Очерки из жизни одинокого студента, или Довольно странный путеводитель по Милану и окрестностям

Ресторан им. Суворова

Признаюсь, перешагивал я обитый красным бархатом порог дворца, где 218 лет назад также могли принимать Суворова, с некоторым придыханием. Сейчас там был ресторан, видно, поставивший целью своего существования соответствовать блеску и лоску палаццо, под сводами которого он расположился. Его (ресторана) снобизмом разило на всю небольшую piazza, на вековые камни которой я вышел, когда уже начинало смеркаться. Впереди было много испытаний на прочность.

Прежде всего мне нужно было умудриться всунуть мое легендарное пальто услужливому «guardarobiere» так, чтобы потрепанная подкладка не была им замечена. Это было бы несложно в каком-нибудь подмосковном баре — ресторане, где скучающий работник уткнулся в экран своего смартфона, и ему глубоко безразличен вид одежды, которую ты ему протягиваешь, отвлекая от бесконечного сериала. Но улыбка этого величественного пьемонца, который будто и ждал все эти годы единственно меня с моим пальто, не предвещала ничего хорошего. Улыбнувшись ему в ответ, я решил прибегнуть

к плану «Б» — менее рискованному в подобных обстоятельствах. Для этого нужно было, как бы демонстрируя сочувствие рабочему классу, самому себе снять пальто, быстро сложить его вопреки всем нормам приличий подкладкой внутрь и… оставив при себе, пройти с ним в залу. Озадаченному гардеробщику оставалось только незаметно подать знак уже встречавшему меня в зале распорядителю, что «этот молодой человек неоднозначен, а может быть даже из профсоюза». Только этим я могу объяснить нарочитую вежливость, смешанную с холодностью, с которой меня усаживали за крайний столик, стоящий будто на отшибе обеденной залы. Отказавшись от предложенной вешалки (они, видимо, еще надеялись отнять у меня пальто), я аккуратно уложил его на стуле напротив, до того, как стул успели убрать и готовый биться до конца, уселся поудобнее, небрежно расстегнув пуговицы на также немолодом, но еще модном пиджаке, и наконец осмотрелся.

Надо мной поднимались ввысь на этажа четыре те самые своды, на которые я каждый раз засматривался сквозь высокие окна, проезжая мимо палаццо на велосипеде и рискуя влететь в невысокие ограждения, протянутые по всей площади перед дворцом и отделяющие автомобили «местных» от «случайных». Холодность, с которой на меня косились сейчас «местные», привела меня к мысли, что пора избавляться от сочувствия рабочему классу. Взглянув на росписи сводов, я, конечно же, не узнал художника, не говоря уже об остальном, но «воззрился» на них так, будто давно определился со стилем, школой и техникой и теперь восхищаюсь смелым, почти революционным движением кисти позабытого всеми, но только не мною, живописца. Не знаю, насколько отчетливо выразилось все это все на моем лице, но общество бесспорно обратило на это внимание, ибо разговоры притихли, как притих и ожидавший с меню «камерьере», пока я не закончил восхищаться и не подал ему знак, что освободился. Нужно было вознаградить его за терпение, и я самым любезным выражением лица указал ему наверх, как бы извиняясь за необыкновенную чувствительность к красоте, и еле слышно произнес: «Guardi, signor, che bellezza!»15. Отошел он озадаченным, но уже без тени высокомерия. Я снова был предоставлен сам себе.

…Город горел огнями всю ночь. В La Scala надрывались восторгом от самих себя итальянские тенора, которым, верно, и дела не было до того, что на их земле ведутся бои и проливается кровь. Незадачливые французы, не успевшие покинуть Милан до прибытия русских казаков и спрятавшиеся в неприступной древней крепости Сфорца, уныло наблюдали за торжествами, хорошо видными им со стен замка, проклиная друг друга и свое командование. А под сводами великолепного дворца наконец остался один такой далекий и такой родной Александр Васильевич. Что он делал, когда последний из подвыпивших местных герцогов распрощался с ним? Укладывался спать? Или бродил по залам, пытаясь привлечь такой непостоянный старческий сон. Или же сидел над картами и планами, просчитывая вновь и вновь понятные только ему одному маневры.

…Небрежно подыскивая в вышитом шелковыми нитями меню что-нибудь подешевле, я остановился на «спагетти». Дома мы ошибочно называем их макаронами, тогда как «макароны», почему-то так прижившиеся на моей родине, оказались лишь одним из более трехсот видов итальянской пасты, совсем не похожих на спагетти — другого вида итальянской пасты. Зная, как щепетильны итальянцы в своих межрегиональных отношениях — я решил не интересоваться у камерьере почему в их меню нет спагетти «Болоньезе», которое сейчас едят уже не только болонцы, а решил заказать куда более скромное спагетти «Миланезе», сделав реверанс в сторону местной кухни (блюдо, в силу отсутствия в нем мясного фарша далеко не самое дорогое, но и не самое дешевое — есть еще «aglio e olio», куда даже томатов не кладут). На вопрос, что я буду на второе — рыбу или мясо (стоимостью как пять обедов в столовой моего университета) я сразу спросил «vino della casa». Этот простонародный обычай, к счастью, уважали и в этом месте. От «acqua naturale o gasata»16 я категорически отказался, сказав, что мне достаточно и вина.

Сделав вид, что не заметил поднятых бровей своего камерьере, я принялся размышлять: что же чувствовал Суворов среди оглушительных канонад в свою честь, когда вся Европа с замиранием сердца следила за тем, как пожилой граф демонстрирует на полях Ломбардии и Пьемонта маневры высшего пилотажа. Отец солдат, он ведь вел через смерть своих ребят в этой страшно бессмысленной для русских войне17. Не мог он не знать, что за три года до него Милан не менее восторженно встречал самого Бонапарта… Верные живости своей натуры и страшно охочие до всякого рода триумфов, итальянцы, не особенно вникая в суть происходящего, встречали и того и другого как тысячи лет назад римляне встречали из походов своих полководцев. И тут я понял индифферентный взгляд миланского модника. Кто для них был Суворов? Седовласый, причудливый старичок из северной варварской страны. Проходя мимо со своими непредсказуемыми казаками, он возвратил этому жизнерадостному и беспечному народу скучные, а порой и жестокие, австрийские порядки, сменившие французский революционный раздрай18. Дав знати хороший повод повеселиться, он не даровал народу ни свободы, как родившийся через 8 лет Гарибальди, ни самостоятельности — как Кавур19, он лишь мелькнул яркой северной вспышкой над еще не свободной Италией.

Но громкие триумфы уступили место настоящему и к тому же последнему подвигу русского полководца. Как следует погоняв французов по Паданской равнине, фельдмаршал по настоянию союзников, видно, всерьез обеспокоенных растущей популярностью русских казаков и гренадеров среди впечатлительных италийцев, отправился на север, где его ожидали вершины и бездны альпийских гор. За ними он должен был соединиться с ожидавшей его в Цюрихе армией Римского-Корсакова (не слишком выдающегося дальнего родственника выдающегося композитора), который, не дождавшись фельдмаршала, был разбит французами. Кампания была проиграна, но именно тогда, в сентябре 1799 года, Суворов с армией в 27 тысяч человек в непрестанных боях с превосходящими в разы силами французов совершил свой легендарный переход через Альпы. Не спорю, первым это сделал Ганнибал, но отмечая этот факт, никто по какой-то причине не вспоминает, что Ганнибал проделал подобное в самом расцвете своих молодых сил, всего лишь двадцати девяти лет от роду. Суворову же было без малого шестьдесят девять. Причем оба перемахнули через высочайшую гряду Европы примерно за две недели.

Ослепительная вспышка европейской популярности Суворова, превратившаяся почти в фанатичное поклонение, погасла так же внезапно, как и вспыхнула. Фельдмаршал ушел со своими чудо — богатырями на север, скрылся за альпийскими хребтами, чтобы вскоре быть забытым этой самой Европой, увлекшейся своим новым кумиром — бежавшего из Египта Бонапартом.

Австрийцы, как водится, не сделали ничего, чтобы поддержать русские войска в их бесстрашном броске, и сделали все, чтобы избавиться от мало считавшегося с ними полководца. Италия была возвращена в лоно Габсбургов, и на этом «вечной дружбе» Вены и Петербурга пришел конец. Суворову и его солдатам, совершившим невозможное, был отдан приказ возвращаться в Россию.

Полководец занемог уже в пути, и добраться до Петербурга, чтобы предстать перед государем для отчета, ему стоило огромных усилий. Может быть, больших чем, при переходе через Альпы. И отчета ждали от него, по обыкновению, не о его подвигах, а о злоупотреблениях своим положением. Сам же он, предчувствуя скорую кончину, готовился дать отчет уже Богу, а не человеческой посредственности.

В северной Венеции, городе на Неве, освободителя Италии никто не встречал: видимо решили, что триумфов ему хватит. Старый граф умер в той же немилости, в которой пребывал и до Итальянского похода. Только до своего имения он не успел добраться, а отдал Богу душу прямо в Петербурге. Так ли думал он кончить свой жизненный путь? Едва ли. Еще пребывая в родовом имении, не помышляя ни о Милане, ни об Альпах, он писал Павлу с просьбой отпустить его в монастырь, видимо, чтобы уже никогда не возвращаться к баталиям и венценосным дворам…

…Забыв про остатки остывшего «Миланезе» в своей тарелке и все рассматривая фрески высоких сводов, я силился постичь, о чем мог думать, засыпая под самое утро, Александр Васильевич? И тут меня будто осенило — ну, где, как не здесь, он мог вдруг вспомнить свою тихую зимнюю опалу в родном Кончанском, Новгородской губернии, где «вставал за 2 часа до света, пил чай, обливался водою, на рассвете шёл в церковь, где стоял заутреню и обедню, причём сам читал и пел. Обед подавался в 7 часов, после обеда спал, потом обмывался, в своё время шёл к вечерне, после того обмывался раза три и ложился спать»20.

Я допил их домашнее вино, быстро расплатился, накинул свое пальто и вышел, едва улыбнувшись уже потерявшим ко мне всякий интерес камерьере с гардеробщиком. Вышел, как я понял через мгновение, под дождь и без зонта. Миланское небо будто и само припомнило своего удивительного гостя и решило отдать дань его светлой памяти. Я еще раз подошел к каменной табличке, блестевшей от капель в свете тусклых фонарей мокрой площади, оглянулся вокруг и тихо перекрестился21.