Очерки из жизни одинокого студента, или Довольно странный путеводитель по Милану и окрестностям

Путь самурая

Прибыл Хироки в Италию с двумя желаниями: выучить итальянский, как я уже говорил, и, как потом выяснилось, не возвращаться в Японию. Чем ему так не угодила его родная страна, я стеснялся расспрашивать, да и все равно бы не понял. Многое, очень многое в нашей дружбе приходилось принимать как данность. Виной тому был итальянский

язык, владение которым мы благородно разделяли (благо разделять нам было немного).

Тогда Хироки каждый день посещал интенсивные курсы итальянского. Возвращался он с них всегда с каким-нибудь новым словом или даже оборотом. Все это, разумеется, сразу шло в ход за ужином, каждый раз вызывая смех хозяйки и жадное внимание вашего покорного слуги. Бескорыстно демонстрируя свои знания, Хироки невольно пополнял мой словарный запас. Поскольку я тогда уже «отсидел» свои начальные курсы итальянского, положенные для каждого иностранного студента, мой итальянский остановился в своем развитии, и дальше продвигаться как будто не собирался. В этом смысле Хироки стал моим личным источником новых слов и выражений, которые я сначала переводил с его японо — итальянского на свой русско — итальянский, а затем активно пускал в дело в разговорах с тем же Хироки.

Важно отметить, что Хироки (в отличие от нас, экономящих деньги своих спонсоров) первые месяцы своей итальянской dolce vita жил в Милане «на свои» и, что называется, не заглядываясь на чеки. Приведу яркий пример.

Мои условия, как и у большинства других студентов, прошедших через квартиру хозяйки, были таковы: для нас она сервировала (я бы не сказал «готовила») завтрак. Обычно он состоял из вареного яйца, нескольких ломтиков сыра, иногда йогурта и, в качестве десерта — возможности опустить ложку в банку с вареньем. Хлеб и чай стояли тут же в качестве бонуса. Завтрак чемпиона или, что называется, на убой. Несмотря на то, что эти кулинарные изыски могли бы уместиться на одном блюдце, хозяйка сервировала под них стол так, будто ждала в гости делегацию от папы Римского.

Так как посуды было заметно больше, чем самой еды, каждого из нас (студентов, снимающих комнату в квартире) посещала мысль о том, что сама еда где-то все-таки лежит, просто ее нужно доставать самостоятельно. Холодильник стоял совсем рядом со столом, поэтому к его содержимому вскоре стали наведываться сначала любопытные взгляды, а затем и дрожащие руки.

В один прекрасный день хозяйка, в свою очередь испытавшая культурный шок, провела с нами разъяснительную беседу на трех языках, в результате чего каждому едоку была выделена холодильная полка, полноправным хозяином которой он становился и заполнять которую он, в соответствии с титулом, должен был самостоятельно. Все остальные части холодильника с их содержимым попадали под запрет под страхом репатриации. Я долго не заполнял свою полку в знак немого протеста. Но поскольку это не помогало запоминать лекции в университете — я компенсировал недостающие утренние калории и глюкозу в кафе по пути в университет, а если успевал, то еще раз в самом университете. Заглатывая в ожидании автобуса cornetto con cioccolato29 и заливая его свежеприготовленным capuccio в кафе рядом с остановкой, я не раз поминал свою хозяйку добрым словом. Таким же добрым словом я поминал сам корнетто с капуччо, когда, метнув монеты cassiere30, я выбегал из кафе за уже отбывавшим от остановки автобусом.

Но мы вновь отвлеклись от Хироки. Для него, помимо вышеупомянутого завтрака, хозяйка накрывала еще и ужин. Кормила она его тем, чем Италия без зазрения совести уже больше сотни лет кормит весь мир — пиццей и пастой. Таким образом, перед нашим японцем

каждый вечер стоял мучительный выбор между двумя гастрономическими легендами.

Странно, но многие итальянцы оскорбляются до глубины души, когда ты совершенно искренне у них спрашиваешь, едят ли они что-нибудь кроме этих двух блюд. Хозяйка не страдала подобной чувствительностью и методично потчевала ими Хироки изо дня в день. Добавим, что в качестве мощного дополнения к этим двум вариациям теста шли сыр и томаты — другие символы итальянской кухни. Прибавка к месячной стоимости квартиры, которую Хироки ответственно доплачивал за эти кулинарные шедевры была далеко не символической.

Помню, как я скромно поджаривал себе сочную cotoletta alla milanese31 и заправлял свой caprese32 душистым оливковым маслом, пока Хироки уплетал один за другим куски пиццы с плавленым сыром и помидорами, по-нашему «Маргариты». Происходило это под одобрительные взгляды хозяйки, которая почему-то считала своим долгом присутствовать на ужинах своего золотоносного жильца.

Нужно понимать, что она, наша хозяйка, работала в одном из крупнейших модных домов Милана, имя которого мы опустим из соображений приличия. В ее обязанности входило вежливо разговаривать с разношерстными дельцами, стекающимися за шмотками старого модельера со всего мира, и обсуждать с ними, что они могут взять, а чего не могут и, конечно, в каком количестве. Одевая и обувая, пусть и совершенно искренне, весь оставшийся мир — вряд ли она могла всерьез задумываться о том впечатлении, которая она производит своими ужинами на Хироки.

Однако, как я уже упомянул, вскоре Хироки отказался от ужина, пополнив наши ряды штатных проживальцев, довольствующихся только обильными завтраками в исполнении радушной держательницы квартиры. Но отказался он не потому, что я дал ему однажды попробовать свою котлету, открыв для него новые грани итальянской dolce vita, а потому что его сбережения начали подходить к концу.

Сколько он копил их в Японии — я не знаю. Но большую их часть он передал нашей хозяйке за несколько месяцев. Спасая друга от голодной смерти на дне пропасти отчаяния, в тот же вечер я повел его на миланский «happy hour» — своеобразный шведский стол или кормушка для голодных студентов. Суть счастья состоит в том, что ты платишь только за напиток, а ешь столько, на сколько хватит твоего желудка и совести.

Хироки был сражен наповал: такого количества пасты он еще не видел никогда. Проведя несложный подсчет той суммы, которую Хироки мог бы здесь сэкономить, если бы его сбережения закончились раньше, мы помянули нашу хозяйку в своих тостах и пошли за четвертой порцией еды. Это было первым финансовым откровением для Хироки. И все же ежедневный праздник живота, пусть и самый дешевый, вреден для души. Поэтому мой друг начал, как и я, проводить свои длинные зимние вечера за плитой.

Хозяйка, как ни странно, за державу не обиделась (точнее за ее символы) и ее еще долго приводили в умиление новые итальянские слова от Хироки.

Но однажды случилось страшное. Хироки уронил ключи от хозяйкиной квартиры в шахту лифта. Автор этих строк тогда где-то прохлаждался, поэтому свидетелем разыгравшейся по этому случаю сцены не стал, но судя по рассказам Хироки, реакция хозяйки была примерно такой же, когда автор, то есть я, на целую ночь и полдня оставил свой комплект ключей в замочной скважине снаружи входной двери. Несмотря на мои убеждения, что у меня такое бывает и что дома со мной подобное уже случалось, и не раз — хозяйка хранила глухую настороженность по отношению ко мне до конца моих итальянских каникул. В общем и целом, ей было непросто с нами33.

Некоторое время спустя Хироки съехал. Куда он переселился, я так и не узнал. На мои расспросы, как ему новая квартира, он с удивительной деликатностью по отношению к не известному мне арендодателю отвечал: «Не очень элегантная». Тогда, только начиная по-настоящему узнавать характер Хироки, я уже догадывался, что за место могло скрываться за этими тремя словами.

При этом Хироки продолжал посещать свою языковую школу, условия учебы в которой были сродни условиям жизни у нашей бывшей хозяйки. Такие школы были предназначены скорее для тех самых отпрысков, о которых мы говорили вначале, но не для Хироки. Бросил он свою школу только тогда, когда его сбережения иссякли окончательно. Почему он тут же не отряхнул прах этого города со своих ног и не вернулся в родную Японию — для меня загадка. Хироки не только не отряхнул ноги, но и умудрился остаться, устроившись на работу к своим землякам, которые держали в Милане обувную лавочку. На каких условиях он там работал и что делал — мне доподлинно неизвестно, но то, что он сразу согласился на эти условия — я готов дать на отсечение руку, которой пишу эти строки. Размышляя над его «Filippo!! Non posso stasera, devo lavorare! Mi dispiace!»34 в ответ на мои почти ежедневные приглашения сходить на happy hour, я представлял себе компактный, рассчитанный на одного Хироки, обувной конвейер времен промышленной революции, от которого нельзя отлучиться ни на секунду, иначе маленькой, но гордой японской фирме в Милане придет конец.

Тогда Хироки на долгое время совсем пропал из моего поля зрения. Я умудрился закончить первый год своих универсисетских мучений и решил, что теперь могу позволить себе навещать этот город только для экзаменов, посещая лекции по конспектам моих прилежных однокурсников. С тех пор при каждом своем визите в Милан, после очередного проваленного экзамена, я писал Хироки в надежде наконец посмотреть на его руки, в моих грезах уже обувавших, а точнее изготавливавшего обувь для всех, кому не подошла обувь от старого модельера.

И вот наконец Хироки «смог». Когда, я без особых надежд, написал в очередной раз, что я в Милане, он вдруг предложил мне прокатиться по альпийской железной дороге. Дорога начиналась в Лекко, в одном из городков на берегу уже известного нам озера Комо, и заканчивалась в швейцарском Цюрихе, уже по ту сторону Альп. Таким образом, маршрут обещал дыхание — захватывающие виды на альпийские луга и вершины «во все стороны света». Посмотрев на стоимость удовольствия, я не без волнения начал подсчитывать, от какого количества капучино мне придется отказаться до вылета в Москву. Каково же было мое удивление, смешанное с подлым облегчением, когда Хироки заявил, что это подарок, и наотрез отказался взять с меня мою долю. В свое оправдание повторюсь — наотрез.