Венеция. Под кожей города любви

ГЛАВА ПЯТАЯ

Я устраиваю себе постель в новом жилище и крепко сплю до тех пор, пока меня не будит криком голосистый дядька, продавец газет на кампьелло. Киоск, где он продает газеты, похож на остроконечную шляпу из театрального реквизита. Сходство усиливают черная кайма и развешенные рядами издания. Продавца, как я улавливаю, хотя и не сразу, из многочисленных приветствий, обращенных к нему, зовут Массимо. Мужчина в деловом костюме, покупая газету, весело говорит:

— А! Ну что! Вроде грядет смещение президента — что ты на это скажешь?

Расплатившись, он отбывает, хлопнув Массимо по спине. Один и тот же ритуал повторяется каждый день.

Массимо на вид лет сорок, он среднего роста, крепкий и коренастый, на загривке лежит грязно-каштановый хвост жирных волос. Лицо у него красное и мясистое, будто слепленное из глины. Дополняют портрет небольшие карие глаза-запятые и маленький плотно сжатый рот. Вероятно, подростком он был хорош, но длилось это недолго — месяцев шесть.

Голос у Массимо громогласный, и он охотно им пользуется.

Его униформа, даже в такую жару: джинсы, простая крестьянская рубаха, жилетка-сафари и тяжелые сапоги.

Расхаживая по кампьелло перед своим киоском, продавец поднимает глаза, и наши взгляды случайно встречаются. Не разжимая рта, я обозначаю улыбку — достаточно дружелюбную, но и пристойно-осторожную. После паузы он посылает мне еще более скупую и еще более пристойную улыбку, в которой присутствует дополнительный оттенок пародийности.

День проходит в заботах. Я переставляю мебель, снимаю со стен картины с кораблями — их так много, что они зрительно уменьшают квартиру (в ссылку отправлено почти всё, кроме мореходной карты), — и одновременно внимательно прислушиваюсь к жизни Венеции: хлопанье дверей, чьи-то шаги, смех, разговоры, пение на кампьелло. Должно быть, где-то рядом дают уроки музыки, потому что до меня доносятся звуки пианино, скрипки, гобоя. Потом раздается младенческий плач — неожиданно басовитые, скрипучие короткие вопли повторяются через выдержанные промежутки, как автомобильная сирена. К звукам присоединяются голоса молодой парочки — эти двое болтают без умолку спокойными, приветливыми голосами. Целый день проводят на кампьелло и владельцы антикварного магазина. Они громко сплетничают у входа, восседая на стульях, выставленных на продажу, или просто развалившись на ступенях. Парней двое или трое — как мне кажется, самовлюбленные придурки с модными стрижками лет по двадцать с небольшим, все долговязые и тощие в венецианском стиле. У одного из них собака — здоровый, молчаливый угрожающе-черный волкодав.

Я замечаю, как в течение дня меняется пульс маленькой площади: рано утром здесь снуют туристы, терпеливо исследующие город по карте, в одной толпе с ними идут бизнесмены, большинство из них направляются на Ферровиа или Пьяццале Рома, дети бегут в школу, домашние хозяйки торопятся на рынок. Поздним утром публика другая — студенты университета и… снова туристы — молодые парочки. Солнце в зените — время отдыха: площадь пустеет, разве что забредет окончательно сомлевший от жары турист. Под вечер молодые венецианцы идут с работы, многие заходят выпить «шприц». Туристов нет — они отмачивают в ванне усталые ноги в гостиничных номерах.

Кое-кто из прохожих, поднимая голову, видит, как я навожу у себя порядок, ведь в Венеции принято рассматривать здания. Происходит мгновенный обмен взглядами, и это меня немного смущает. Парни из антикварного магазина тоже не прочь заглянуть в мое окно. Взгляды у них недружелюбные, неприятные, но не только по отношению ко мне. Стоит симпатичной девушке показаться на кампьелло (а такое случается двести раз на дню), как они тут же прекращают разговоры, застывают и, ухмыляясь во весь рот, бесцеремонно провожают ее глазами. Заметив это, девушки сжимают зубы, опускают голову и торопятся покинуть площадь. Делаю выводы: молодые лоботрясы из антикварного магазина, продавец газет Массимо и бледный приземистый парень, который держит книжную лавку, вместе образуют внушительную компанию, целое братство.

В течение дня я слышу, как грохочут по камням тележки мусорщика, почтальона и разносчиков всякого рода товаров и уведомлений. На рассвете раздается ритмичное шуршание — мою площадь подметают.

Еще я слышу неумолчное птичье пение над собой. Клеток много, и они близко, так что все тонет в оглушительном посвистывании, щебете, чириканье и резких щелчках. Иногда звучит бесконечная трель на одной ноте — электрический звонок.

У меня в комнате прохладно и не слишком солнечно, хотя света хватает. От проникновения палящих лучей частично спасают другие дома.

Колокола деи Фрари отбивают каждый час и каждые полчаса. Получасовой бой — количество ударов, соответствующее полному часу, плюс один удар более высокого тона. Слышен также глухой перезвон к церковным службам, доносящийся издалека. Примерно в шесть начинается месса, и колокола звонят во всех церквях Венеции; над городом плывет восхитительный, богатый звук.

На другой день я тщательно одеваюсь (в Венеции это обязательно), собираясь зайти в книжный магазин «Einaudi’s»[12]. Когда я открываю дверь, тренькает колокольчик. Три человека у прилавка как один поднимают голову и удивленно смотрят на меня. Я отвечаю им смелым взором и подхожу к полкам. Начинаю рассматривать книги, стоя к прилавку спиной. Молчание. В какой-то момент я малодушно поворачиваюсь — оказывается, они все еще дырявят меня взглядом. Тут до меня доходит, что все книги на полках выглядят одинаково, — я попала не в магазин, это офис издательства. Как ни странно, смятения я не испытываю. Подсчитываю… вот ужас — на каждые двадцать авторов-мужчин только одна автор-женщина. Замечаю несколько книг Антонии Байетт[13]. Ко мне подходит женщина, спрашивает, не нужна ли помощь. К счастью, я быстро собираюсь с мыслями. Спрашиваю, переведены ли на итальянский «Рассказы с Матиссом»[14]. Женщина выражает готовность помочь и делает вид, что ищет книгу в каталоге, а я делаю вид, что для меня это очень, очень важно. Но когда спустя некоторое время мне удается достойно уйти, от дикого смущения по всему телу бегают мурашки.

Ноги сами ведут меня к кампьелло, пересекаю площадь под взглядами братства и иду дальше в поисках еды. Решаю пойти в Дзаттере, в южную часть города. От солнца я совершенно вареная, не освежает даже близость моря, которое ослепительно сверкает. В Дзаттере я захожу в супермаркет и плачу непомерные деньги — пятьдесят евро — за продукты, которых, надеюсь, хватит на неделю: банка с плавающими в ней шариками моцареллы, йогурт, обезжиренное молоко, свежая морковь, листья салата, еще какие-то овощи и кусочек копченой оленины. Чудовищные цены, не удивительно, что все венецианцы такие стройные.

На обратном пути обращаю внимание, что в Венеции никто не носит этническую одежду (Мустафа — исключение). Здесь не встретишь ни пестрых узорчатых тканей, ни экзотических украшений типа «а это я привезла из дальнего путешествия»; африканское, индийское, японское влияние, привычное в Лондоне, не то что не ощущается — отсутствует. Царит итальянский стиль, и только он. Весь день ощущаю, как прохожие бросают на меня неприязненные взгляды — сначала на мой индийский узорчатый топ, а потом уже на мою физиономию.

Обливаясь потом, я пытаюсь выбраться к дому. Когда я выползаю из двадцатого (не меньше) проулка в надежде разглядеть впереди верхушку Фрари, меня догоняет (бегом) красивый парень примерно моего возраста. Похоже, француз. На мягком английском он спрашивает, не знаю ли я, где здесь поблизости супермаркет. Ага, еще один проголодавшийся оптимист! Парень высокий, подтянутый; оливковая кожа, волнистые темные волосы небрежно собраны в хвост, свободная синяя рубаха. Многие девчонки были бы от него без ума — но только не я. Почему? Да потому что, закончив объяснения, я в изнеможении прислоняюсь к стене, и он в эту минуту спрашивает:

— Может, вам нужна помощь… или?..

На этом «или» сделано ударение. Парень явно надеется, что я откажусь от его помощи, настолько явно, что выглядит почти испуганным, ожидая мой ответ. Я с улыбкой машу рукой — мол, спасибо, ничего не нужно, а сама думаю: «И зачем ты спросил, если у тебя на лице написано, что помогать ты совсем не хочешь? Мог бы и промолчать… Или уж сказал бы честно: „Я хочу показаться воспитанным мальчиком, но не желаю ничего предпринять, чтобы подтвердить это впечатление“».

Бреду дальше. По пути разгадываю тайну Мустафы, к которому так неравнодушны Грегорио и Лукреция. Африканец не случайно появляется, будто по волшебству, скорее всего, он живет где-то рядом. Его голос слышен по утрам и вечерам, когда он проходит по площади. Дважды я натыкалась на него у Риальто, на моей стороне, — Мустафа плавно скользил сквозь толпу в своем бурнусе.

Дома я разбираю покупки и с особым пристрастием рассматриваю оленину, которая как-то странно пахнет и выглядит. Мясо темное, похожее на печень. Заинтригованная, ищу в словаре слово «cuore». Увы, я ошиблась: «cuore» означает не «копченый», как я решила (по созвучию с английским «cured»), а «сердце». Подумать только, я купила сердце Бемби! Пытаюсь его приготовить: склизкое, жесткое, все в пленках, вонючее и соленое — это несъедобно.

Снова выхожу на улицу — как раз перед началом мессы в церкви Фрари. Величественные и гулкие, как у «Bauhaus»[15], обертоны органа проникают сквозь стены, музыка внушает мне благоговейный трепет. Неудивительно, что все говорят о страхе Божьем, если такая музыка — его лейтмотив. Внутри церкви темнота, подсвеченная красным. Открыта боковая дверь, но привратник не пропускает туристов, указывая на табличку: «Месса. Вход туристам воспрещен». Хорошо одетые пожилые итальянцы входят парами, как в Ноев ковчег. Прячась за их спинами, я проскальзываю внутрь. Церковь просторная, темная. С потолка на цепях низко свисают лампы красного стекла с зажженными свечами. Здесь можно устроить отличную вечеринку с коктейлями, проскальзывает крамольная мысль. Места для певчих — золотисто-коричневые, деревянные, с затейливой резьбой — пока пусты, но скамьи для прихожан перед алтарем, украшением которого является картина Тициана «Ассунта» («Вознесение Богоматери»), постепенно заполняются. Я вижу двух совсем молоденьких (лет по восемнадцать) монахов-бенедиктинцев в черных рясах с белыми поясами. Они ведут подготовку к службе, зажигают свечи, выносят большую Библию, отмечают нужное место закладкой из золотой парчи, проверяют микрофон. В этом грандиозном здании юноши кажутся детьми, готовящими сцену для школьного утренника. Зная, что изначально Санта-Мария Глориозо деи Фрари была францисканской, а не бенедиктинской церковью, а в расположенных за ней монастырских постройках давным-давно разместились государственные архивы, делаю предположение, что монахи, должно быть, приходят (приплывают?) сюда из Сан-Джорджо Маджоре, собора, расположенного на одноименном острове. А может, они вообще из другого города и здесь в гостях. Допустим, постигают азы богословия и сдают что-то вроде зачета…

Мощно звучит орган. Он не волнует, а скорее как тараном прошибает душу. Мой взгляд блуждает по церкви. Один из монахов поднимает голову и примечает меня. У него хорошее, правильное, чистое лицо. Темные коротко стриженные волосы вьются, кожа покрыта загаром. Мне, как всегда, жарко, я потею и небрежно обмахиваюсь молитвенником. Наши глаза встречаются на долгие две секунды. В глазах юноши осторожный, но живой интерес. Я опускаю голову и адресую удивленную улыбку собственным коленкам. Вот это да… На лице у юного служителя церкви так явно читаются томление, скука и… полное отсутствие призвания (осмелюсь добавить — какое расточительство!), что у меня возникает искушение шагнуть, взять его за руку и прошептать: «Бедняжка, что ты тут делаешь? Давай я уведу тебя подальше отсюда».