Венеция. Под кожей города любви

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Прошла ровно половина моего пребывания в Венеции, и мне нравится, как все идет. Меня восхищает красота вокруг. Мне не кажется, что я вижу фальшивую маску, за которой кроется дряхлая, рассыпающаяся реальность. Церкви для меня — тоже нечто большее, чем пыльные музеи реликвий. Красота здесь подлинная, реальная; даже лодка строителей, груженная лопатами и молотками, кажется изысканной, когда, качнувшись на волнах, скрывается за углом.

С тех пор как я перебралась в квартирку на кампьелло, наступило блаженное, необъятное спокойствие, мне нравится жить одной. По воскресеньям приходят посылки из дому, и почтальон, приветливый человек лет сорока (пожалуй, немного простоватый?), колотит в дверь и кричит под моим окном:

— Posta! Мисс Бидиша? Вам посылка! Думаю, это от вашей мамочки!

Я слышу, как он разносит почту по всему Сан-Поло, с такими же громкими криками — этакая мобильная служба частной информации.

Со временем выяснилось, что я вполне разумно умею тратить деньги — никак не ожидала этого от себя: раньше, когда я была моложе, вмиг спускала все до последнего пенни.

Склонность к аскезе проявляется во всем: я бережлива, умеренна в еде, дисциплинированно работаю и тренируюсь — и поддерживаю чистоту! Поразительно… Раньше ничего подобного за мной не замечалось.

Мне нравится, что в доме нет телевизора, более того — я по нему не скучаю. Те фильмы, что я вижу в кино, куда хожу изредка одна или с подругами, смотрю внимательнее, терпеливее и сопереживаю героям куда больше, чем раньше.

Я совсем не чувствую себя одинокой. Приятно жить в таком месте, где люди не боятся выходить на улицу, не боятся темноты и вообще не страдают от воображаемых ужасов, как большинство жителей мегаполисов.

Благодаря покровительству семьи Стеф у меня есть возможность составить представление о жизни определенного (узкого) круга венецианского общества. Принято считать, что этот узкий круг — безмятежный и благонравный, лощеный, респектабельный. Но, если копнуть поглубже, под маской сердечности часто обнаруживаются лицемерие, брюзгливый консерватизм, устрашающий в своей очевидности. От скорости, с какой венецианцы переключаются с одной моды на другую, новую, тоже просто оторопь берет. Но моя здешняя жизнь, безусловно, имеет и много положительных аспектов. Они во многом носят лингвистический характер: я начинаю свободно ориентироваться в потоке вопросов, просьб, благодарностей, возражений, утверждений и отрицаний, которые составляют необходимую часть повседневной жизни любого горожанина. Но иногда и я ошибаюсь. Трудно, будучи иностранцем, усвоить все тонкости и употреблять фразеологические обороты естественно и непринужденно, как бы ни был хорош твой итальянский. Что уж говорить о тех, кто настолько явно — на уровне расовых различий — чужд итальянской культуре.

В прохладные свинцовые сентябрьские дни я выхожу из дому только на пробежки, стараясь успеть до захода солнца. Темнеть начинает в семь пятнадцать, а спустя полчаса на город падает черно-синяя ночь, тьма. Похоже, я стала знаменитым спринтером в районе Сан-Марко. Сначала официанты пялились на меня с интересом. Теперь пялятся без всякого интереса.

Лето кончилось, и местные жители ухитрились избавиться от загара, кажется, за один день. Но я остаюсь по-прежнему смуглой, и, вынуждена констатировать, это пагубно сказалось на отношении ко мне: ведь теперь нетрудно понять, что я не итальянка. Как-то захожу в магазинчик дешевых распродаж на Кампо Санта-Маргерита. Дама, стоящая передо мной в очереди, оживленно беседует с кассиршей. Обе прощаются довольные друг другом, покупательница уходит с улыбкой на лице.

— Привет, — говорю я кассирше вполне правильно, не коверкая слова.

Нет ответа.

— Два сорок семь, — роняет она, обработав мои покупки.

Протягиваю деньги.

— Не давайте мне их так, положите на прилавок, — говорит она с возмущением.

Выполняю ее требование.

— Сейчас погляжу, нет ли у меня семи центов… — начинаю я — венецианские продавцы любят, когда им дают деньги без сдачи.

Кассирша меня игнорирует, берет деньги, которые уже лежат перед ней, и кладет сдачу на прилавок.

— А, хорошо, спасибо, — произношу я, собирая монетки.

Она не отвечает. Беру пакет с покупками и прощаюсь: — Пока.

Она не удостаивает меня ответом. В магазине больше никого нет.

То же самое повторяется на почте, у газетного киоска, в аптеке, где я покупаю солнцезащитный крем, — приветливое чириканье с другими клиентами передо мной, полное молчание, когда подходит моя очередь.

Еще одна новость — я больше не хочу ходить в «Cobbetti». Один раз захожу туда, но, прежде чем успеваю раскрыть рот, рыжеволосая женщина и ее молодая коллега хором выкрикивают прямо мне в лицо: «Капучино, большой!» Потом они переглядываются и заливаются громким (недоброжелательным) смехом. Ха-ха-ха… По-видимому, запоздало осеняет меня, они находят нелепым, что я забегаю сюда слишком часто, что я всегда бываю одна и всегда заказываю одно и то же. К тому же, возможно, я бываю слишком лаконичной. Наглядный урок, как правильно вести себя в кафе, тут же преподают мне две посетительницы. К стойке они приближаются неторопливо, раскованно. Впечатление такое, что сегодня им явно нечем заняться — ну, разве что парочка семейных визитов… Впрочем, это вполне может оказаться правдой. Начинаются долгие расспросы о том, какой кофе лучше заказать.

— Синьоры, — слышат они в ответ, — у нас для вас найдется кое-что симпатичное: глоточек изумительного эспрессо с нежнейшей пенной шапочкой. Я подам его в стеклянном стаканчике, чтобы вы могли убедиться, какой богатый цвет у нашего кофе. А если вы беспокоитесь о фигуре, синьоры, то у вас нет никаких оснований для тревоги: молоко мы используем обезжиренное, поэтому и пенка такая воздушная.

Вот как здесь общаются: поэтично, услужливо, легко, с чарующей улыбкой. И никто не должен наскакивать, как я.

После этого захожу в другую пастичерию, по соседству с моим домом. «Pasticceria di Bucintole» расположена в узеньком проулке, где сырые каменные стены сомкнуты так тесно, что двоим точно не разойтись. Здесь высокая стойка и ассортимент довольно богат — множество пирожных на один укус, разные сорта горячего шоколада, кофе и напитков.

Меня обслуживает женщина с мрачным лицом без намека на улыбку. Коренастая брюнетка, она напоминает повариху из исторического фильма: широкое лицо, сильные руки и прочее.

— Добрый день, — щебечу я.

— Добрый.

— Можно мне капучино без кофеина?

— Да.

— И… — Совершенно ясно, что дама за стойкой не придет мне на помощь, если я, не зная названий всех пирожных, спрошу, что внутри у понравившегося мне, поэтому тычу в то, которое могу опознать. — И к нему маленький кусочек тирамису.

— Хорошо.

— А можно мне сесть внутри? — пищу я.

— Садитесь. Я сама все принесу.

Приносит. Пирожное выше всяких похвал — сочное, горьковато-сладкое, с легким привкусом миндаля. Все вместе стоит три евро, вполне умеренно. Получив заказ, я улыбаюсь и благодарю. Никакой реакции — дама возвращается за стойку.

Через минуту входят, стуча каблуками, двое итальянцев, по виду бизнесмены. Барменша поднимает глаза и преображается — подается вперед, улыбается: она рада гостям. Нет, она просто счастлива быть к их услугам.

— Итак, — отрывисто бросает пожилой джентльмен, — два кофе. Один — обычный эспрессо, и стакан воды, очень холодной. Второй — маккьято. Да, и pastine, пожалуйста. Вот эти — с чем они?

— Это корзиночка с ягодами, — отвечает дама с готовностью. — Здесь черника, ежевика и земляника, сделано сегодня утром, ручная выпечка.

— А это? — Он тычет пальцем во что-то еще.

— Дзабальоне[27].

— А вот это там, что это такое?

— Персик и шоколад, синьор. Персиково-шоколадное пирожное, — говорит она и подмигивает.

— А! Ясно, ясно. Отлично. Одно такое для меня и вон то для моего друга. Спасибо.

Я записываю этот диалог, притворяясь, что внимательно штудирую местную газету.

Время от времени заходят другие венецианцы, молниеносно выпивают эспрессо, промокают рты бумажной салфеткой, сминают салфетку одной рукой в шарик, щелчком отправляют его в латунную урну и покидают пастичерию. Барменша провожает каждого легким удовлетворенным вздохом.

Впрочем, есть и у меня маленькие достижения. Например, девушка из соседнего ателье — там шьют изысканные вещицы из хлопка, — оказывается, восхищается мной. Мне это ужасно приятно. Я захожу в ателье за очередным подарком для мамы. Девушка, сидя за столиком, расшивает края белой скатерти крохотными жемчужными бусинками. Она бледная, у нее мягкое лицо и чудесные, по-кельтски рыжеватые волосы, на носу россыпь веснушек, умные светло-карие глаза, джемпер и джинсы — серьезная девушка. Когда я вхожу, она слегка вздрагивает, и я думаю: «Ох, я снова нарушила протокол». Но девушка приветливо обращается ко мне.

— Если вам что-то захочется рассмотреть поближе, я с удовольствием покажу, — говорит она.

Выбираю салфетку, мы вместе открывает большую коробку и ищем такую же, но с вышитыми инициалами моей мамы.

Я оплачиваю покупку, девушка медлит, смотрит на меня ясными глазами и говорит:

— Я видела, как вы бегаете. Много раз. Откуда вы?

— Я живу здесь, около Фрари, — отвечаю я, удивленная донельзя, — но приехала из Англии.

— Вы, наверное, учитесь в университете? — спрашивает девушка.

— Нет, я журналистка и писатель, хотя здесь скорее турист.

— Когда я видела вас, то смотрела и думала… — Девушка строит рожицу, изображая восхищение. Она вопросительно заглядывает мне в лицо, очевидно, намереваясь спросить еще что-то, но тут меня подводит мой итальянский. Покидаю магазин вся красная и весьма польщенная.

Эта ночь приносит фантастическую грозу — настоящий шторм, волна за волной налетающий на крыши и с силой ударяющий о стены домов, светло-серый, с потоками воды и шквалами ветра. Небо заполнено огромными круглыми каплями, медленно-медленно падающими на камень. В окнах дребезжат стекла. Гроза продолжается, звучит она великолепно — кажется, что над головами скачут кони, впряженные в гигантскую колесницу, флейтой завывает ветер. На фоне раскатов грома и дождевой дроби слышно, как то и дело хлопают деревянные ставни.

Наутро погода ясная, желтое солнце светит совсем не жарко, воздух свеж — и ни капли дождевой воды. Итальянские каблуки стучат по камню. Сижу на Кампо Санта-Маргерита за столиком респектабельного, с белыми скатертями «кафе для пожилых», как называет его Джиневра.

К кафе подходит группка французских туристов: две женщины слегка за пятьдесят (ухоженные рыжеватые волосы, в волосах добротные черепаховые заколки, палевые жакеты из кашемира, коричневые кожаные башмачки, хорошие сумки — все неброское и дьявольски дорогое) и две девочки лет по тринадцать, очень воспитанные, с чудесными светлыми длинными волосами и нежнейшей чистой кожей; девочки тихо переговариваются о чем-то друг с другом. Еще с ними мальчик, ему примерно шестнадцать, — этакий задумчивый поэт с пухлыми щеками, выращенный в довольстве и достатке. Мальчик в длинном сером пальто, приличествующем философу, под пальто — безупречно отглаженная белая сорочка; отросшие каштановые волосы, полные губы, темно-карие глаза. Он говорит, что закажет всем кофе и пирожные и приглашает девочек помочь ему выбрать. Втроем они пробираются между столами и стульями и скрываются в темноте внутреннего помещения.