Венеция. Под кожей города любви

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

На другой вечер я снова выбираюсь в свет, на сей раз на оперно-балетное представление в Скуола Сан-Джованни Эванджелиста, совсем рядом с моим домом. Прихожу заранее, вижу длинную очередь у входа и сразу понимаю, во что вляпалась. Билеты дорогущие, тридцать евро. Очередь целиком состоит из туристов. Откуда я это знаю? Определяю по внешнему виду: все неопрятные, взъерошенные; цветастое в сочетании с полоской, черные туфли, белые носки, баварские кожаные штаны до колен, пивные животы и у кого-то даже резиновые сапоги. Безвкусица! Толстый коротышка, облаченный в черное, на носу очки типа «я интеллектуал», проталкивается позади меня, толкая в спину. Он так любит себя и так полон собой, что ничтоже сумняшеся выпирает меня из очереди плечом. Почему бы ему не попросить пропустить вперед? Как же — ведь он здесь — единственный человек. К коротышке льнет молчаливая нервозная девица, которую он не удостаивает ни словом, ни взглядом.

Билетеры все говорят по-английски. Они выхватывают из рук билеты и суют в жестяную коробку-копилку. Вхожу. Центральный зал роскошный, весь в деревянных панелях и огромных картинах. Сцены нет, только в нескольких метрах от публики расставлены семь пюпитров.

Потом начинается ужас. Свет не гасят. Появляется девушка в белой маске на все лицо; на ней пышно украшенное платье восемнадцатого века и обшарпанные парусиновые туфли. В руке розочка — такие по одному евро продают торговцы на улице. Девушка скользит вперед и протягивает розу зрителю из первого ряда, затем усаживается за арфу и извлекает трель. Входят остальные музыканты (виолончель, скрипка, гобой), все в костюмах и масках — у одного дорогая, с длинным носом, у остальных маленькие, прикрывающие только глаза (похожи на маски для сна, какие дают в самолетах). По хрупким фигурам и по тому, как они хихикают, ерзая и подталкивая друг друга, понятно: это студенты. Первая скрипка — парнишка с нарисованной бородой — нервно крутит браслет на руке. Музыканты отыгрывают свою программу — сплошь мелодии, знакомые по рекламе духов, авиалиний, автомобилей и одежды. Выходит дама, тоже в пышном платье, но еще и в парике, напудренная и нарумяненная; маску она держит перед собой на палочке. Дама поет звенящим металлическим сопрано, поет прекрасно, но ее фальшивые ужимки — улыбки публике, вздохи любви, игра с маской — вызывают тошноту. Даму сменяет грузный мужчина с крупным мясистым лицом, маленькими глазками и маленьким ртом; волосы завязаны в хвост, длинный нарядный фрак. Он поет «Nessun Dorma»[26], привставая на цыпочки, когда берет высокую ноту. Атмосфера в зале меняется. Певец публике нравится, слышны приветственные выкрики.

Потом становится еще хуже. Начинается балет: девочка лет шестнадцати, сосредоточенная и угрюмая, в трико и самодельной юбочке из полиэстера, прыгает и крутится — ни дать ни взять пятилетний ребенок подготовил сюрприз родителям к дню рождения. Между номерами она бросает в зал отчаянно испуганные взгляды.

Три эти действа на протяжении двух часов чередуются несколько раз. Танцовщица в общем-то неплоха, особенно в современном танце, но все в совокупности — просто мучительно. Под конец певцы поют дуэтом, изображая пылкую страсть, потом они вытаскивают зрителей — мужчину и женщину из первого ряда — на тур вальса. Я убегаю, не дождавшись конца этого номера, раздосадованная тем мерзавцем из очереди, спектаклем и потерей тридцати евро.

На другой день обнаруживаю сообщение на своем автоответчике: «Привет, Бидиша, это Шармейн. Мы познакомились на открытии галереи, помнишь меня? Звоню проверить, есть ли у тебя номер моего мобильного. А ты не хочешь сегодня вечерком встретиться, поесть пиццы? Я в своем офисе, рядом с Сан-Марко».

Это та сногсшибательная янтарная американка. Конечно, я хочу встретиться, особенно меня интересует пицца, но только не сейчас, ведь я уже три дня как забросила работу. Звоню ей в тот же день, чуть позже, и тут начинаются непонятки.

— Шармейн? Привет, это Бидиша.

— Оу, привет, Бидиша. Как дела? — Голос холодный и невыразительный, как вчерашняя оладья.

— Э-э… Спасибо, хорошо. — Молчание на другом конце. — Так я получила твое сообщение и с удовольствием встречусь поесть пиццы, но только не можем ли мы перенести это на следующую неделю? Просто у меня сейчас много работы и…

— Конечно. Собственно, я и сама хотела об этом поговорить. Перезвони мне, когда закончишь свою работу. — И она отключается, не прощаясь.

Я стою как оплеванная, с трубкой в руке, не зная, что и думать: ты же сама мне позвонила! Это ты пригласила меня на пиццу! Я за тобой не гоняюсь!

Заканчиваю неделю за работой. Как раз успеваю справиться с очередным трудным пассажем, когда заходит Тициана и приглашает меня вечером на коктейль в «Metropole». Меня это так радует, что я тут же бросаю работу и отправляюсь на трехчасовую пробежку под палящим солнцем, после которой позволяю себе шоколадное пирожное в «Tonolo»: большущий тяжелый ломоть, пропитанный ликером. Прекрасная штука, если вы такие любите. Я — нет: пирожное лежит в желудке, как резиновая выстилка на дне школьного бассейна.

В этот вечер одеваюсь из рук вон неудачно: джинсы, кремовая шелковая блуза с матросским воротником, который нелепо выглядывает из-под темно-пурпурного шелкового жакета, и простецкие коричневые туфли на шнурках. Все вместе выглядит ужасно: цвета, линии, пропорции и даже фактура тканей не сочетаются. Шедевр несуразности!

В «Metropole» прибываю вовремя и вижу, что сад за рестораном пуст, если не считать нескольких девушек в черных платьях для коктейля и в фантастических шляпах. Вокруг разложены еще и еще шляпы. Но гостей нет. Я пришла то ли слишком рано, то ли слишком поздно. А точно ли Тициана пригласила меня именно сюда? Может, она была и уже ушла? Может, еще где-то устраивают вечеринку?

И тут начинается вечер невероятной грубости. Я не взяла с собой телефон, поэтому возвращаюсь к стойке администратора. Он здесь, опирается на стойку. Маячу перед ним секунд двадцать (знаю, потому что считала), прежде чем удостаиваюсь взгляда. До этого он демонстративно перебирал какие-то листочки, хотя видел, как я подхожу. Ему лет пятьдесят, лицо одутловатое, загорелое, чисто выбритое. Аккуратная стрижка, аккуратные губы, аккуратные ногти. Наконец он без улыбки дарит меня итальянским «Buona sera» («Добрый вечер»).

На своем непристойном итальянском еле слышно выдавливаю:

— Привет, я хотела узнать, нет ли для меня сообщения? Я должна была встретиться с подругой, но, кажется, немного опоздала. Она мне ничего не просила передать? Меня зовут Бидиша.

— Вы живете здесь, в нашем отеле?

— Нет, я… нет.

— Ваша подруга живет здесь?

— Нет. Мы должны были встретиться в саду…

Долгая пауза, во время которой администратор молча смотрит мне в глаза. Его собственные превратились в узкие щелки, на губах поигрывает издевательская улыбка, на лице явственно читается: «Ну и тупица же ты!»

— Для вас ничего нет, — отвечает он.

Еще секунду он сверлит меня взглядом, чтобы убедиться, все ли я поняла, затем, опустив голову, возвращается к своему занятию; губы его подрагивают, точно он разгадывает кроссворд повышенной сложности. Я жду, надеясь на разъяснения. Мужчина не поднимает головы, хотя и знает, что я все еще здесь. Не дождавшись ответа, уязвленная, возвращаюсь в сад, твердо решив, что буду развлекаться — любоваться шляпами. Представлена продукция немецкой компании «Hat Office». Шляпы превосходные: мягкие фетровые, есть с полями, попадаются вышитые бисером, но по большей части строгие. Все безупречно сидят на голове, элегантны, а некоторые — настоящие шедевры. Например, вот эти — перья дугой — и вон те — маленькие шляпки-таблетки.

Тем временем публики становится больше. Прибывает кучка офигенно супермодных ребят: белоснежные сорочки слепят глаза, темно-синие пиджаки и к ним — джинсы, загорелая кожа — шикарно, нахожу я, вылитые Джеймсы Бонды. Затем новое явление — Шармейн (да, да, она). Несколько секунд американская красавица стоит у входа, широко распахнув глаза и озаряя собравшихся улыбкой на все тридцать два зуба. Под мышкой — черно-белая собачонка. Зачем ей песик? А это оригинальный способ обратить на себя внимание. Шармейн прекрасна в своем шелковом салатового цвета с розовой отделкой туалете и салатовых сандалиях.

— Здравствуй, — здороваюсь я приветливо.

— О, привет! Ты как? — На сей раз она вполне дружелюбна.

— Я… нормально. Устала слегка.

— Да, ты много работаешь, ты говорила.

— Дописываю кое-что. — киваю я.

— Ты пишешь для себя?

Ой!

— Нет, это моя работа. Но расскажи о себе. Ты говорила, у тебя офис рядом с Сан-Марко.

— Ну, не совсем у меня, мы его арендуем. На паях. Но вскоре, возможно, мы его купим.

Я по-прежнему не представляю, чем она занимается, как зарабатывает. Вроде она упоминала о Би-би-си, но я не смогла уловить, в чем ее роль. Продюсер? Режиссер? Занимается поиском сюжетов?

Песик, которого она спустила с рук, тявкая, носится по саду.

— Какой красивый пес, — говорю я.

— Но с ним, знаешь ли, трудно. Может, потруднее, чем растить ребенка.

«Не заводи детей, ты была бы ужасной матерью», — этого я не произношу. Вслух говорю другое:

— Могу себе представить. Ведь он так и не станет взрослым.

— Мне неловко, он обычно так себя не ведет. Это из-за шляп. Прости, я должна с ним немного поиграть.

Вынув из сумки резиновый мячик, она начинает бросать его собаке. Не хочу им мешать и отхожу. Народ прибывает, больше становится и напитков: появляются круглые бокалы с красным вином, высокие — с просекко, в длинных бокалах апельсиновый сок. Мне неудобно уйти, не дождавшись Тицианы, но моего агента нигде не видно.

Входит очень странная пара. Он — бледный высокий человечек, узкие плечи, с брюшком. Держится нелепо: этакий конфузливый мальчуган с длинными соломенными волосами — не волосы, а космы. На вид ему лет тридцать пять. На нем узкие темно-красные джинсики и обтягивающая белая футболка с длинным рукавом (футболка туго обтягивает живот). Женщине не меньше пятидесяти пяти. Мать? Нет, не думаю. С седой косичкой, в трикотажной фуфайке, пальцы прижаты к губам, она неотступно следует за спутником. Любовница? хозяйка? — гадаю я. Или — вот оно! — она из тех дам, кому нравится быть в компании геев! Парень подходит к одной из девиц, демонстрирующих шляпы, жмет ей руку. Говорит он с характерным присюсюкиванием. Называет себя Джейсон Хэрендон — вот так, полным именем, как знаменитость (каковой не является). Понимаю, что он американец. Свою даму он не представляет, хотя та повисла у него на плече, пытаясь вклиниться в разговор. Парень примеряет серую фетровую шляпу, затем берется за другую, темно-красную, мягкую, с мягкой черной лентой.

— Но ведь женская, наверное? — спрашивает он.

— Это как сказать, — отвечает находчивая девушка. — Все зависит от того, что вы ею хотите сказать. Это шляпа для уверенного мужчины, который не боится повернуться к миру своей женственной стороной.

Такого дама с косичкой уже не может вынести. Она взрывается:

— Страшно подумать, что о нас скажут люди, если мы покажемся в этом в церкви в Нью-Йорке! Да если мы только заглянем в этом в церковь Святого Фомы…