Венеция. Под кожей города любви

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В конце августа начинают стекаться кинематографисты. Снимают сразу две версии «Казановы», одну для английского телевидения, другую для Голливуда, да еще «Венецианского купца». Съемочная группа оккупировала часть площади Сан-Марко, построив сложные декорации — не то помост, не то сцена, не то здание суда. По вечерам киношники врубают софиты, и начинает казаться, что Венеция рассыплется и погибнет под мощными лучами. Примечание: актеры-звезды всегда оказываются меньше ростом, чем представляешь, зато в массовке просто гиганты.

Побочный результат всей этой суеты — венецианская молодежь, вращающаяся в сфере кинематографии (включая Стеф и многих ее друзей), принимает участие в съемках второго плана. Надо сказать, что итальянские киношники свысока посматривают на все эти большие и богатые съемочные группы по причине невежества последних. К примеру, американцы привезли с собой на съемки минералку, чай и прочие съестные припасы, думая, очевидно, что здесь они этого не найдут. Мы со Стефанией острим, что скоро, наверное, они будут выписывать прошутто и моцареллу из нью-йоркской Маленькой Италии. Еще один пример: проверить, как идут съемки, явился голливудский топ-менеджер. Он пригасил группу Стефании на ланч, чтобы поблагодарить за оказанную помощь. Долговязый мужик в костюмных брюках и белых кроссовках пыжился изо всех сил, стараясь преодолеть возникшую натянутость и попасть в тон, но ему для этого не хватало интеллектуального багажа. Он подарил моей подруге бутылку вина за двести евро, и продавец винного магазина (конечно, давнишний знакомый ее отца) шепнул тихонько: он готов бутылку забрать и выдать Стеф деньги.

Возвращаясь к моей кампьелло: я довольно быстро поняла, что газетчик Массимо вовсе не такой добродушный простачок, каким его видит окрестная детвора. За день к нему раз по тридцать, если не больше, обращаются туристы с просьбами показать дорогу. Так он, даже не дожидаясь, пока беспомощно-заискивающие улыбки заблудившихся людей растянутся до самых ушей, начинает истошно орать: «Риальто, мост Риальто!» — независимо от того, что его спрашивают: где найти туалет, хороший ресторан или какой-то определенный магазин, или как пройти к Сан-Марко, или к другому знаковому месту. Если туристы продолжают задавать свои вопросы, глаза у Массимо стекленеют, и он снова и снова твердит: «Риальто, Риальто», — причем с каждым разом все громче и отчетливее. Это развлекает лоботрясов из антикварной лавки, они прекращают болтовню и расслабленно прислушиваются. Еще одна маленькая деталь: молодая женщина, живущая надо мной, здоровается с Массимо всякий раз, как проходит мимо. Он смотрит на нее и никогда не отвечает. Потом улыбается себе под нос и, отвернувшись, начинает поправлять газетные кипы. Это повторяется раза по три на дню. Меня Массимо обычно провожает взглядом прищуренных глаз.

В один прекрасный день, когда я неторопливо иду по Дзаттере, кто-то окликает меня снизу. Это Тициана — она сидит прямо у воды на мраморных ступенях. Солнце так сверкает, что Тициана кажется созданной из воды. Она поднимается, и мы оказываемся на одном уровне. Непонятно, почему она говорит по-английски, а я по-итальянски?

— Что ты делаешь сегодня вечером? — спрашивает Тициана.

— Сегодня? Ничего. Стефания работает, так что…

— Сегодня в полночь в Лидо балетный спектакль. Хочешь пойти?

— О! Я бы с удовольствием… но… Боюсь, для меня это слишком поздно, — отказываюсь я.

— Сначала мы ужинаем в одном месте, оно называется «Do Forni». Хочешь, пойдем с нами. Нас будет семеро.

— А вот это я с радостью!

Тициана извлекает одну из своих многочисленных записных книжек и рисует мне план, четко повторив название ресторана несколько раз. К ней подходит друг, пожилой мужчина в костюме, она нас знакомит. Я забыла, что полагается произносить в момент знакомства, поэтому мы долго трясем руки без слов, при этом мужчина озадаченно смотрит на меня, пока Тициана деликатно не увлекает его за собой (подозреваю, по дороге он будет с сочувствием расспрашивать ее о несчастной глухонемой подружке).

Двигаюсь в противоположном направлении, радуясь приглашению. Ближе к вечеру принимаю душ и переодеваюсь (свежая белая рубашка, джинсы, приталенный жакет — я уже давно поняла, что не привезла с собой подходящей одежды, у меня нет ничего по-настоящему стильного и элегантного). Из головы у меня не выходит, что я, возможно, заблуждаюсь и Тициана пригласила меня просто из вежливости, не рассчитывая на то, что я соглашусь. Воображаю, как на меня уставятся незнакомые люди, пораженные моим появлением, как они будут переглядываться с неловкими улыбками, пытаясь понять, зачем я сюда пришла.

Ресторан «Do Forni» находится на Калле дельи Спеккиери (улице зеркал?). У дверей молоденький цветущий официант в белой куртке, на лице написано раздражение.

— Кто делал заказ? — спрашивает он.

Я отвечаю.

— А на сколько человек заказано?

— Кажется, на семь.

Войдя, я понимаю, что одета совершенно неподобающе. Этому заведению приличествует шелк и парча, а не хлопок и твид, да и сумочка уместна изящная, расшитая бисером, но никак не мой квадратный мешочек из холстины. Официантка (черт, я одета хуже, чем персонал) ведет меня через анфиладу залов (почти все столики заняты), полных красного и синего стекла, темного дерева и вино-красного бархата. Непонятно откуда льется золотистый свет, все немного утрированно, роскошь наводит на мысль о пиршествах где-нибудь на старинном фрегате. Публика — богатые итальянские и американские семейства, которые, скорее всего, приехали в Венецию ради кинофестиваля.

Меня подводят к длинному столу. Справа, у стены, сидят две женщины, одну из них — даму с кукольным личиком — я, кажется, уже встречала после спектакля в палаццо Пизани. Она что-то говорит мужчине с густыми усами.

Стою в торце стола и сияю улыбкой. Никакой реакции.

— Вы друзья Тицианы? — слабым голосом спрашиваю я по-итальянски.

Еще несколько бесконечно долгих мгновений реакция отсутствует, затем усатый мужчина озаряется улыбкой:

— Si!

Робко присаживаюсь, начинаются представления и приветствия.

Мужчина молод, темные волосы красиво волнятся. На нем дорогая рубашка с монограммой, туфли (он сидит так, что я их вижу) явно сшиты на заказ.

По другую руку от усача изящная интеллигентная женщина с очень короткими каштановыми волосами; тонкое лицо покрыто легким загаром, небольшие глаза, маленький рот. Напротив — совсем уж миниатюрная женщина (маленького роста и худенькая), лицо у нее грубовато-чувственное, красивое. Она сидит, слегка подавшись вперед, словно здорово проголодалась. В ней есть что-то от зверька. Многовато косметики, голос хриплый. Женщина смотрит на меня в упор, впрочем, без враждебности. Зовут ее Катерина.

— Ты говоришь по-итальянски? — спрашивает она меня на итальянском.

— Немного.

— Видишь ли, мы тут по-английски не говорим.

— Ничего, мы справимся, — щебечу я.

Чтобы справиться, приходится без конца улыбаться и как следует напрягать мозги. Разговор я веду с мужчиной (его зовут Эммануэле), он наливает мне воды и вежливо поддерживает беседу, задавая простенькие вопросы (Сколько я уже здесь? Чем занимаюсь? Где работаю? Как выучила итальянский?) и не оставляя без внимания. Я так же вежливо отвечаю, хотя очень трудно поддерживать беседу, когда приходится судорожно вспоминать каждое слово. Эммануэле рассыпается в шутливых извинениях, сокрушаясь, что еще и еду не принесли, а он меня уже успел утомить. Он расспрашивает, чем я занимаюсь в данное время.

— Работаю над книгой, — отвечаю я лаконично. — Но это тяжелая… тяжелая… тяжелая…

— Повинность!

— Да, ведь мне хочется только одного: бросить все и гулять. Это так трудно.

— Да ну! Вы могли бы попробовать работать на заводе.

Я от души смеюсь над этим замечанием, прячу наконец в карман свое эго и получаю такое удовольствие от разговора, что совершенно забываю спросить хоть что-нибудь о нем.

Появляются Тициана с мамой. В знак почтения к пожилой синьоре все вскакивают. Реагирую с опозданием и продолжаю сидеть ссутулившись — вся компания поглядывает на меня с неодобрением. Я заливаюсь густым румянцем и привстаю. Выходит еще глупее — наверное, своим поведением я вызываю у окружающих серьезные подозрения. Эммануэле поспешно обегает стол и предупредительно отодвигает стул, чтобы мама Тицианы могла сесть. Все происходит быстрее, чем до меня успевает дойти: ей будет тесновато. К счастью, она мне симпатизирует, помнит меня по предыдущей встрече. Когда она наконец садится, мы с ней, улыбаясь, переглядываемся и приветственно поднимаем бокалы. Тициана тоже приветливо улыбается.

Походит официант, и начинается длиннейшее обсуждение: чем сегодня нас может порадовать кухня? что мы предпочитаем — рыбный стол или мясной? (мы выбираем рыбный) какие именно виды рыбы и какие виды морепродуктов мы выбираем? сколько рыбин? размер рыбин? количество порций? количество перемен блюд? не хотим ли мы немного мяса в качестве закуски?.. Выясняется, что Катерина вегетарианка — что будет она?

— А я должна попробовать суфле. Говорят, здесь его прекрасно готовят.

Видя мое замешательство, все разворачиваются в мою сторону и увлеченно уговаривают взять то-то и то-то.

Приносят просекко. Понемногу начинает появляться еда: великолепные толстые ломти прошутто и — на другой тарелке — черный хлеб. Я собираюсь намазать хлеб маслом и случайно беру нож для рыбы. Это не остается незамеченным — за столом вновь повисает тишина. Добросердечный Эммануэле призывает меня не переживать по этому поводу.

— Я взяла не тот нож… — произношу сквозь сжатые зубы, пытаясь — безуспешно — обратить все в милую шутку.

— Не беспокойся об этом, — ласково говорит мне Эммануэле по-французски (мы как раз обсуждаем его прошлогоднюю поездку в Париж). — Бери тот, какой нравится.

Ох уж мне эти правила! Кому какое дело, как я ем?! Скажите спасибо, что я не бегаю по ресторану с пушкой наперевес и не стреляю в людей направо и налево — раз я этого не делаю, значит, все в порядке. Ну да ладно…

Тем временем подоспели первые блюда: мясистые королевские креветки, суховатые стандартные креветки, мясо краба, гребешки в уксусе с луком по-венециански, сочные кальмары в томатном соусе… Тициана замечает, что я капнула соусом на рубашку, и показывает мне, как устранить пятно, промокая его газированной водой. В последующие два часа я только этим и занимаюсь. В какой-то момент ловлю на себе ее взгляд и бормочу cazzo — «пенис», но здесь это слово употребляют в значении «вот дерьмо». Она смеется.

Когда до меня доходит, что я разговариваю исключительно с Эммануэле, решаю на время прекратить общение с ним. В душе сожалею об этом (еще раньше я заметила, что мы с ним даже сидим одинаково — касаясь грудью края стола и положив на стол локти), так как мне довольно трудно следить за общей беседой, особенно когда начинается обмен импровизированными остротами. И все же мой итальянский вполне приличен!

— Я ненавижу собственный голос, записанный на автоответчик, — неожиданно обращается ко мне Эммануэле.