Дом и дорога
- Автор: Вячеслав Веселов
- Жанр: Путешествия и география / Советские издания / Авторские сборники, собрания сочинений / Советская проза
- Дата выхода: 1986
Читать книгу "Дом и дорога"
— Спать, спать! — говорил он, натягивая одеяло на голову. — По утрянке на дело идем.
Когда я просыпался, постель Каныги была пустой. После этих его исчезновений мы часто собирались в келье, где жили братья Фролкины и Чеботарь. Там на табуретке уже было нарезано сало, а иногда стояла бутылка мутновато-розовой бражки. Каныга наливал себе полстакана, поддевал на финку кусок сала, выпивал, морщился.
— Дрянь бражошка у местных. Темнота народ. Ни хрена не умеют.
Как-то вечером Чеботарь приволок целого гуся. Мы не знали, что с ним делать, а Каныга сказал:
— Пошли в овраг.
Пока мы с Виталькой разжигали костер, парни ножами нарыли глины в откосе оврага, облепили этой глиной гуся и положили на угли.
— Так делают, — говорил Каныга, поворачивая гуся в его глиняном саркофаге. — Я знаю, видел...
Мы ели полусырое, с кровью, жесткое мясо и запивали его брагой. Нам стало весело, мы что-то пели, кричали, выламывались. Незаметно стемнело, начало накрапывать. Мы едва выбрались из оврага — скользили по глине и сырой траве, оступались, падали. Перемазались все к черту!
Однажды Каныга подошел ко мне и сказал:
— Надо похарчиться. Весь запас подъели. Айда с нами! Денек-то нынче, а?
Денек и вправду был хорош. Я подумал: чего же не прогуляться.
У ближней деревни мы остановились.
— Слушай, — сказал Каныга. — Слушай ладом. В этой избе живет наш должник. — Он протянул мне сумку из-под противогаза. — Скажешь: «Маркелыч, за тобой должок», возьмешь сало и сюда. А мы к другим сбегаем.
Когда я вернулся, парни были на месте, словно и не уходили никуда.
— А здесь, — сказал Каныга, показывая на крестьянский двор, — нам должны четверть браги и табачок. Если браги нет, возьми деньги.
Мы обошли пять дворов. Сумка моя все тяжелела. Странно, что у парней в руках ничего не было. Я уже после начал догадываться, что к чему, а поначалу просто заходил в избу, говорил: «Здравствуйте, я Митя, за вами должок, хозяин», — брал, что давали, и бежал за околицу, где меня ждали парни.
Возвращались мы поздно, с тяжелой сумкой, которую несли по очереди.
А через два дня меня вызвал директор училища. Он сидел в келье вроде нашей, только попросторней, конечно, и посветлей, да еще у него была красивая в расписных изразцах печь. Должно быть, раньше тут жил архимандрит или другой монастырский начальник. Кроме директора в кабинете были Викентий Львович и Людмила Егоровна.
Я поздоровался. Директор хмуро кивнул и ничего не сказал.
Викентий Львович взял меня за руку у самого плеча и подтолкнул к директорскому столу. Пальцы у него были железные.
— Отвечай! — сказал Викентий Львович.
— Что отвечать?
— Худо дело, брат. — Директор покачал головой.
— Какое дело?
Викентий Львович отбежал от директорского стола к двери и оттуда закричал:
— Говори! Говори!
Я не знал, что говорить, и молчал.
Тут в разговор встряла Людмила Егоровна.
— Со склада пропали десять одеял.
— Ну, — говорю.
Викентий Львович снова схватил меня своими железными пальцами — грабастая у него была рука!
— Ты отвечай.
— А что отвечать?
— Дмитрий, — сказала Людмила Егоровна ласково и зло. — Перед тобой взрослые люди. Если мы спрашиваем тебя, значит, у нас есть что спросить. Ты отвечай.
— Я не знаю, что отвечать.
— Сегодня Викентий Львович был в Кошелевке. Ему сказали: приходил ремесленник по имени Митя, брал сало и брагу. Брал ты сало?
— Брал.
— Вот видишь, а ты не хочешь с нами говорить.
— Я хочу.
— Значит ты брал сало у крестьян?
— За ними был должок.
— Куда одеяла делись? — крикнул Викентий Львович.
— Я не знаю.
— Дмитрий, — сказала Людмила Егоровна. — Ты же взрослый и умный мальчик. Смотри, что получается: ты приходишь в деревню, а незнакомые люди дают тебе продукты. Так?
— Так.
— А теперь скажи: за что тебе их дают?
— За ними был должок.
— Какой должок?
— Ну, ребята собирают хворост, колют дрова... Мало ли что!
— Не валяй дурака! — Викентий Львович схватил меня за плечо. — Видел, как брали одеяла?
— Нет.
— Ну, хорош! — Викентий Львович развел руками. — Ничего он не видел, ничего не знает.
Директор сидел за столом и молчал.
— Не надо таиться, — сказала Людмила Егоровна, — не надо ничего скрывать. Тебя потом совесть будет мучить. Ты расскажи все, и тебе станет легче. — Она быстро заходила по комнате. — Я понимаю, ты не хочешь подводить ребят. Тебе кажется, что ты поступаешь как настоящий друг. Но это ложная дружба. Надо всегда говорить честно.
— Я честно говорю.
— Нет, ты не хочешь признаваться. Но я тебе обещаю, Митя, что никто ничего не узнает. Нам важно выяснить, кто украл одеяла.
— Я не крал.
— Да погоди ты! Ну чего заладил: «не знаю», «не крал»... Ты подумай, Дмитрий, что происходит. Идет война, трудная, кровопролитная война. Ваши отцы воюют, а вы...
— Довольно! — директор поднялся из-за стола. — Иди!
Я думал: поговорили — и дело с концом. Не тут-то было! Следом за мной вышел Викентий Львович, схватил меня за руку и потащил по коридору. Он тяжело отдувался и сопел, рывком открыл какую-то дверь и втолкнул меня в тесную каморку.
— Не для му́ки, а для науки, — сказал он. — Посиди тут, авось одумаешься.
Каморка до окна была забита матрацами и разным хламом: ведра, койки, топчаны, разбитые тумбочки. Я огляделся и полез на гору матрацев. Узкое окно с кованой решеткой выходило на дорогу: стало быть, я сидел над монастырскими воротами.
Когда Людмила Егоровна и этот с грабастыми пальцами насели на меня, я не понимал, чего они добиваются. Теперь все было ясно. Парни-то, парни! Как легко они меня провели! Облапошили, точно последнего дурачка. Я вспомнил ухмылку Каныги: «Надо бы похарчиться. Денек-то нынче, а?» Денек был на загляденье, а я, мякинная голова, радостный, с улыбкой до ушей, бегал по дворам, собирая «должок» этого ворюги. Ай да Каныга! Как он все ловко рассчитал! Притащил одеяла, растолкал их впопыхах, не торгуясь, мол, после, после сочтемся... А когда неделя прошла и деревенские уже не помнили, кто приходил, он пустил меня подсадной уткой. Вот штукарь! Ну и пройда!
В каморке было сыро, от стен несло могильным холодом. Я принялся колотить в дверь. Она не открывалась, лишь слабо позвякивала щеколдой — и вдруг распахнулась. Хорошо, должно быть, я колотил.
Я быстро сбежал по лестнице, но на выходе из башни остановился. Ну а теперь? Дальше-то как? Меня прямо трясло. Возвращаться в келью было нельзя. И видеть мне никого не хотелось. Не знал я, куда себя деть, — вот в чем дело! На монастырском подворье было пусто. Прошел преподаватель слесарного дела Иван Николаевич. Остановился, докурил цигарку и скрылся в мастерской. Потом появился Тимка. Он бежал через двор с книжкой в руках. Подался, видать, к друзьям-ленинградцам. Я увидел Тимку и понял, что мне надо делать.
— Эй! Иди сюда.
Тимка вздрогнул и остановился. Он заметил меня, подошел медленно, почти с опаской. Глаза у него были круглые.
— Митя! Что ты здесь делаешь? — Он заглянул мне за спину. — Тебя Каныгин спрашивал.
— Слушай! Слушай хорошо. — Я говорил быстрым шепотом. — Принеси мне бушлат. Только незаметно. И молчок. Никому ни слова.
Тимка молчал и переминался с ноги на ногу.
— Иди, иди. Я подожду тебя под навесом.
Под навесом у южной стены был свален разный инвентарь и ручные мельницы, на которых монахи мололи ячмень. Здесь же стояла лошадь Василия Наполеоныча, старая кобыла с вытертыми боками и провисшим брюхом. Она стояла неподвижно, лишь тихо вздыхала да изредка прядала ушами. Это я хорошо придумал с навесом: тут меня никто не видел, да и Тимке не надо было бежать с бушлатом через весь двор. Я почти успокоился, а тут и Тимка, гонец мой, воротился.
— Ты куда, Митя?
— На кудыкины горы.
— Возьми меня с собой.
— Нельзя.
— Мить, а Митя... — В глазах у него стояли слезы. — Как же я без тебя? Нам надо держаться друг друга. Не уходи, Митя.
Тимка вцепился в мой рукав, голос дрожит, глаза набухли слезами. Ему немного надо, чтобы разреветься. Еле от него оторвался.
— Ми-тя-а...
Он бежал, глотал студеный воздух и все оглядывался, точно ждал погони. От быстрого бега спирало грудь и кололо в боку. Он остановился. В горле у него першило.
Ну, чего гнать, в самом деле! Когда они еще хватятся? Да если бы и тотчас хватились — где искать? Конечно, лучше бы лесом уходить, только лес был в другой стороне от дома. Но и стоять вот так одному посреди поля тоже не годилось. Очень ясно, будто со стороны, будто при ясном свете, увидел он, как стоит один среди пустых полей.
Ему бы отдышаться, отойти, а он снова бежал — обида и страх гнали его. Правда, он теперь не бежал, а шагал вприбежку, переходил с бега на шаг и старался не оглядываться.
Когда он наконец оглянулся, монастырь по-прежнему был рядом. Беглец с маху сел на землю и разревелся.
Сквозь слезы он, глядел на покинутый детдом и заставлял себя рассуждать спокойно. Все-таки он ушел далеко, монастырь теперь смотрелся темной горой — и уже нельзя было различить, где там башни или ворота. Над этой горой висели тяжелые грязные облака.
Пошли холмы, и монастырь пропал из виду.
Солнце скрылось. Из-за низких облаков на землю сочился холодный синеватый снег. Беглец остановился на мосту через ручей. Это был горбатый мостик с перильцами — такой маленький, уютный. Парни с девками, наверное, часто останавливались здесь поболтать. Где-то рядом была деревня: он видел сырые, осевшие стога, в березняке стучала телега и фыркала лошадь. Деревня была рядом, но ему не хотелось видеть людей. Он не ждал от них ни жалости, ни помощи. Да и чем они могли ему помочь? Доберется сюда кто-нибудь из преподавателей, а ему скажут: «Видели тут одного вашего...»
Свет меркнул, поднимался ветер, темные облака низко бежали над холмами. Молодой березняк, в котором стучала телега и фыркала лошадь, поначалу казался таким веселым, а теперь уже угрюмо темнел за спиной, а потом и вовсе пропал.
Справа беглец видел деревни, темные избы по буграм, но старался держаться дальше от жилья. Над ним носились какие-то птицы, но их едва было видно в сумеречном свете.
Шаги гулко отдавались в стылом воздухе. Это было странно. Там, у них, дни стояли сырые, была мокреть, а здесь под ногами звенела мерзлая земля. А ведь он вроде недалеко ушел.
Из-за облаков выкатилась луна, и земля сразу потемнела. Лишь тускло блестела под луной схваченная первыми заморозками трава.
Дорога с увала спустилась в лесок. Он был совсем редкий, и беглец не боялся заблудиться, но все-таки незаметно прибавил шаг. Он торопливо шагал сквозь лес, а луна, которая поднималась все выше и выше, теперь мелькала среди голых сучьев. На ходу он сорвал горсть ягод: они были холодные и горькие.
Лес кончился. Беглец поднялся на холм и снова оказался один в чистом поле — ни человека, ни жилья. Один, совсем один живой. Все вокруг было стылое, мертвое — седая, матово отсвечивающая трава, черные комья грязи, зеркально блестевшая вода в бочажках. Справа в темноте угадывалась деревня, там вроде бы даже мелькали огоньки — слабые, неуловимые. На вершине холма темнела большая мельница.
Он старался не вспоминать про училище, но и про свой холодный заколоченный дом тоже не хотелось думать. В монастырской келье он сейчас лежал бы под одеялом, а утром был бы горячий грушевый чай. Когда беглец видел деревенские огни, ему становилось веселей, но он все равно обходил их стороной. Там у людей была своя жизнь, не до него им было — взрослым, строгим, озабоченным, мрачноватым. Он вспомнил, как нехотя отдавали ему «должок» — сало и деньги. Небось одеяла у Каныги брали легко, не спрашивали, откуда они, говорили «сочтемся»...