Преподобный Серафим Саровский. Духовные наставления и пророчества

Старшая сестра в мельничной обители о. Серафима Прасковья Семеновна свидетельствовала много о батюшкиных милостях к сестрам и между прочим рассказала, как страшно было ослушаться его (тетрадь № 1). Однажды батюшка приказал ей, чтобы она приехала с отроковицей Марьей Семеновной на двух лошадях за бревнами. Они поехали прямо к батюшке в лес, где он их уже дожидался и приготовил на каждую лошадь по два тоненьких бревнышка. Думая, что все четыре бревна может свезти одна лошадь, сестры переложили дорогою эти бревнышки на одну, а на другую лошадь взвалили большое, толстое бревно. Но лишь тронулись они с места, как лошадь эта упала, захрипела, начала околевать. Сознавая себя виновными, что они поступили против благословения батюшки, они, упав на колени тут же, в слезах заочно начали просить прощения, а затем скинули толстое бревно и разложили бревнышки по-прежнему. Лошадь сама вскочила и так скоро побежала, что они едва-едва могли догнать ее.

Старица Евдокия Ефремовна еще свидетельствовала (тетрадь № 1), что батюшка ей сказал: «Что у Господа 12 Апостолов, у Царицы Небесной 12 дев, так вас 12 у меня. Как Господь избрал Екатерину мученицу Себе в невесты, так и я из 12 дев избрал себе в невесты в будущем — Марию. И там она над вами будет старшей! Теперь я избираю вас в сестры себе, а которые будут после меня поступать в обитель, те — дочки мои».

«Была у меня в селе Аламасове, — продолжала старица Евдокия Ефремовна, — на расстоянии от нашей обители 17 верст, родная сестра. Она сделалась больна, и мне должно было навестить ее. Благословившись у старшей Прасковьи Степановны, я пошла в Аламасово. Дорога идет лесом; дошедши до места, где она поворачивает на Саров, припала я к земле, как бы поклоняясь батюшке Серафиму в ножки, потом мысленно целовала их, а также крест медный, Распятие Господне, которое он всегда на себе носил, взяла в рот снегу и проглотила его, вместо частей из просфор, которые батюшка раздавал всем. Сделавши все это, я стала покойна, точно лично побывала у него. На другой день после того приходит к батюшке сестра нашей обители Екатерина Егоровна, он говорит ей: «Вчера была у меня Евдокия-глухенькая (так прозывалась я), благословилась в с. Аламасово к больной своей сестре, целовала ноги мои, руки и крест и части просфорные ела. Я благословил ее идти». Через две недели я возвратилась в обитель. Сестра Екатерина спрашивает меня: «Ты была у батюшки Серафима?» Говорю: нет. Она мне рассказала все, что говорил ей обо мне батюшка. В другой раз прихожу к нему, батюшка роет картофель. Он приказал идти к нему в пустынку, потому что там есть у него вареный картофель. «Поди, матушка, — сказал он, — приготовь его, а я тебе пришлю тульских монахинь; ты им предложи эту пишу, но только чтобы они кушали картофель с кожурою». Спустя немного времени приходят монахини. Я предложила им вареный картофель неочищенным. Монахини, услыхав это, очень оскорбились и начали роптать на меня и на батюшку, а он в самое это время входит и говорит со скорбью: «Вот то-то, матушки, одни Серафимовы дочки должны все терпеть, а другим-то вот все трудно исполнить». И выслал их из своей пустынки».

Ввиду важности следующего рассказа приведем еще подлинные выражения старицы Устиньи Ивановны (тетрадь № 1). «Однажды сестра обители нашей, Мария Семеновна, говорит мне, — начала она, — что батюшка Серафим многое предсказывал о нашей обители, что случится впоследствии времени. Предвидя раннюю ее кончину, он приказывал слышанное от него передать мне. Очень много чудного, утешительного в устройстве обители говорил ей батюшка в то время, когда только сделано было основание ее — мельница и одна келья поставлены. Мария Семеновна рассказывала мне так, как приняла это от батюшки Серафима, но по моей плохой памяти и давно прошедшем времени (25 лет) я не могу все рассказать, а вот что хорошо помню: в один летний день Мария Семеновна привела меня к Казанской церкви, тут стояли и другие сестры, и, показывая на все это место, сказала: «Вот помните, церковь эта будет наша, приходская же церковь будет выстроена на другом месте, при ней построится и духовенство прихожан. Здесь же, говорил батюшка Серафим, будет Лавра, а где канавка — там киновия. Церковь ваша кладбищенская будет во имя Преображения Господня. Я, — говорит Мария Семеновна, — сказала: «Батюшка, кажется, на кладбищах более бывают церкви во имя всех Святых?» А батюшка ответил, что престол всех Святых будет ранее этого устроен»».

Еще батюшка сказал Марии Семеновне: «Убогий Серафим мог бы обогатить вас, но это не полезно вам, мог бы и золу превратить в злато, но не хочу. У вас многое не умножится, а малое не умалится. В последнее же время будет у вас изобилие во всем, но тогда уже будет всему конец».

В настоящее время мы можем перекрестясь сказать: половина предсказаний уже исполнилась! Но в то время было трудно работать сестрам, хотя батюшка оживлял, подкреплял их и от всего спасал благодатию Божиею. Старица Домна Фоминична рассказывала, что, неся послушание возить дрова из Саровското леса от дальней пустынки, она и сестра Акулина Васильевна однажды зимой сильно прозябли и, как малодушные, расплакались. Пошли они к батюшке в ближнюю пустынку, не зная, тут ли он, и плача встали около нее. Батюшка познал духом, что они пришли, и три раза постучал им изнутри в стену, но они не слыхали от слез. Тогда батюшка отворил дверь, принял их как нежный отец и так утешил, что они совершенно забыли свою усталость, холод и поспешили ехать домой.

Бесхитростные и простодушные рассказы сирот Серафимовых дороги тем, что они как нельзя лучше, яснее и ярче обрисовывают святую жизнь сестер Дивеевской обители, принявших, по молитвам великого подвижника и старца Серафима, Царствие Небесное внутрь себя с детской простотой.

«Меня в ту пору, как пришла я к батюшке-то в первый раз, все замуж сватали, — рассказывает старица Акулина Ивановна Малышева. — Прихожу это я к батюшке, а он говорит: «Что, матушка, лучше: рожь или пшеница?» «Как можно; за белый-то хлеб скорее схватишься!» — отвечаю я. «То-то, то-то, матушка, ну и что лучше: земной или вечный?» «Вечный, батюшка, лучше», — говорю. «То-то вот, матушка, так и ступай-ка ты к старице Ксении Михайловне, она от земли до небес — огненный столб, матушка!» И это батюшка три раза повторил: «Она от земли до неба огненный столб, матушка!» Вот и пошла я к Ксении Михайловне, да только лишь пришла, приходит следом сестра из Сарова: батюшка наказывает, говорит, теми же следами сейчас Акулине со Стефанидой прийти, а мы уж ужинали. Что ж, батюшка велит — и пошли. Приходим, чуть-чуть брезжится, а батюшка топит, огонек высекает. «Как с яблоньки яблоко подкатилось, — восклицает батюшка, — так и ты, Акулинушка!» «За вашими молитвами, благословите, батюшка!» — отвечаю я. «Вот на-ка, Акулинушка, печку-то мне истопи, да мотыжку-то вот эту маленько обожги, матушка, вот тебе и голицы, да как мотыжка-то обгорит, то ты ее тряпочкой вынь-то, у меня здесь есть тряпочка на то, а не голицами; голицы-то спалишь». И ушел на источник батюшка. Истопила я печку, обожгла мотыжку, да как пришло время вынимать и думаю, где буду еще искать тряпку-то, боялась — долго не найду, а вынуть-то всего минута, что голицам сделается!.. Голицами-то и вынула, а они хоть чуточку, а подпалились… Господи! — думаю я, — что мне от батюшки-то будет? Да и пустилась бегом к источнику-то. «Батюшка! — кричу, — кормилец, прости Христа ради!» А он не дал мне договорить-то да и сказал: «То-то, то-то, матушка, ведь я тебе не велел!» А я голиц-то ему и не показала, вот как все знал-то батюшка. И заставил он нас пять грядочек сработать, а как делали грядки-то, послал: «Подкрепитесь, — говорит, — вам подкрепиться, матушки, надо, у меня там и пища есть, там найдете!» Вот пошли мы и нашли горнушку, а в ней и пищу, и что это только была за батюшкина пища какая, в одной посудке, а было 7 пищей: и уха, и щи, и похлебка, и рыба свежая и соленая, и все, все вместе. Вот и поели мы и подкрепились батюшкиной пищей. Батюшка-то и приходит. «Ну, теперь, матушки, — говорит, — подкрепились, надо картошку доставать, полезай ты, Акулинушка, в погреб, тебе картошку доставать». «Благословите, — говорю, — батюшка, за вашими молитвами полезу». А у самой в мыслях-то: Господи, ни зги не видать, темень, а у него-то тут, чай, и мыши, и крысы, да как я наступлю на крысу-то… А батюшка-то сверху и говорит: «Влево-то, влево-то, иди, матушка, не бойся, нету ничего, ничего нет, матушка!» Опираюсь я о стенку рукой-то да иду, дошла до угла… «В угол-то, нагнись, тут и картошка лежит!» — говорит батюшка… А я все свое думаю: Господи, ну, как я нагнусь, а у него тут мышаты и крысы, и схвачу я мышь или крысу вместо картошки… А батюшка-то опять сверху: «Не убойся ничего, матушка, бери, не бойся ничего; ведь там ни крыс, ни мышей, матушка, нет, они не живут там, матушка!» Вот как батюшка и мысли-то даже наши все знал, кормилец! Достали картофель, а батюшка-то опять и ушел. Ждем, ждем, а его все нет да нет; уж к вечерне, к правилу отзвонили, смеркаться стало, а батюшки все нет; наконец-то пришел — уж темнехонько стало. «Что же мне с вами делать-то теперь, а? — говорит он. — Куда мне вас девать? Здесь, что ли, оставить или в Саров послать? Нет, в Саров не надо, еще скажут: шатающие какие, а вот что, пойдем-ка я тебе мох покажу, Акулинушка; завтра поутру-то встанете и будете щипать». И повел он меня лесом, мимо своего камня и того места, где жил Марка-пустынник, и рассказывал все, как его тут враги искушали, как он с ними боролся-то тут. Вот пришли, и показал он мне мох превысокий. «Вот, — говорит, — умеешь брать лен?» «Умею, — говорю, — батюшка». «Ну, так мох-то все равно как лен, брать надо, да все в кучку-то на грядки-то и класть, он будет гноиться, картошку-то посадим, она хорошая и вырастет». Вернулись назад, только лишь взошли, батюшка-то опять и говорит: «Вот что, матушка, дам я тебе меру картошки, и грядите домой!» А ночь — хоть глаза выколи, даже зги не видать. «Благословите, — говорю, — батюшка, за вашими молитвами пойдем». «Грядите, грядите, матушки, да прямо на Маслиху, да тропкой-то мимо Маслихи не ходите, матушки, а прямо в ворота». А Маслихой-то назывался лес престраннейший, а у саровских-то скотный двор тут. «Матушке-то Ксении Михайловне что сказать велишь, батюшка?» — спросила я.

«А вот картошки-то, матушка, это ей ты подашь да и скажешь: от отца Серафима, убогого, вот я тебе картошку принесла, ты ее прими и меня с ней прими!» Три раза повторил все эти же слова батюшка. «Вот она тебя примет, ты у ней-то и оставайся, матушка, а она ведь столб огненный от земли до неба, матушка!» — опять три раза повторил батюшка, благословил нас, и мы пошли. Идем это мы, а Стефанида-то Аникеева и говорит: «Ну вот, я пойду тропой, мы тут прошлый год все ягоды рвали». «Не ходи, — говорю я, — не ходи, как можно, ведь ты батюшку оскорбишь, он ведь не велел». «Нет, пойду», — заупрямилась она. «Ну, как хочешь, — сказала я, — а я батюшкино-то приказание не преступлю, иди одна, если батюшку оскорблять хочешь». Только что я сказала так-то и пошла дорогой, а она-то в сторону, да как вскрикнет, я так к ней и бросилась, а она в воде по шею! Река Сатис, знаешь, тут протекает, ну, она как пошла ночью-то, ничего не видно, да в воду-то и ухнула. Вот что значит преступать-то батюшкино приказание. Ну, вытащила я ее да в ворота. Монах отворил нам да и говорит: «Ну, куда вы, куры-то, утопитесь да заплутаетесь еще, оставайтесь ночевать!» «Нет, нет, — говорим, — батюшка домой приказал нам идти!» «Ну, так поужинайте, ступайте, я вас накормлю, чай, голодные, у старика ведь и поесть-то нечего, что у него за пища», — говорит монах. «Нет, нет, батюшка, — отвечаем мы, — благодарим и сыты, и пища была прекрасная!» Так мы и шли, да за Балыковым (половина пути) на дороге, подложа мешки с картошкой под головы, еще заснули с часок. Пришли домой; явилась я к Ксении Михайловне-то, отдаю ей мешок, да, как батюшка-то приказал, и говорю. «Как, — говорит, — это, стало быть, он тебя ко мне вернул, батюшка-то? — спросила Ксения Михайловна. — Нет, нет, не верю, позови-ка сестру Марьюшку-то, я еще вас посылаю! Ступайте обратно к нему». «Благословите, — говорю, — матушка!» Позвала сестру. Ксения Михайловна поговорила с ней, и мы пошли. Приходим, а у батюшки-то народу видимо-невидимо, туча-тучей стоит, а сам-то он, и видим, сидит на обрубочке с каким-то из купечества, и тот из себя белый-разбелый такой, а батюшка-то в руках держит веточку, да его веточкой-то этой все обмахивает, а у самого-то у кормильца точно гвозди на всем личике-то, источники крови бегут. Вот проводил он купца-то да вдруг и исчез. Народ видит — нет его, да и разошелся, а мы-то ждали, ждали до самой до вечерни, все места обошли, а все его нет; тут уже слышим, как он стукнул топориком-то в келье, входим, а он и лежит-то, батюшка-то, весь как есть кругом обложен большущими камнями. «Больно меня комары-то одолели, матушка, уж так одолели, а я думал, думал, куда бы мне деться от них, да вот в погреб-то за камни и скрылся, матушка; ну, Акулинушка, откинь-ка их, матушка», — сказал батюшка Серафим. «Благословите, батюшка», — отвечаю, и так это легохонько я их, не надивлюсь, а камни-то большущие, пребольшущие! А это у него в сенках, и как там очутились вдруг эти большущие камни, Господь знает! «Посторонитесь, посторонитесь, матушки! — вдруг заговорил батюшка. — Ко мне много господ идут!» А вовсе никого нет и не видно, ну да ведь ему-то издали все было виднехонько, потому что чуть-чуть прошло времечко, минут несколько, а и впрямь много господ-то идет. Мы отошли к стороне и слышим… «Вот это, батюшка, моя дочь», — говорит одна. «А это — мой сын», — говорит другой. «Благословите ему взять его дочь-то за себя?» «Нет, нет, — отвечает батюшка. — Он должен за себя взять ту, что осталась там, а она выйдет за того, что возле вас вот тут живет». И все это батюшка по названьям-то назвал, уж не запомню я местов-то. И как это он все знал, вперед и про всех, истинно диво да и только! Вот отпустил их и говорит нам: «Что пришла, что надо-то, Акулинушка? Ксенья-то не берет, ну, ничего, возьмет! Сходи-ка, Марьюшка, почерпни-ка да принесите мне водицы из источника-то». Сестра принесла, он, сердечный, нас этой водой-то из своих уст спрыснул да и говорит: «Видишь, Марьюшка, Акулинушка-то нам нужна будет, ее начало земля, землю пахать будет». «Батюшка, — говорит сестра, — да у нас ведь и без того дьячок Ефим уже пашет». А батюшка-то: «Глупенькая, глупенькая, — говорит, — да это что у вас за земля; у вас разве столько земли-то будет, да все своя земля-то, матушка! Этой земли начало — Акулинушка, а конец казакам; после нее казаки будут!» (Действительно, первые хлеба засевала и пахала Акулина Ивановна, а с 1855 года пашня идет волами, которыми и правят сестры-казачки.) Стали меня сестры просить у батюшки к себе в хлебную. Батюшка-то и задумался; потом поднял голову-то: «Что ж, ненадолго ведь, — говорит, — возьми ее до Успенья-то». Мы думали, что это он об Успеньевом дне говорит, да уж больно будто коротко до Успеньева-то дня, а сестра-то у меня и умерла через три года, вот он о каком успенье-то толковал, мы уж после вспомнили. Следом почти за ее смертью-то батюшка меня позвал и говорит: «Ну, теперь пора межевать, матушка, приедет межевой, приведут ему девять девушек и поставят ширинушкой, а тебя, матушка, как зовут?» — вдруг спросил он меня, я удивилась да и говорю: «Акулиной». — «А по батюшке-то?» «Ивановной! — говорю, — батюшка». — «А Акулину Ивановну под цепь! Так, так, матушка». Прихожу домой-то, а вечером и приходит Михаил-то Васильевич-покойник к Ксении-то Михайловне и говорит: «Межевой здесь, землю смежевать надо, давай девушек, да мне Акулину Ивановну подай!» Вот на завтра-то и выслали нас девять девушек к батюшке Василию; вот и пошли мы-то девять да их трое: Михаил-то Васильевич, батюшка Василий да межевой-то. Пришли. «Ну, сестры, читайте Достойно и батюшкино правильце», — говорит батюшка Василий. Прочли. «Ну, теперь начинать!» Поставили нас и вправду ширинушкой. И что же? Диковинное это дело, право; прямо подходит ко мне межевой. «Тебя как зовут?» — спрашивает. «Акулиной Ивановной, батюшка». «Сестра Акулина Ивановна, — говорит он, — под цепь!» Так и вспомнились мне батюшкины-то слова, как он мне накануне говорил-то. Ну и взяла я цепь-то и три недели целых мы промежевали».