Преподобный Серафим Саровский. Духовные наставления и пророчества

Божия Матерь запретила о. Серафиму делать обязательным чтение акафиста, дабы этим самым не наложить тяжести и лишнего греха на чью-либо душу.

В воскресенье дана заповедь о. Серафимом служить пред литургией неопустительно Параклис Божией Матери, весь нараспев, по нотам.

Затем о. Серафим приказал неопустительно исповедоваться и приобщаться во все посты и, кроме того, двунадесятые праздники, не мучая себя мыслью, что недостоин, «так как не следует пропускать случая как можно чаще пользоваться благодатью, даруемой приобщением Св. Христовых Тайн. Стараясь, по возможности, сосредоточиться в смиренном сознании всецелой греховности своей, с упованием и твердой верой в неизреченное Божие милосердие, следует приступить к искупляющему все и всех Св. Таинству».

На все начальнические послушания о. Серафим приказал назначать только девиц и никоим образом не вдов; также и в церковные должности, которые обязательно должны все быть исправляемы сестрами мельничной обители.

В заключение о. Серафим еще повелел, чтобы сестры кушали не стесняясь, когда и сколько угодно, хотя бы даже и ночью, но никогда не жили в одиночку, не были одни ни в келье, ни в дороге.

Этот устав целиком помещен в записке Н. А. Мотовилова, который, несомненно, и сам его исполнял, по любви к о. Серафиму и привязанности к Дивеевской обители, но в Саровских изданиях жизнеописания о. Серафима он изложен кратко, неправильно и ровно ничего не выясняет (1843 г., с. 109).

Для еще большего начертания этой великой, начальной обители старца о. Серафима следует обратиться к простым и истинным рассказам любвеобильных сирот Серафимовых, которые в свое время были записаны и хранятся ныне в монастырской библиотеке.

Старшая сестра Прасковья Степановна Шаблыгина (но не начальница, ибо начальницей считалась Елена Васильевна) повествует (Летопись № 6, рассказ № 1): «В продолжение года выстроилась у нас мельница и возле нее маленькая келейка. В эту-то келью перевел нас батюшка жить семь человек, да одна тут же и скончалась, а меня грешную сделал над ними старшей. Так жили мы тут три года, и батюшка никого еще не присылал к нам. Потом купил он нам житницу, приказав строить кельи, и стал уже присылать жить к нам сестер, которых к кончине его собралось уже 73».

Старица Ксения Ильинична Потехина (впоследствии старшая в мельничной обители и благочинная в монастыре монахиня Клавдия) рассказывала: «По поступлении жила я в обители матушки Александры, но когда была готова мельница, в число переведенных туда семи сестер включил батюшка Серафим и меня, грешницу. Тут жили мы до глубокой осени и спали на камнях мельничных, которых было два, и петь на них же учились, и читать как бы на двух клиросах; только в конце октября благословил наш батюшка выстроить келейку, хотя к трапезе мы все ходили в старую обитель, почему много-премного было нам всякой скорби; так прожили мы целый год, после которого благословил уже нам батюшка печь свой хлеб и варить свой квас, все отдельно и все по его приказанию, носили мы ему пробовать» (Летопись, тетр. № 6).

Старица Екатерина Егоровна (монахиня Евдокия) передала, что раз привела она к батюшке свою маленькую сестру, и он благословил ее в монашество, потом спросил: «Куда же нам, матушка, поместить-то ее, в прежнюю, что ли, обитель или к Прасковье Степановне на мельницу?» «Это, — ответила сестра Екатерина, — как угодно вам, батюшка!» «Нет, — продолжал о. Серафим, — возьми ты ее теперь в прежнюю обитель, а придет время, будете вы все вместе, как единая семья!» (Отец Серафим предсказал соединение общин в один монастырь, которое состоялось в 1842 году.) (Летопись, тетрадь № 6).

Старица Евдокия Ефремовна Аламасовская (монахиня Евпраксия), удостоившаяся вместе с о. Серафимом в день Благовещения видения Богоматери, рассказала следующее (Летопись № 6): «По благословению батюшки мое послушание было молоть на мельнице; нас всегда было в череде по две сестры и один работник. Раз прихожу я на мельницу, работник спрашивает: с кем ты пришла? Одна, говорю. «Я с тобою не буду молоть», — говорит он и ушел от меня в Вертьяново. Оставаясь одна, я горько заплакала и говорю громко: батюшка Серафим, ты не спастись привел меня сюда!.. Ветер был страшный, мельница молола на два постава, и, наконец, сделалась буря. Я заплакала во весь голос, потому что не поспевала засыпать жита, и вдруг в отчаянии легла под камни, чтобы они меня задавили! Но камни тотчас остановились, и явно предо мною стал батюшка Серафим. «Что ты, чадо, вопиешь ко мне? — спросил он. — Я пришел к тебе! Я всегда с теми, кто меня на помощь призывает! Спи на камушках зиму и лето, не думай, что они тебя задавят! Я вот, матушка, просил барышень, но они отказались, что груба пища да бедна община! Я упросил Царицу Небесную, Она и благословила мне брать простых девушек, вот, матушка, я и собрал вас и прошу послужить мне и моей старости, а после буду я присылать к вам всякого рода и из дворян, купечества, духовного звания и высоких родов! Звал я многих, высокого звания, не пошли, в начале-то трудно было бы жить, вот и призвал вас; вы теперь послужите, а кто придет после, послужит и вам»».

Ксения Васильевна Путкова (мать Капитолина) повествует следующее (Летопись, тетрадь № б, рассказ 27):

«Говоря вообще о будущем и о всеобщей слабости к концу рода человеческого, особенно же о нашей женской-то немощи, не приказывал батюшка изнурять себя непосильными ныне подвигами поста, по древнему обычаю; батюшка велел более всего бояться, бегать как от огня и храниться от главнейшего — уныния. «Нет хуже греха, матушка, и ничего нет ужаснее и пагубнее духа уныния!» — говорил батюшка Серафим, почему и приказывал всегда быть не только сытой и кушать вволю, но и на труды брать с собою хлеба. «В кармашек-то свой и положи кусочек, — говорил он, — устанешь, умаешься — не унывай, а хлебца-то и покушай, да опять за труды!» Даже на ночь под подушку приказывал он класть хлеба. «Найдет на тебя уныние да раздумье, матушка, — говорил о. Серафим, — а вы хлебушка-то выньте, да и кушайте, уныние-то и пройдет, хлебушек-то и погонит его, и сон после труда вам хороший даст он, матушка!» Поэтому батюшка строго воспрещал когда-либо и кому-либо отказывать в хлебе. Вот и случилось следующее: у нас в трапезе была стряпухой строгая-престрогая сестра; и всем она была хорошая сестра, да как еще то было при матушке Ксении Михайловне в старой обители, а матушка-то Ксения Михайловна, не тем будь помянута, была очень скупенька, то всегда и бранила и выговаривала ей, что все скоро выходит, что всего много надо, так, бывало, и не было того, как впоследствии у нас, чтобы после трапезы да кому дать кусочек — и Боже упаси! Так строго заведено было, что, по правде, частенько сестры-то друг у друга хлебец тихонько брали. Вот и узнал это батюшка Серафим, да и потребовал ее к себе. Пришла она, и я в то время была у батюшки. Отец Серафим разгневался на нее и так страшно, строго и грозно ей выговаривал, что страх и ужас охватил меня. «Что это, матушка, — говорил он, — я слышу, ты вволю поесть не даешь сиротам!» — и пошел… А она-то так и сяк оправдывалась перед ним, объясняя, что-де начальница не велит и строго с нее спрашивает! А батюшка все свое: «Нет, — говорит, — нет, матушка, нет тебе от меня прощения! Так что ж, что начальница, не она моих сироточек-то кормит, а я их кормлю! Пусть начальница-то говорит, а ты бы потихоньку давала да не запирала, тем бы и спаслась! Нет, матушка, нет тебе моего прощения! Чтоб сиротам моим, как хочешь, а всегда бы хлебушко был и кушали бы они вволю! И делать того не моги!» Бедная сестра так и ползала на коленках у ног батюшки, но он со скорбью грозно говорил: «Сиротам хлеба не давать! — Нет, матушка, нет тебе от меня прощения!» С тем и ушел батюшка, не благословив сестру. Выговор этот, видно, так запал ей в душу, что, как пришла она бедная домой, вскоре начала хворать, зачахла и потом умерла».

«А как батюшка Серафим не терпел, чтобы кто трогал либо обижал кого из дивеевских, — говорила сестра Ксения Васильевна (рассказ № 28). — Как сейчас помню, был в Сарове монах Нафанаил, лучший иеродиакон. Келью он имел в монастыре возле самой батюшкиной кельи. Часто требовал к себе дивеевских-то батюшка; не разбирая, бывало, ни дня, ни ночи, только и знаем мы, то к батюшке, то от него ходим в Саров или в Дивеево. Придешь, бывало, к нему утром, да и стоишь, ждешь, дверь-то заперта, а Нафанаил-то увидит, выйдет и скажет: «Что старик-то морит да морозит вас! Чего стоять-то, когда еще дождешься, зайдите-ка вот ко мне да обогрейтесь!» Ну, иные, по простоте-то, и ходили было, слушая его уговоры. И дошло это до батюшки, и растревожился же он и страшно разгневался! «Как, — говорит, — как, он хочет сироточкам моим вредить! Не диакон же он после этого нашей обители. Нет, нет, от сего времени он не диакон нашей обители!» Долго повторял батюшка, растревоженный, каким я его никогда еще и не видала, ходя по своей келейке. И что же, ведь чудо-то какое! Стал вдруг с этого времени пить иеродиакон Нафанаил, да все больше и больше; недели через три и выслали его, отдали под начало, да так и пропал совсем. Вот сколько, сколько раз за долгую жизнь мою вспоминаю я всегда батюшку; как только кто тронет ли Дивеево или кого-нибудь из нас, дивеевских, то не минует того, непременно кончит больно дурно и в беду попадет».

Эти факты только подтверждают, что о. Серафим защищал обитель Самой Царицы Небесной, в которой Она считается Владычной Игуменьей. За оскорбление Самой Царицы Небесной или Ее избранных люди должны быть наказуемы; того требует правда и справедливость Божия.

Старица Домна Фоминична (впоследствии монахиня Дорофея) сообщила следующее (Летопись № 6, рассказ № 38): «Я пришла, — говорила она, — по благословению батюшки Серафима в Дивеев на мельницу. Старшая Прасковья Степановна приняла меня; тут было уже 12 сестер, я — тринадцатая. Ничего еще не имея, жили мы все в одной келейке; потом постепенно выстроил нам батюшка еще келью, под названием больничной; после еще две кельи, а сестры-то все поступали да прибывали, и приказал нам батюшка, кроме этих четырех, еще выстроить большую келью, сказав: «В ней госпожа будет жить!» Мы все так и думали, что в нее приедет к нам жить какая-либо высокородная госпожа-барыня, но все нет да нет никого. Так, наконец, и скончался наш батюшка, а по кончине его принесли к нам по завету батюшки и прямо в эту келью и поставили чудотворную икону его — «Умиления» Божией Матери, «Всех радостей радость», как он ее всегда называл, пред которой на коленочках во время молитвы и отошел, словно будто и не умер. Стал этот корпус наш трапезою, и тут только поняли мы все, о какой Высокой Госпоже предрекал наш батюшка! И все служили мы Ей, потому что пред Нею всегда, не переставая, читались акафисты! Так-то вот, все, все знал батюшка, все было ему открыто, и по вере к нему собирались мы жить все равно, что на нет ничего: было одно лишь голое поле, да и то чужое, а к смерти-то батюшкиной явились у нас и кельи, и корпуса, и церковь, и канавка, и земля своя, а по кончине-то его пришла Сама Матерь Божия и поселилась жить у нас! Теперь вот 1887 год, и дожила я, как предрекал батюшка, и все совершилось, и чего-чего только нет-то у нас! И во сне тогда никому бы того не приснилось!» Прозорливость о. Серафима излечивала сестер от посылаемых искушений, а пророчества старца заставляли их терпеть нужды, неустройство обители и надеяться на хорошее будущее. Так, свидетельствует старица Ирина Семеновна (Летопись № 6, рассказ 53), что однажды она с сестрой (Евдокия Трофимовна, или монахиня Евстолия) работала у батюшки о. Серафима, и вечером, после работы, он отпустил их домой, с приказанием возвратиться наутро; следовательно, им пришлось, усталым, еще пройти 24 версты. Одна из сестер возроптала на батюшку и сказала: «Что это он нас гоняет. Это нестерпимо, уйду я в другой монастырь!» Другая сестра, заразясь ее примером, также сказала: «И я с тобою уйду!» Но, несмотря на это смущение, сестры побоялись ослушаться батюшки и наутро возвратились к нему. Приходят, а он на берегу речки Саровки сажал картофель в грядки; благословил их и сел на колоду. «Вот, матушка, — начал о. Серафим, — что я вам скажу: шел старец с послушником, сам смутился, да и молодого послушника смутил!» Сестры, пораженные его прозорливостью и обличаемые своею совестью, упали ему в ноги, со слезами признались ему во всем и просили прощения. С отеческой любовью простил их батюшка и, посадив возле себя на колоду, продолжал свою беседу. «Вот, матушка, — говорил он, — когда у нас будет собор, тогда Московский колокол Иван Великий сам к нам придет! Когда его повесят, да в первый-то раз ударят в него, и он загудит, — и батюшка изобразил голосом, — тогда мы с вами проснемся! О! Вот, матушки вы мои, какая будет радость! Среди лета запоют Пасху! А народу-то, народу-то со всех сторон, со всех сторон!» Помолчав немного, продолжал батюшка: «Но эта радость будет на самое короткое время; что далее, матушки, будет… такая скорбь, чего от начала мира не было!» — и светлое лицо батюшки вдруг изменилось, померкло и приняло скорбное выражение. Опустя головку, он поник долу, и слезы струями полились по щекам.