Ёрш и Пыж

XIX

На другой день в местной газете появилось подробное сообщение об аресте трагика театральной труппы по обвинению его в убийстве дочери фабриканта Тропинина.

Было описано, как ловко приехавший из Москвы сыщик выследил его, и затем была лаконическая, но многознаменательная прибавка: «Преступник сознался уже в содеянном им преступлении».

Корецкий, идя по улице, слышал, как два чиновника, направляясь на службу, разговаривали об аресте театрального трагика и говорили, что об этом нынче напечатано в газете.

У Корецкого не было денег, чтобы купить номер, и он зашёл в трактир, где посетители могли пользоваться газетою даром.

Он зашёл в знакомую ему чёрную половину «Лондона» и, оглядевшись, увидел, что у окна сидел какой-то невзрачный человечек, не то мастеровой, не то так, сам по себе, держал в руках газету и глубокомысленно читал её.

— Читаете? — подошёл к нему Корецкий.

Ему хотелось поскорее самому почитать газету.

Человек глянул на него из-за газетного листа и ухмыльнулся.

— Интересно про убивство? — ответил он, не стесняясь вступать в разговор с таким оборванцем, каков был Корецкий, потому что и собственное его одеяние вовсе не отличалось изысканностью и изяществом.

— А легко разбираете или с трудом? — развязно поинтересовался Корецкий.

— Не особенно бегло, а всё-таки маракуем.

— Может, лучше я прочту? — предложил Корецкий. — У меня глаза хорошие.

Он не был пьян и держался с достоинством.

— А что же, присаживайтесь! — пригласил его новый знакомый, передавая ему газету.

Корецкий быстро схватил её, сел у столика и довольно бегло прочёл вслух сообщение об аресте преступника.

— Так вот он уже и сознался! — как-то особенно блеснув глазами, проговорил он.

— Да, сознался, — подтвердил его собеседник, — а кто это мог ожидать?

— А что ж тут неожиданного? — спросил Корецкий.

— Да всё-таки актёр!

— Ну, так что же, что актёр?

— Значит, человек для серьёзного преступления неподходящий. Я по своему делу при них много болтался, так знаю их! Окончательно пустельга и больше ничего!

— А ваше дело какое?

— По малярной части. Больше при театре всё, и насчёт освещения тоже.

— Понимаю, работа не из трудных.

— Всякая работа трудна, коли горло промочить нечем. Може, на счёт опрокиндоса пройтись желаете? Так я с хорошим человеком всегда очень рад!

Корецкий осклабился. Он был всегда рад выпить, даже и не с хорошим человеком, в особенности, если у него, как сегодня, не было денег.

— Только у меня насчёт пенендзов плохо. Не раздобылся ещё презренным металлом, — заявил Корецкий, небрежно разваливаясь на стуле.

— С этой стороны задержки не будет, — пошутил его собеседник, достал из кармана двугривенный, кинул его на стол и крикнул половому: — Эй, малый, сооруди нам графинчик, с приличною нашему званию закуской, как говорят господа артисты! Я, — обратился он к Корецкому, — терпеть не могу один прохлаждаться, а вот если подвернётся хороший человек, так с большим удовольствием!

— А как вас по имени, по отчеству? — осведомился Корецкий, польщённый, что его второй раз назвали хорошим человеком.

— Крещён Иваном, звали Степаном, а прокликали Ершом. Так на эту кличку и отзываюсь. А вас как?

— Меня-то?

— Да.

— Галактионом зовут, а по прозвищу Стрюцкий.

— Не слыхал что-то!

— Я не здешний.

— Издалека приехали?

— Не то чтобы очень издалека, туда не попадал ещё, а так по белу свету околачиваюсь.

— Сам себе господин, значит?

— Это вот уж именно сам себе господин! Птица перелётная.

— Ну, что ж, курица — тоже птица, а и она пьёт. Не угодно ли? — рассмеялся Ёрш, наливая в стаканчик водку, которую подал половой с двумя солёными огурцами. — Это продовольствие, — пояснил Ёрш, кивнув на водку и огурцы, — на закулисном языке «вино и фрукты» называется! Так у нас и кричат актёры, чтоб им пусто было: «Ёрш, — говорят, — принеси вино и фрукты!..»

— Я театральные порядки знаю, тоже при этих палестинах околачивался, — заявил Корецкий.

— Ну, вот, значит, мы с вами, как это говорится, одного поля ягода, — хихикнул Ёрш. — Выпьем!..

Корецкий тоже хихикнул. Он уже видел, что его новый знакомый «одного с ним поля ягода» и не потому только, что оба они возле «театральных палестин» околачивались.

— Рыбак рыбака видит издалека, — проговорил он.

— Вашими бы устами да водку пить! — произнёс Ёрш.

И они стали пить, а по мере того, как пили, видимо, чувствовали друг к другу всё большее и большее расположение.

— Чудной это народ — актёры, — начал Ёрш, возвращаясь снова к театру, — фантазии имеют разные, фантазией и живут только…

— А что? — спросил Корецкий, очень внимательно потягивая водку и рассеянно слушая.

— Да как же! Ведь, вот хоть бы это дело трагика Ромуальд-Костровского; ведь уж и пойман человек, и сознался, а они, то есть актёрская братья, не верят…

— Как же это не верят?

— А так, в особенности есть там комический актёр — Козодавлев-Рощинин, так он так и кричит: «Не верю, чтоб Ромуальд-Костровский убил, у меня, говорит, есть данные, что убийца — другой совсем человек…» Блажные люди — сами посудите… если он уже сознался…

Корецкий вдруг насторожился, но Ёрш, захмелев немного, сейчас же заговорил о другом, как оно и свойственно человеку выпившему перескакивать с одного предмета на другой. Через некоторое время он уже говорил Корецкому «ты» и задушевным голосом сообщал ему конфиденциально:

— Надоел мне этот театр хуже горькой редьки! Что, в самом деле, они думают? Я и без них проживу, в лучшем виде проживу… Я с ними расплевался сегодня и ушёл. Пусть без меня делают, что хотят. Ты как думаешь, а? Я вот теперь гуляю, потому волю чувствую. Вот и с хорошим человеком встретился. Ведь ты, Стрюцкий, — хороший человек, а?..