Том 9. Братья Карамазовы I-III

6

Особый, важный пласт поэтических источников романа составляют памятники древнерусской средневековой литературы и фольклора.

Ни в одном из романов Достоевского мотивы Евангелия, народной легенды, древнерусского изобразительного искусства и литературы не играли такой роли, как в «Карамазовых».

Три брата Карамазовых (Митя, Иван, Алеша) соотносятся с тремя братьями народной сказки, младший из которых, «странный» и «глупый», думающий и делающий вопреки привычному, оказывается в результате и самым удачливым, и самым умным, но в особом, высоком смысле, неуловимом для поверхностного восприятия. Такую же роль, хотя и в другом идейном плане, в житиях иногда играет третий сын, будущий святой и подвижник, чья странность и обособленность от мира привычных понятий поначалу вызывает у окружающих насмешки и укоризны.

Основные мотивы предварительной характеристики Алеши (недетская задумчивость и серьезность, бескорыстие и отсутствие гордыни, исступленное целомудрие и желание уйти в монастырь) соотносятся с обычным описанием героя агиографического рассказа. Однако некоторые моменты повествования об Алеше, восходящие к житийному канону, заставляют предположить возможность различных осложнений на стезе святости для этого героя.

Вслед за общей характеристикой, наделяющей Алешу житийным ореолом, появляется мотив, который связывает его имя с героем жития Алексея человека божия. Этот мотив в дальнейшем повествовании возвращается.

Основными моментами жития Алексея человека божия (как и некоторых других житий, которым оно служило образцом) являются: уход героя от родных в целях подвижничества и спасения и жизнь в родительском доме по возвращении. С тех пор, как святой поселяется в родном доме, и начинается для него тяжелый искус: пребывая в миру, он должен оставаться верен богу. Так же как Алексей человек божий, Алеша Карамазов направляется в мир и тоже к родным. Взаимоотношения этого героя с другими людьми строятся в русле житийных традиций, ибо мир юному подвижнику открывается поначалу лишь искусительной своей стороной. Речь Ивана перед младшим братом (главы «Бунт» и «Великий инквизитор»), где звучит тема невинно страдающего ребенка, является наиболее важным звеном в той цепи соблазнов и искушений, которая отягощает ум и душу Алеши в первые дни его знакомства с миром. Светлые, доселе ничем не омраченные отношения юного подвижника с миром и богом осложняются под влиянием брата Ивана и затем под влиянием смерти духовного отца Алеши — старца Зосимы. Это осложнение, однако, не изменяет самой сути «ангелической» природы героя. Оно является лишь временным помрачением ума и сердца еще не установившейся натуры.

Идея неизбирательной, неисключительной любви, любви ко всем как к родным, которую при жизни проповедовал старец, выводит Алешу из мрачного уединения и обособленности, философским выражением которых является в романе система воззрений Ивана. Эта мысль выделена и подчеркнута композиционно: она лежит в основе «Каны Галилейской» — последней главы в книге, названной именем главного героя. Идея, вполне примиряющая уже искушенного подвижника с миром и богом, связывает Алешу с Алексеем человеком божим, героем не столько жития, сколько духовного стиха, в свое время чрезвычайно популярного и распространенного в многочисленных вариантах. Народная трактовка жития Алексея человека божия, согласно которой святой является выразителем идеи неизбирательной любви, привлекла внимание Достоевского; создавая своего Алешу, писатель явно следовал обмирщенному восприятию житийного текста. Главный герой последнего романа, названный именем популярного святого, должен был, по замыслу автора, представить собой «деятеля», наделенного авторитетом народного признания (не случайно имя Алексея человека божия впервые звучит на страницах романа в устах верующих баб, т. е. в устах простонародья), «деятеля», еще «неопределенного» и «не выяснившегося», но, по мнению Достоевского, непременно долженствующего явиться в России в «роковую минуту» ее жизни.

Житийные параллели романа не ограничиваются комплексом мотивов, связанных с Алешей. Помимо старца Зосимы, чье житие органически включается в текст повествования и совершенно отчетливо продиктовано задачами стилизации, здесь следует назвать Грушеньку и Митю. Грушенька, как и Митя, претерпевает в романе метаморфозу, ведущую ее «многогрешную» душу на путь покаяния и нравственного обновления. По-видимому, судьба и характер Марии Египетской, великой грешницы и «блудницы», долгим искусом и страданием снискавшей венец святости, имеет некоторое отношение к этой героине Достоевского. Мария Египетская сочувственно упомянута в романе.

Важнейшие эпизоды в судьбе Мити тоже опираются на житийную традицию. Как и жития Алексея человека божия и Марии Египетской, житие Ефрема Сирина — один из ранних агиографических рассказов. Герой его провел молодость среди грехов и заблуждений, «в легкомыслии и нерадении <…> он не старался укрощать страстей своих, ссорился с соседями своими, был завистлив и раздражителен». Будучи ложно обвиненным в преступлении, Ефрем оказался в темнице, где некоторое время предавался горьким сетованиям на несправедливость судьбы и возведенных на него обвинений. Но однажды во сне Ефрем услышал таинственный голос: «Будь благочестив, и уразумеешь промысел божий. Перебери все свои дела и мысли, и поймешь, что если ты и теперь безвинно наказан, то заслужил наказание прежними поступками».[54] Ефрем стал припоминать свою жизнь и нашел, что действительно был достоин наказания. С этого момента началось его духовное перерождение.

Особый круг источников связан с характером Ивана. Он вскрывается благодаря мотивам, соединяющим поэму «Великий инквизитор» с эсхатологическими сказаниями — апокрифами и духовными стихами о конце мира и явлении антихриста. Ощущение возможности грядущей мировой катастрофы было свойственно Достоевскому в последний период его жизни, и эсхатологические образы и картины, возникающие в произведениях 60-х годов, в 70-е годы начинают повторяться. В. В. Тимофеева вспоминает о «прорицаниях», которые ей довелось в 70-е годы услышать из уст писателя: «Они (либералы. — Ред.) и не подозревают, что скоро конец всему… всем ихним „прогрессам“ и болтовне! Им и не чудится, что ведь антихрист-то уж родился и идет! — он произнес это с таким выражением и в голосе и в лице, как будто возвещал мне страшную и великую тайну <…> — Идет к нам антихрист! Идет! И конец миру близко, — ближе, чем думают!». «Может быть, — кто знает, — продолжает далее В. В. Тимофеева, — может быть, именно в эту ночь ему виделся дивный „Сон смешного человека“ или поэма „Великий инквизитор“!»[55]

Апокрифические сказания и народные стихи о конце мира повествуют о втором пришествии Христа. Согласно этим стихам и сказаниям, оно должно наступить вслед за царством антихриста. Часто грядущее царство антихриста увязывалось с Римским царством. В картине Страшного суда изображается среди прочего ангел, который «показывает Даниилу четыре царства погибельных: первое Вавилонское, второе Мидское, третье Перское, четвертое Римское, еже есть антихристово».[56] Отказ Великого инквизитора от «безумия» веры в пользу ума соотносится, с одной стороны, со свидетельствами некоторых памятников о необычном уме (или хитрости) антихриста, с другой — со свидетельствами их всех о дьявольском происхождении его силы и обаяния.

В письме Н. А. Любимову от 11 июня 1879 г., отсылая окончание пятой главы книги «Рrо и contra» («Великий инквизитор»), Достоевский поясняет: «В ней закончено то, что „говорят уста гордо и богохульно“» (XXX, кн. I, 68). Упоминание об устах, говорящих «гордо и богохульно», — цитата из Апокалипсиса (Откровение Иоанна, гл. 13, ст. 5), где, в частности, рассказывается о страшном фантастическом звере: «И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним? И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно <…> И отверз он уста свои для хулы на бога, чтобы хулить имя его, и жилище его, и живущих на небе» (гл. 13, ст. 3–6).[57]

Повествование в романе «Братья Карамазовы» ведется от третьего лица. Функция введенного в роман автора-рассказчика аналогична роли житийного повествователя, общий характер речи которого поучителен и назидателен.