Том 9. Братья Карамазовы I-III

2

Если сложный, синтетический жанр «Братьев Карамазовых» явился завершением длительных размышлений и исканий романиста, зарождение которых можно отнести к началу 1860-х годов, то отдельные образы, эпизоды, идейные мотивы этого последнего романа Достоевского, как установлено рядом исследователей (В. В. Розановым, А. С. Долининым, В. Л. Комаровичем, Б. Г. Реизовым), уходят своими корнями еще более глубоко в предшествующие его произведения.

Уже в «петербургской поэме» «Двойник» (1846) предвосхищен один из важных художественных мотивов романа — раздвоение личности героя, в результате которого гонимые им от себя до этого тайные желания, возникавшие на дне его души, неожиданно в минуту душевной смуты «сгущаются», порождая в его сознании образ ненавистного ему, низменного и уродливого «двойника» (отражающего образ героя в кривом зеркале). «Повесть эта мне положительно не удалась, но идея ее была довольно светлая, и серьезнее этой идеи я никогда ничего в литературе не проводил», — писал о «Двойнике» в 1877 г., за год до начала работы над «Карамазовыми», автор (Дневник писателя, ноябрь, гл. 1, § II). В главе IX одиннадцатой книги четвертой части этого романа «Черт. Кошмар Ивана Федоровича» романист на вершине творческой зрелости вернулся к своей старой «идее» и показал, какие могучие художественные возможности были потенциально в ней заложены.

К 40-м годам относится возникновение у Достоевского и другого важного мотива, получившего развитие в главе V пятой книги второй части «Великий инквизитор»: «…кто полюбит тебя, — говорит Мурин в повести «Хозяйка», — тому ты в рабыни пойдешь, сама волюшку свяжешь, в заклад отдашь, да уж и назад не возьмешь»; «За волюшкой гонится, а и сама не знает, о чем сердце блажит <…> слабому человеку одному не сдержаться! Только дай ему всё, он сам же придет, всё назад отдаст, дай ему полцарства земного в обладание, попробуй — ты думаешь что? Он тебе тут же в башмак тотчас спрячется, так умалится. Дай ему волюшку, слабому человеку, — сам ее свяжет, назад принесет» (наст. изд. Т. 4., С. 380, 401). Приведенные иронические реплики Мурина по адресу Катерины непосредственно предвосхищают аналогичные идеи Великого инквизитора в поэме Ивана, а самый характер Катерины как воплощение изменчивой народной стихии, близкой образам русской народной песни и сказки, — характер Грушеньки. Существенно и то, что обе эти героини — грешницы, стоящие на распутье между нравственными угрызениями, воспоминаниями, связывающими их с прошлым, и настоящим, к которому призывает их обеих новая, чистая любовь; старому купцу, любовнику Катерины Мурину, в «Братьях Карамазовых» соответствуют разные персонажи — старик купец Самсонов, на содержании которого живет Грушенька (своего рода «двойник» Федора Павловича), и ее соблазнитель-офицер; но если в «Хозяйке» Катерина после ряда колебаний отвергает любовь Ордынова и остается во власти колдовских «чар» Мурина, то Грушенька находит в себе силы для того, чтобы порвать с прошлым и, соединившись в любви и страдании с Митей, начать новую жизнь.

В творчестве Достоевского 40-х годов кроются истоки не только мотивов «Двойника» и «Великого инквизитора», столь важных для «Карамазовых». Здесь же появляются в первом его романе и последующих повестях тема нищего чиновничьего семейства (первый ее эскиз — семья Горшковых в «Бедных людях»), образы кривляющихся и «самоуничижающихся», страдающих «шутов» («Ползунков»), наконец, — самые ранние в творчестве Достоевского типы рано задумывающихся над сложностью жизни, больных, мечтательных и своевольных городских подростков — мальчиков и девочек («Елка и свадьба», «Неточка Незванова», «Маленький герой» и др.). Все это отдаленно подготовляет художественный мир «Карамазовых».

А. С. Долинин обратил внимание на перекличку богоборческих тирад Ивана в главе «Бунт» с некоторыми положениями доклада «Идеалистический и позитивный методы в социологии», прочитанного зимою 1848 г. петрашевцем Н. С. Кашкиным на собрании своего кружка. «Неверующий видит между людьми страдания, ненависть, нищету, притеснения, необразованность, беспрерывную борьбу и несчастия, ищет средства помочь всем этим бедствиям, — говорил Кашкин, — и, не нашед его, восклицает: „Если такова судьба человечества, то нет провидения, нет высшего начала!“. И напрасно священники и философы будут ему говорить, что „небеса провозглашают славу божию“. Нет скажет он, страдания человечества гораздо громче провозглашают злобу божию. Чем более творение его — вся природа — выказывает его искусство, его мудрость, тем более он достоин порицания за то, что, имея возможность к этому, он не позаботился о счастии людей. К чему нам все это поразительное величие звездных миров, когда мы не видим конца нашим страданиям? Пускай. Но для чего делать это высшему разуму, создавшему всю вселенную? И какая ему честь в том, что он создал вселенную? Если все эти миры населены такими же несчастными созданиями, как и мы, то ему мало чести в том, что он умеет так размножить число несчастных <…> Во всяком случае мы можем скорее видеть в нем духа зла, нежели начало всего доброго и прекрасного!

И атеиста нельзя винить за такое мнение <…> По моему мнению, неверующий поступает гораздо логичнее слепо верующего».[33] Хотя Кашкин и Достоевский не были близки и принадлежали к разным группировкам среди петрашевцев, «ход мыслей атеиста Ивана Карамазова <…> тот же, — справедливо писал Долинин, — отрицание не бога, а благости его; вернее — отрицание бога всемудрого и всеблагого, атеизм по мотивам чисто этическим».[34]

Дальнейший существенный момент, оказавший двадцать пять лет спустя решающее влияние на формирование фабулы романа, — знакомство Достоевского на каторге в омском остроге с Дмитрием Ильинским, несправедливо обвиненным и осужденным за отцеубийство (см.: IV, 284, 285). Достоевский дважды излагает историю этого мнимого отцеубийцы в «Записках из Мертвого дома» — в главе I первой части, создававшейся в момент, когда невиновность Ильинского не была известна, и в главе VII второй части, написанной после получения из Сибири известия об установлении его непричастности к убийству отца.

«Особенно не выходит у меня из памяти один отцеубийца, — гласит первое упоминание о прообразе Дмитрия Карамазова в „Записках“. — Он был из дворян, служил и был у своего шестидесятилетнего отца чем-то вроде блудного сына. Поведения он был совершенно беспутного, ввязался в долги. Отец ограничивал его, уговаривал; но у отца был дом, был хутор, подозревались деньги, и — сын убил его, жаждая наследства. Преступление было разыскано только через месяц. Сам убийца подал объявление в полицию, что отец его исчез неизвестно куда. Весь этот месяц он провел самым развратным образом <…> Он не сознался; был лишен дворянства, чина и сослан в работу на двадцать лет <…> Разумеется, я не верил этому преступлению. Но люди из его города (Тобольска. — Ред.), которые должны были знать все подробности его истории, рассказывали мне все его дело. Факты были до того ясны, что невозможно было не верить» (наст. изд. Т. 3. С. 218).[35]

Во втором случае, напомнив читателю об «отцеубийце из дворян» и повторив кратко сказанное о нем в первой части от имени Горянчикова, Достоевский писал уже от своего имени: «На днях издатель „Записок из Мертвого дома“ получил уведомление из Сибири, что преступник был действительно прав и десять лет страдал в каторжной работе напрасно; что невинность его обнаружена по суду, официально. Что настоящие преступники нашлись и сознались и что несчастный уже освобожден из острога <…> Нечего говорить и распространяться о всей глубине трагического в этом факте, о загубленной еще смолоду жизни под таким ужасным обвинением. Факт слишком понятен, слишком поразителен сам по себе» (там же. С. 435, 436).

Если история Ильинского — мнимого «отцеубийцы», осужденного на каторгу за чужое преступление, — подготовила историю Дмитрия Карамазова в фабульном отношении, то некоторые из черт этого образа: любовь к кутежам и цыганам, бурные увлечения женщинами, страсть к Шиллеру, контраст между внешним «неблагообразием» пьяных речей и поступков и высокими романтическими порывами — могли в известной мере явиться плодом наблюдений автора над обликом близко знакомого ему в 1860-х годах выдающегося русского поэта и критика Аполлона Григорьева — одного из основных сотрудников «Времени» и «Эпохи».[36]

Из персонажей повестей и романов Достоевского 1850-1860-х годов, генетически в той или иной мере связанных с персонажами «Братьев Карамазовых», особенно важны Алеша Валковский (в «Униженных и оскорбленных») и князь Мышкин как прообраз Алеши Карамазова, Ежевикин, Фома Фомич Опискин (в «Селе Степанчикове и его обитателях») и Лебедев (в «Идиоте») как предшественники Федора Павловича, Ипполит Терентьев (в «Идиоте») как вариант характерного для Достоевского типа «мыслителя» и «бунтаря», идейно-психологически наиболее родственный Ивану Карамазову; Коля Иволгин (там же) — как ближайший предшественник Коли Красоткина. Сближает «Идиота» с «Братьями Карамазовыми» и мотив соперничества героинь — гордой «барышни» и «содержанки», а также намеченный в черновых материалах к «Идиоту» мотив группы «детей», окружающих главного героя и воспитываемых им.

В образе лакея Видоплясова из «Села Степанчикова» и в особенности в характеристике «лакея, дворового», который, нося «фрак, белый официантский галстух и лакейские перчатки», «презирает» на этом основании народ, во «Введении» к «Ряду статей о русской литературе» (1861) Достоевским запечатлены и некоторые из черт той «лакейской» психологии, позднейшим законченным воплощением которой в его творчестве стал Смердяков.

В «Идиоте» (ч. IV, гл. VII) была впервые высказана Достоевским (устами князя Мышкина) та оценка основной идеи «римского католицизма» как идеи «всемирной государственной власти церкви», идеи, являющейся прямым продолжением духа Римской империи и противоположностью учению Христа, которая получила развитие в позднейших многочисленных высказываниях на эту тему в «Гражданине» 1873 г. и в «Дневнике писателя» 1876–1877 гг., подготовивших главу «Великий инквизитор» (см. об этом ниже).

Новый этап в истории формирования будущей проблематики и отдельных звеньев фабулы «Карамазовых» — конец 1860-х — начало 1870-х годов. В это время в планах романических циклов «Атеизм» и «Житие великого грешника» складывается сохраненный в «Карамазовых» общий замысел будущего романа-эпопеи, состоящего из нескольких частей, посвященных отдельным этапам духовного созревания главного героя — «грешника». Намечаются и некоторые из тех общих очертаний его биографии, которые явились зерном истории Алексея Карамазова — юность, проведенная в качестве послушника в монастыре, близкое общение в эти годы с выдающимся по уму и нравственным качествам монахом-наставником, в беседах с которым закладывается фундамент религиозно-нравственного мировоззрения героя (Тихон, позже — Зосима), скитания в «миру», сложные, завязавшиеся в детские годы отношения с «Хроменькой» (отдаленный прообраз не только Хромоножки в «Бесах», но и будущей Лизы Хохлаковой), страстные споры о религии и «атеизме», потеря религиозной веры и новое ее обретение и т. д. (см. планы «Жития великого грешника» и «Романа о Князе и Ростовщике», а также примечания к ним — наст. изд. Т. 10). В «Бесах» в психологической «триаде» — Ставрогин, Верховенский и Федька Каторжный — предвосхищена аналогичная триада: Иван Карамазов, «черт» и Смердяков. В обоих случаях первый из трех названных персонажей — «свободный» мыслитель, наслаждающийся сознанием своей этической свободы и готовый допустить благоприятное для него по своим последствиям преступление (в первом случае — убийство Хромоножки, во втором — Федора Павловича), если оно совершится без его участия; второй — его сниженный, рассудочный и пошлый «двойник» с чертами «буржуазности» и моральной нечистоплотности; третий — реальный физический убийца, исполнитель чужой воли, лишенный совести, а потому спокойно берущий на себя практическое осуществление того, от чего отшатываются теоретики имморализма Ставрогин и Иван.