Том 9. Братья Карамазовы I-III

Ответ писателя был следующим: «Вы задаете вопрос мудреный тем собственно, что на него отвечать долго. Дело же само по себе ясное. В искушении диавола слилось три колоссальные мировые идеи, и вот прошло 18 веков, а труднее, т. е. мудренее, этих идей нет, и их все еще не могут решить.

„Камни и хлебы“ значит теперешний социальный вопрос, среда. Это не пророчество, это всегда было <…>

Ты сын божий — стало быть, ты все можешь. Вот камни, видишь, как много. Тебе стоит только повелеть — и камни обратятся в хлебы.

Повели же и впредь, чтоб земля рожала без труда, научи людей такой науке или научи их такому порядку, чтоб жизнь их была впредь обеспечена. Неужто не веришь, что главнейшие пороки и беды человека произошли от голоду, холоду, нищеты и их невозможной борьбы за существование.

Вот 1-я идея, которую задал злой дух Христу. Согласитесь, что с ней трудно справиться. Нынешний социализм в Европе, да и у нас, везде устраняет Христа и хлопочет прежде всего о хлебе, призывает науку и утверждает, что причиною всех бедствий человеческих одно — нищета, борьба за существование, „среда заела“.

На это Христос отвечал: „не одним хлебом бывает жив человек“ — т. е. сказал аксиому и о духовном пр<о>исхождении человека. Дьяволова идея могла подходить только к человеку-скоту. Христос же знал, что одним хлебом не оживишь человека. Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя или пустится в языческие фантазии <…>

Но если дать и Красоту и Хлеб вместе? Тогда будет отнят у человека труд, личность, самопожертвование своим добром ради ближнего — одним словом, отнята вся жизнь, идеал жизни. И потому лучше возвестить один идеал духовный…» (XXIX, кн. 2, 84–85)

Более сжато ту же мысль, не прибегая на этот раз к символике евангельской легенды, Достоевский выразил в письме от 10 июня 1876 г. к другому читателю «Дневника», также откликнувшемуся на заметку, посвященную в майском номере самоубийству Писаревой, — П. П. Потоцкому: «…если сказать человеку: нет великодушия, а есть стихийная борьба за существование (эгоизм) — то это значит отнимать у человека личность и свободу. А это человек отдаст всегда с трудом и отчаянием.»

Письма к Алексееву и Потоцкому (1876) — не единственное промежуточное звено между заметками об «искушениях дьяволовых» в подготовительных материалах к «Идиоту» (1867–1868) и «Подростку» и в «Исповеди Версилова» (1874–1875), с одной стороны, и главой «Великий инквизитор» (1878–1879) — с другой. Через полгода после них Достоевский вернулся к той же теме (всплывающей и на других страницах «Дневника») и развил ее более подробно в первой главе январского выпуска «Дневника писателя» за 1877 г. («Три идеи»). Характеризуя здесь идею насильственного единения человечества, провозглашенную Древним Римом и усвоенную папой, как «идею католическую» и рассматривая современные ему западные социалистические учения как всего лишь видоизменение старой «католической идеи» «устройства человеческого общества <…> без Христа и вне Христа», Достоевский противопоставляет как этой, «католической», так и родившейся в борьбе с нею протестантской идее, получившей, по его мнению, новую опору в воинственном национализме созданной Бисмарком Германской империи, «нарождающуюся «славянскую идею», которую оценивает как «третью мировую идею», засиявшую на Востоке небывалым и неслыханным еще светом» (1877, январь, гл. 1, § I). Лишь благодаря ей, на основе торжества идеала личной нравственной свободы и братской ответственности каждого отдельного человека за судьбы другого, за судьбы народа и человечества, «падут когда-нибудь, — провозглашает писатель, — перед светом разума и сознания естественные преграды и предрассудки разделяющие до сих пор свободное общение наций эгоизмом национальных требований, и <…> народы заживут одним духом и ладом, как братья, разумно и любовно стремясь к общей гармонии» (1877, январь, гл. 2, § I). В определенной мере предваряет круг идей, выраженных в «поэме» Ивана об Инквизиторе, также рассказ «Сон смешного человека» (Дневник писателя, 1877, апрель, гл. 2).

Заканчивая последний, декабрьский, номер «Дневника писателя» за 1877 г., прощаясь здесь в специальной заметке «К читателям» с подписчиками и другими читателями «Дневника» и вновь подтверждая в ответ на их вопросы, что в 1878 г. «Дневник» выходить не будет, Достоевский в объяснение причин этого писал: «В этот год отдыха от срочного издания я и впрямь займусь одной художнической работой, сложившейся у меня в эти два года издания „Дневника“ неприметно и невольно» (1877 декабрь, гл. 2, § V). Приблизительно в это же время Достоевский занес в одну из своих записных тетрадей следующую заметку

«24 декабря <18>77 г.

Memento. На всю жизнь.

1) Написать русского Кандида

2) Написать книгу о Иисусе Христе

3) Написать свои воспоминания.

4) Написать поэму „Сороковины“

(Все это, кроме последнего романа и предполагаемого издания „Дневника“, т. е. minimum на 10 лет деятельности, а мне теперь 56 лет)» (XXII, 14).

Под «последним романом» здесь разумеются будущие «Братья Карамазовы». Но и три других замысла, фигурирующих в этом плане, не будучи осуществленными в виде самостоятельных произведений, влились в замысел «Карамазовых» или, во всяком случае, получили в нем определенное отражение.

Один из них — «поэма „Сороковины“», замысел которой относится еще к лету 1875 г. По известному нам авторскому плану она должна была быть осуществлена в виде «Книги странствий», описывающей «мытарства 1 (2, 3, 4, 5, 6 и т. д.)» (IX, 6). Среди заготовок для нее в тетради Достоевского особенно важен разговор Молодого человека с сатаной, частично предвосхищающий беседу Ивана Карамазова с чертом, ее интонации и самый образ собеседника Ивана: «Меня всего более бесит, что ко мне приставлен ты <…> как ты глуп» (IX, 6). В «Братьях Карамазовых» название «Хождение души по мытарствам» отнесено к трем главам (III–V) девятой книги романа «Предварительное следствие», описывающим «первое», «второе» и «третье» мытарства Мити (душе которого суждено в романе умереть и воскреснуть не буквально, но символически).

Как ответвление замысла «книги о Иисусе Христе» можно рассматривать поэму «Великий инквизитор».

Третья тема из отмеченных в списке, реализованная в «Карамазовых», это тема «русского Кандида». С нею непосредственно связаны не только разговор Коли Красоткина с Алешей о «Кандиде» (1759) Вольтера в главе VI десятой книги («Раннее развитие») и упоминание Иваном изречения «старого грешника» Вольтера в главе «Братья знакомятся» о боге как «выдумке» человека (кн. V, гл. III), — но и одна из центральных нравственно-идеологических проблем всего романа, формулируемая Иваном в следующей главе «Бунт»: может ли человеческий разум принять мир, созданный богом, и поверить в установленную им в мире гармонию при наличии несправедливости, разрушений, зла и страданий невинных людей? Вольтер в «Поэме о гибели Лиссабона» (1756; русский перевод — 1763) и в примыкающей к ней по теме философской повести «Кандид» оспаривал отвлеченный оптимизм Попа и Лейбница, их учения о том, что частные случаи зла в природе и обществе компенсируются общим благом, являются подтверждением установленной богом, извечно заложенной в природе вещей «мировой гармонии». Напоминая о совершающихся постоянно зле и страдании, являющихся, по его оценке, не «частным случаем», но законом жизни природы и общества его эпохи, французский философ-деист призывал не закрывать на них глаза, не мириться с ними, но всегда помнить о страданиях окружающих людей, помогать им, активно трудиться и по мере сил этим способствовать общечеловеческому прогрессу. Точно так же Достоевский в главе «Бунт» отвергает всякое пассивно-созерцательное отношение к человеческим страданиям, независимо от того, какими — религиозными, философскими или мнимо гуманистическими — аргументами его бы ни пытались оправдать, по мнению Ивана, в различных случаях. В протесте против идеи «мировой гармонии», основанной на признании мнимой неизбежности зла и страданий невинных людей, освященных некими отвлеченными «высшими целями», и в то же время в призыве, сформулированном в речи о Пушкине, к труду на «родной ниве» во имя общего братства всех людей (перекликающимся с заключительными словами вольтеровского «Кандида»: «Надо обрабатывать свой сад») и было, по-видимому, заключено зерно замысла неосуществленного «Русского Кандида» Достоевского, основные идеи которого получили гениальное философско-художественное выражение в его последнем романе.

Особого упоминания заслуживает то, что в главах 8–9 повести Вольтера выведен Великий инквизитор, а в главах 14–15 действие переносится в государство иезуитов в Парагвае, о котором в «Кандиде» говорится: «Los padres (отцы-иезуиты. — Ред.) владеют там всем, а народ ничем: не государство, а образец разума и справедливости».[41] Эти мотивы, предваряющие проблематику поэмы «Великий инквизитор», могли учитываться Достоевским при обдумывании замысла «Русского Кандида».

Первое сообщение о замысле, к реализации которого Достоевский собирался приступить, прощаясь в конце 1877 г. с читателями «Дневника писателя», содержится в письме к писателю и педагогу В. М. Михайлову от 16 марта 1878 г.: «Я замыслил и скоро начну большой роман, в котором, между другими, будут много участвовать дети и именно малолетние, с семи до пятнадцати лет примерно. Детей будет выведено много. Я их изучаю, и всю жизнь изучал, и очень люблю, и сам их имею. Но наблюдения такого человека, как Вы, для меня (я понимаю это) будут драгоценны. Итак, напишите мне об детях то, что сами знаете».

О том, что в начале 1878 г. Достоевский всецело был погружен в составление плана романа «Братья Карамазовы», пишет в своих воспоминаниях А. Г. Достоевская.[42]

Первый же листок с черновыми заметками, сделанными в 10-х числах апреля 1878 г., позволяет заключить, что к этому времени план будущего романа «о детях» еще обдумывался, но уже было ясно, что сюжет его вберет в себя события, о которых Достоевский собирался рассказать в неосуществленном замысле 1874 г. «Драма. В Тобольске…». Об этом свидетельствует запись: «Справиться: жена осужденного в каторгу тотчас ли может выйти замуж за другого?».

Здесь убийца — младший брат кается и перед отсылкой на каторгу «просит старшего быть отцом его детей». В связи с этим у Достоевского и возник приведенный вопрос. В «Братьях Карамазовых» эта сюжетная ситуация видоизменилась. Хотя один из братьев (Иван) любит невесту другого (Мити), соперничества между ними нет. Кроме того, развитие действия здесь завершается осуждением Мити. История же покаяния убийцы нашла в «Братьях Карамазовых» косвенное отражение, с одной стороны, в рассказе Зосимы «Таинственный посетитель», а с другой — в публичном признании Ивана, что убил отца не Митя, а Смердяков, которого сам он «научил убить».

Помимо братьев Ильинских, в романе «о детях» должны были фигурировать: лицо, названное по близости характера с героем прежнего романа Идиотом, и юноша-дворянин, что зафиксировано в следующей записи «Имеет ли право Идиот держать такую ораву приемных детей иметь школу и проч.?» (XV, 199)