Том 9. Братья Карамазовы I-III

Существенная веха творческой предыстории одного из центральных эпизодов «Братьев Карамазовых» — работа над главой III второй части романа «Бесы» (1871). Здесь в журнальной редакции Ставрогин рассказывал Даше о «бесе», который его посещает: «Я опять его видел <…> Сначала здесь, в углу, вот тут, у самого шкафа, а потом он сидел все рядом со мной, всю ночь, до и после моего выхода из дому <…> Вчера он был глуп и дерзок. Это тупой семинарист, самодовольство шестидесятых годов, лакейство мысли, лакейство среды, души, развития, с полным убеждением в непобедимости своей красоты… ничего не могло быть гаже. Я злился, что мой собственный бес мог явиться в такой дрянной маске. Никогда еще он так не приходил <…> Я знаю, что это я сам в разных видах, двоюсь и говорю сам с собой. Но все-таки он очень злится; ему ужасно хочется быть самостоятельным бесом и чтоб я в него уверовал в самом деле. Он смеялся вчера и уверял, что атеизм тому не мешает» (XII, 141). В дефинитивном тексте приведенный рассказ Ставрогина опущен и лишь в заключительной части диалога между героем и Дашей оставлены слова: «О, какой мой демон! Это просто маленький, гаденький, золотушный бесенок с насморком, из неудавшихся» (наст. изд. Т. 7. С. 278). Здесь намечена конструкция одной из центральных глав «Братьев Карамазовых”, главы о «черте».[37]

В начале осени 1874 г., во время работы над «Подростком», Достоевский через 12 лет после окончания «Записок из Мертвого дома» вновь мысленно вернулся к истории Дмитрия Ильинского и занес в свою черновую тетрадь как материал для последующей художественной разработки заметку: «13 сент<ября> 74 <г.> Драма. В Тобольске, лет двадцать назад, вроде истории Иль<ин>ского. Два брата, старый отец, у одного невеста, в которую тайно и завистливо влюблен второй брат. Но она любит старшего. Но старший, молодой прапорщик, кутит и дурит, ссорится с отцом. Отец исчезает <…> Старшего отдают под суд и осуждают на каторгу <…> Брат через 12 лет приезжает его видеть. Сцена, где безмолвно понимают друг друга <…> День рождения младшего. Гости в сборе. Выходит. „Я убил“. Думают, что удар.

Конец: тот возвращается. Этот на пересыльном. Его отсылают. Младший просит старшего быть отцом его детей.

„На правый путь ступил!“» (XVII, 5–6).

Приведенную заметку и дату ее мы имеем право рассматривать как начальные точки предыстории «Карамазовых». И все же можно говорить и в данном случае лишь о творческой предыстории романа, систематическая работа над которым началась три с половиной года спустя в 1878 г.

Главное существенное отличие плана 1874 г. от окончательного плана «Карамазовых» в том, что в центре его — психологическая история преступления и этического перерождения двух главных героев — братьев, причем история эта не имеет пока широких выходов в окружающую общественную жизнь и органически не связана с основной народно-национальной эпической темой «Карамазовых» — темой борьбы и смены поколений, воплощающих прошлое, настоящее и будущее России. Соответственно на этой стадии будущий роман об убитом отце и двух братьях-соперниках мыслится не как роман, а как психологическая «драма». Главное содержание — различный, но в то же время и сходный путь обоих братьев, старшего — невинного кутилы и младшего — убийцы, через унижение и страдание к нравственному возрождению и обретению в себе нового человека. События романа отнесены к 1850-м годам, т. е. к дореформенному периоду, что соответствует реальным обстоятельствам осуждения Ильинского; точного времени осуждения его (1847) Достоевский мог не знать; а слова «лет двадцать назад» могли быть подсказаны «Записками из Мертвого дома», где говорится об осуждении мнимого отцеубийцы на каторгу на двадцать лет. Место преступления — Тобольск, реальная родина Ильинского. Общественный фон не разработан; из существенных персонажей второго ряда в плане упомянуты лишь два непосредственных соучастника драмы обоих главных героев — убитый отец и «невеста» старшего брата, она же, вероятно, позднее — «жена» младшего, которая, пользуясь своей прежней властью над осужденным, на коленях через 19 лет, верная долгу, вымаливает у него спасение для нелюбимого мужа. Кроме эпизодов, разыгрывающихся в Тобольске, задумана сцена «в каторге», непосредственно связанная по содержанию с рассказом об отцеубийце в «Записках» и насыщенная автобиографическим элементом.

Лишь три с половиной — четыре года спустя драматическая коллизия, общие контуры которой зафиксированы в плане «драмы» 1874 г. об осужденном мнимом и действительном братьях-отцеубийцах, стала фабульным стержнем, вокруг которого начал кристаллизоваться сюжет «Карамазовых».

Трансформация задуманной в 1874 г. «драмы» в роман-эпопею совершилась в результате сращения ее фабулы с многочисленными возникавшими параллельно и позднее замыслами Достоевского 1874–1878 гг.

В первоначальных записках к «Подростку» (февраль — апрель 1874 г.) будущий роман характеризуется автором как «роман о детях, единственно о детях и о герое-ребенке». Возникают планы: «Заговор детей составить свою детскую империю. Споры детей о республике и монархии <…> Дети развратники и атеисты» и т. д. На более поздней стадии работы (август 1874 г.) основная тема «Подростка» осмысляется как тема отцов и детей. Несколько раньше появляется мысль об «ораве детей», «советник и руководитель» которых Федор Федорович — «идиот» (план этот — прямое развитие ситуаций, мелькавших уже в подготовительных материалах к «Идиоту», но не реализованных в этом последнем романе). По одному плану из трех героев-братьев задуманного романа «один брат — атеист. Отчаянье. Другой — весь фанатик. Третий — будущее поколение, живая сила, новые люди». И тут же рядом по замыслу автора уже зреет «новейшее поколение — дети» (наст. изд. Т. 8. С. 717). Эти замыслы, лишь частично или вовсе не получившие отражение в «Подростке», воскресают[38] в «Карамазовых», где действуют три брата, один из которых — «атеист», а другой — носитель «живой силы»; тема же «новейшего поколения», «детей», реализуется в главах о Коле Красоткине и других «мальчиках», нравственно руководимых и воспитываемых Алешей Карамазовым, которому удается в конце романа объединить их чувством высокого религиозно-этического «братства», противостоящим «химическому разложению» окружающего общества, основанного на эгоизме, издевательстве богатого и сильного над слабым и беззащитным.

В подготовительных материалах к «Идиоту», а затем к «Подростку» и черновых вариантах «Исповеди Версилова» впервые разрабатывается Достоевским и символическая тема «о трех дьяволовых искушениях», позднее перенесенная в «Карамазовых», где она получила глубокую и сложную философскую нагрузку, став одним из стержневых мотивов главы «Великий инквизитор». В рукописях 1870-х годов несколько раз назван и ярко психологически обрисованный в романе образ юродивой Лизаветы Смердящей.

Закончив «Подростка», Достоевский писал в «Дневнике писателя» за январь 1876 г.: «Я давно уже поставил себе идеалом — написать роман о русских теперешних детях, ну и, конечно, о теперешних их отцах, в теперешнем взаимном их соотношении», характеризуя при этом роман «Подросток» всего лишь как «первую пробу» своей мысли (XXII, 7). Дальнейшими вехами в работе над этой темой явились замыслы неосуществленных романов «Отцы и дети», «Мечтатель» (1876) и, наконец, «Братья Карамазовы».

Особая роль в истории подготовки замысла «Братьев Карамазовых» принадлежит «Дневнику писателя» за 1876–1877 гг. Здесь стали для автора предметом предварительного художественного и публицистического анализа различные аспекты «детской» темы, столь широко и тревожно звучащей в романе (ср.: очерки о детском бале и о посещении детской колонии, рассказ «Мальчик у Христа на елке» — 1876, январь; анализ дела Кронеберга — 1876, февраль, и родителей Джунковских — 1877, июль-август, гл. 1 и т. д.),[39] проходящие через весь «Дневник» темы разложения дворянской семьи, экономического упадка и обезлесения России, обнищания русской деревни, роста деревенской буржуазии, темы суда, адвокатуры, русской церкви и сектантства и современного их положения, тема всеобщего «обособления» как характерной черты нынешнего общества (1877, июль-август, гл. 2), тема католицизма в его взаимоотношениях с Римской империей и современной буржуазной государственностью, с одной стороны, и социалистическими учениями XIX в. — с другой (1877, январь, гл. 1; сентябрь, гл. 1 и др.), наконец, темы Западной Европы и России, ее прошедшего, настоящего и будущего, символическим выражением которых являются три представленных в романе поколения. В рабочих тетрадях Достоевского, содержащих подготовительные материалы к «Дневнику писателя» за 1876 г., встречаются записи, непосредственно ведущие к «Карамазовым», — например: «Великий инквизитор и Павел. Великий инквизитор со Христом. В Барселоне поймали черта» (XVII, 13). На страницах «Дневника» предвосхищены в беглых зарисовках и некоторые отдельные характеры будущего романа: в этом смысле особенно существенна глава «Приговор» (октябрь, гл. 1, § IV); приведенное здесь рассуждение «идейного» самоубийцы содержит, как неоднократно указывалось, зародыш аргументации Ивана Карамазова в богоборческой главе «Бунт» пятой книги «Братьев Карамазовых» «Рrо и Contra», a самое заглавие этой книги повторяет более раннее название § II из главы 2 «Дневника» за март 1877 г.

В письме к X. Д. Алчевской от 9 апреля 1876 г. Достоевский охарактеризовал «Дневник» как необходимую для подготовки к созданию будущего романа творческую лабораторию. «Готовясь написать один очень большой роман, — писал он, — я <…> задумал погрузиться специально в изучение не действительности собственно, я с нею и без того знаком, а подробностей текущего. Одна из самых важных задач в этом текущем для меня <…> молодое поколение и вместе с тем современная русская семья, которая, я предчувствую это, далеко не такова, как всего еще двадцать лет назад…» (XXIX, кн. 2, 78).

Важнейший документ из предыстории формирования философско-исторической проблематики романа, выраженной в главе «Великий инквизитор» — «кульминационной точке» романа, по авторскому определению, — ответное письмо Достоевского от 7 июня 1876 г. на запрос, обращенный к нему читателем «Дневника писателя», оркестрантом С.-Петербургской оперы В. А. Алексеевым, с просьбой разъяснить смысл слов о «камнях» и «хлебах», употребленных в майском номере «Дневника писателя» за 1876 г.

Здесь анализировалось опубликованное в газете «Новое время» предсмертное письмо самоубийцы-«нигилистки» акушерки Писаревой. Писатель рассматривал его как документ, выражающий (по его словам в письме к Алексееву) настроения, характерные для демократической молодежи, мечтающей «о таком устройстве мира, где прежде всего будет хлеб и хлеб будет раздаваться поровну, а имений не будет», — молодежи, ожидающей «будущего устройства общества без личной ответственности», а потому вольно или невольно «чрезмерно» преувеличивающей значение денег «по идее, которую им придают». И Достоевский писал в связи с «денежными распоряжениями» Писаревой «той крошечной суммой, которая после нее осталась»: «Эта важность, приданная деньгам, есть, может быть, последний отзыв главного предрассудка всей жизни о „камнях, обращенных в хлебы“.[40] Одним словом, проглядывает руководящее убеждение всей жизни, т. е. „были бы все обеспечены, были бы все и счастливы, не было бы бедных, не было бы преступлений“. Преступлений нет совсем. Преступление есть болезненное состояние, происходящее от бедности и от несчастной среды…» (1876, май, гл. 2, § II, «Одна несоответственная идея»). Своеобразное истолкование евангельского сюжета об искушении Христа дьяволом (от Матфея, гл. 4) в «Дневнике писателя» Алексеев просил ему разъяснить.