Том 8. Статьи, рецензии, очерки

В. П. Буренин. – Театр

Том первый. Спб. 1904

Нет сомнения, что автор этой книги – человек с литературным дарованием. Но что такое, собственно, литературное дарование? Это есть способность легко и свободно придавать литературную форму своим мыслям, чувствам и настроениям, независимо еще от их содержания. Случается очень часто, что люди с глубоким содержанием наделены этой способностью лишь в слабой степени, и тогда они мучительно ищут своей формы. И бывает наоборот; нередко собственно литературные способности даны судьбой людям с очень незначительным содержанием. Тогда форма ищет для себя содержания, по большей части, разумеется, чужого.

Господин Буренин чрезвычайно легко «владеет пером». Ему одинаково свободно даются и стихи, и проза, и в своих фельетонах, доставивших ему своеобразную известность, он мешает и то, и другое. Но если бы кто-нибудь задался целью отыскать в этой огромной (количественно) работе какую-нибудь руководящую нить, попытался бы определить, – за что собственно г. Буренин воюет в литературе в течение трех десятков лет, – то такой изыскатель оказался бы в чрезвычайном затруднении. В конце концов пришлось бы признать, что г. Бурении ратует всегда за… г. Буренина и самое большее еще – за газету, в которой работает г. Буренин и которая сама стоит лишь за себя, ставя паруса по воле господствующих ветров… В молодости г. Буренин исполнял свою задачу довольно весело, иной раз не без остроумия пересмеивая своих противников и отыскивая смешные стороны в самых разнообразных направлениях, тем легче, что все они были ему одинаково чужды. С течением времени он перешел к сплошным ругательствам, выделявшимся уже не остроумием, а беззастенчивой грубостью. На расстоянии целых фельетонов он заменял прежний веселый шарж простым кривлянием, коверкая от чьего-нибудь имени русский язык и заставляя злополучных наборщиков набирать «шкажал» вместо «сказал», или «прифшкакивать» вместо «привскакивать». Повидимому, есть еще немало людей, которым это кажется забавным и остроумным. Несомненно, однако, что с литературной точки зрения это была элементарнейшая пошлость, совершенно недостойная уважающей себя печати… Вообще, если бы понадобилось охарактеризовать выдающуюся черту литературной деятельности г. Буренина, то пришлось бы сказать кратко: г. Буренин всю свою жизнь ругался. В молодости ругался порой не без остроумия, в старости – с какой-то угрюмою злобой, порой переходящей в неистовство…

Впрочем, мы не будем более останавливаться на этом предмете, во-первых, потому, что предмет этот в деталях довольно неопрятный, а во-вторых, еще и потому, что, собственно, разбираемая книга давала бы к этому лишь косвенный повод.

«Театр» г. Буренина представляет в его литературной работе некоторое приятное исключение. Здесь он является в совершенно приличном виде, как будто и ему самому опротивело, наконец, «шкаживать» и «прившкакивать», ругаться и производить литературные дебоши.

Однако, как известно, исключения только подтверждают правило: за содержанием своих приличных произведений г. Буренину так же приходится отправляться в люди, как и за содержанием своей «сатиры». Его сатира – шарж и пародия. Его «театр» – переводы и пересказы. Из шести пьес разбираемой книги, только одна принадлежит самому г. Буренину. Это – «Забава Путятишна». Содержание ее заимствовано из былин, причем г. Буренину принадлежит довольно ловкая сценическая компановка былинного сюжета, красивые стихи и разные изящные, на французский лад, разговоры былинных персонажей. Все это, разумеется, так же далеко от суровой поэзии былинного эпоса, как виньетка на конфектной коробке Эйнема далека от васнецовоких богатырей. Почему-то при чтении этой «Забавы Буренишны» нам представлялись все время не киевский двор, не Ставры, Добрыни и Ильи Муромцы, – а обстановка какого-нибудь домашнего аристократического спектакля. «Княжна Зизи была превосходной Забавой, а почтенный князь NN., с его величавой наружностью, дал образцового Илью Муромца. Молодой барон X. был превосходен в роли заезжего веницейского рыцаря, а милые Коко и Вово (из „Плодов просвещения“) не портили ролей Чурилы и Алеши Поповича».

Одна черта этой «комедии» г. Буренина привлекла наше внимание: в последних действиях на сцену выступают «кабацкие голи». Они вместе с Ильей совершают на сцене разные великие подвиги, и за это князь (Красное солнышко) сажает их вместе с веницейскими рыцарями и прочими благородными персонажами за свой «княженецкий стол». При этом голи, чтобы потешить князя, затягивают песню:

Как у нас у голей-голюшки
Ничего нет, кроме волюшки.
Хор: Ой, жги, жги, говори!
Ничего нет, кроме волюшки.
Армяки на нас дырявые,
Да в нас, голях, души правые…

И хор опять подтверждает: «Ой, жги, жги, говори! Да в вас, голях, души правые»…

Признаемся, при этом нам стало немного страшно за благополучное окончание аристократического спектакля. Ведь «голи», – думалось нам, – это «босяки» того времени. И тотчас же из-за г. Буренина, приличного сочинителя красивых стихов, в нашем воображении вырисовалась угрюмая физиономия «неприличного» Буренина, Буренина-критика с его, многим еще памятными, грубейшими ругательствами по адресу г. Горького за его голей-босяков, у которых, к великому гневу критика, тоже «ничего нет, кроме волюшки» и порой все-таки оказываются «души правые». Ну, да разумеется – это дело другое: г. Горький пишет то, что действительно думает о людях и о жизни, а ведь «голи» г. Буренина это только переодетые в известном «стиле» Вово и Коко.

Вообще, не следует только брать «в сурьез» разные мнения г. Буренина, – и все, право, выходит очень мило. Кто, например, не помнит известной полемики, когда г. Буренин доказывал, что пора стихотворных переводов и даже самых стихов миновала и что даже чужие иностранные стихи лучше переводятся своей прозой. При этом покойный Надсон отстаивал противоположное мнение. Господин Буренин-критик ругался тогда так отвратительно, как никогда не ругался ранее. Можно было думать, что мнение о преимуществе прозаической передачи и негодности стихов и есть то «святая святых», для защиты которого г. Буренин выехал во всеоружии на литературную арену…

Но вот в «театре» г. Буренина мы находим стихотворную драму «Ожерелье Афродиты» с следующим примечанием: «Сюжет и некоторые сцены взяты из романа „Aphrodite“ P. Louys». Итак, г. Буренин, ставящий вне законов литературного приличия всякого, кто защищает перевод стихами иностранных стихов, – сам занимается переложением в стихи «сюжета и некоторых сцен» иностранного прозаического романа. Но и это противоречие разрешается довольно благополучно одним соображением: охота же принимать серьезно те или другие «мнения» г. Буренина! Тогда нужно было обругать Надсона и других поэтов, и г. Буренин высказал одно мнение. А теперь собственная склонность к стихотворной форме ищет подходящего чужого содержания и находит его в прозаическом романе P. Louys'a. Все совершенно понятно и просто.

Кроме упомянутых уже пьес, в книге есть еще перевод «Потонувшего колокола», «Женщины с кинжалом» (Шнитцлера) и две «Старые комедии любви». Подзаголовок к этим последним пьесам гласит, что они взяты «из Victor Mistifiguerros el Rojo». Мы незнакомы с испанской литературой и, признаемся, подумали, что этот Виктор Мистифигерос легко может оказаться Виктором Бурениным или хоть Алексисом Жасминовым, и что, таким образом, здесь мы все-таки встретимся с оригинальным творчеством. Но тотчас же разочаровались: одна комедия («Мадонна Беатриче») опять заимствована из Боккаччио, а другая («Фьяметта») носит пометку: «Orlando furioso»[75], песнь XXVIII…

Таким образом, выходит, что г. Виктор Буренин заимствует на этот раз у Виктора Мистифигероса, заимствующего, в свою очередь, у Боккаччио и Ариоста. Впрочем, если бы этот Мистифигерос оказался действительно мистификацией, если бы даже у Боккаччио и Ариосто не оказалось ничего подобного, – то и тогда обе пьесы г. Буренина не могли бы считаться оригинальными: это опять переложение в хорошие стихи игривых анекдотов в испанско-итальянском стиле, за которые кому-нибудь другому ой как досталось бы от г. Буренина-критика; он ведь любит иной раз прикинуться блюстителем строжайшей нравственности…

Нам не хотелось бы раздражать г. Буренина этим правдивым отзывом. Не хотелось бы, во-первых, потому, что раздраженный г. Буренин представляет зрелище далеко не эстетическое, часто даже прямо оскорбительное для человеческого достоинства… А во-вторых, еще и потому, что «театр» г, Буренина нравится нам гораздо более, чем его «Мертвые ноги» и тому подобные «произведения». Поэтому не в укор, а лишь в некое назидание позволим себе привести еще одно соображение. В драме «Ожерелье Афродиты» главная героиня Геро – гетера и галилеянка. И, к удивлению, г. Буренин не останавливается на этот раз перед тем, что характеру еврейки приданы автором (Louys'ом) черты значительной глубины и возвышенности. Она не верит ни в себя, ни в любовь художника Олимпия. Чтобы поверить – она заставляет Олимпия, рискуя жизнью, похитить ожерелье со статуи Афродиты. Когда он это сделал, она берет на себя его вину и умирает, счастливая и просветленная. В патетической сцене этой смерти она «склоняется на грудь к Олимпию и говорит постепенно замирающим голосом»:

Мой возлюбленный, мой брат…
Ночь сошла… В покое
Дремлет мой зеленый сад,
И струится аромат
Нарда и алоэ…
Я цветами убрала
Одр благоуханный…
Я курильницы зажгла… и т. д.

Нам хотелось бы, чтобы г. Буренин представил себе более или менее живо, что какой-нибудь «критик», обладающий беззастенчивым стилем и склонностью к передразниванию, вроде г. Алексиса Жасминова, – принимается «разделывать» это произведение ну хоть следующим образом:

Мой важлюбленный, мой брат…
Ночь шашла… В пакое
Шпит уш мой желевый шад…

Бррр… Не правда ли, какая гадость?.. А между тем – ведь это прием, который должен быть хорошо знаком г. Буренину из собственной его многолетней практики.

Ну, так вот: можем пожелать г. Буренину, стихотворцу-переводчику, почаще и подольше разлучаться с г. Бурениным-критиком и с г. Алексисом Жасминовым и углубляться в тьму веков (к персонажам, с которыми он еще не успел рассориться), чтобы перелагать хотя бы чужие приличные сюжеты в свои хорошие стихи. «Театр» г. Буренина есть несомненно литература… К тому же хоть на время этих экскурсий в нижнем этаже «Нового времени» стало бы, пожалуй, несколько опрятнее…

1904