Том 8. Статьи, рецензии, очерки

Обвинитель просит вас, господа судьи, представить себе те родственные чувства, которые невольно вызываются отрицательными отзывами о покойном императоре, и видит в указаниях на дурные условия воспитания неуважение к верховной власти. Но, господа судьи, ответ на это готов: в лице Николая Михайловича мы имеем именно члена родственной семьи… Но он также историк, и этот историк не остановился перед самой суровой правдой. На странице 12 он приводит даже фразу Константина Павловича: «qu'il ne voulait pas monter au trene souille par le sang de son pere»[82].

Русская историческая наука и русская литература может только поблагодарить августейшего автора за эту книгу, которая устанавливает с такой правдивостью, на основании высоко авторитетных источников, исторический облик замечательного императора. Указывая на величие борьбы и победы над Наполеоном, признавая, что здесь он проявил черты гения, историк рядом с прежними ставит новый портрет личности Александра I, отмеченный беспощадной правдой.

Что же дает Толстой?

Гениальный художник вводит в эту портретную галерею изображение подвижника. Федор Кузьмич говорит о себе, о своем прошлом: я – величайший преступник. Да… История может разно оценивать и самый заговор, и его результаты. Несомненно, однако, что, субъективно, как человек и как сын, Александр должен был чувствовать себя именно преступником. Далее, царь-отшельник, естественно, осуждает всю прежнюю свою «светскую» жизнь, полную всяких «соблазнов». Обвинение уже в этом предпочтении сибирской заимки короне и трону видит оскорбление верховной власти. Правильно ли это? История знает настроение, которое можно было бы назвать царственной болезнью. Уже в древности один из могущественнейших монархов Востока, Навуходоносор, с вершины трона ушел в пустыню и, по враждебному истолкованию еврейских источников, стал питаться, подобно животным, травой. Легко разглядеть под этой легендой тоску могущественного деспота по простым условиям жизни среди природы и простых людей. Псалтырь, произведение царственного поэта, весь проникнут этим стремлением к смиренной доле. «Суета сует, всяческая суета!» – говорит с горечью тоже царственный экклезиаст… То же настроение видим мы в книге римского императора Марка Аврелия. Карл V уходит в монастырь св. Юста. И, если бы у этого монарха спросили о причинах его «ухода», очень вероятно, что он повторил бы многое, что теперь нам ставится в вину в истории Федора Кузьмича.

Кто же, однако, захочет видеть в этом эпизоде что-нибудь оскорбительное для царственной фамилии Габсбургов? В русской литературе есть и другие произведения, разрабатывающие тот же мотив. В «Борисе Годунове» Пушкина отшельник Пимен говорит послушнику:

Задумчив, тих сидел меж нами Грозный.
Мы перед ним недвижимо стояли,
И тихо он беседу с нами вел,
Он говорил игумну и всей братьи:
«Прииду к вам, преступник окаянный,
И схиму здесь честную восприму».
И плакал он, и мы в слезах молились,
Да ниспошлет господь любовь и мир
Его душе страдающей и бурной.

И в другом месте:

Подумай, сын, ты о царях великих:
Кто выше их? Единый бог. Кто смеет
Противу них? Никто. А что же? Часто
Златой венец тяжел им становился,
Они его меняли на клобук.

В этих нескольких поэтических строчках почти вся психологическая история Федора Кузьмича. Только клобука Александру в изображении Толстого показалось мало: он взял долю не просто скромного подданного; он спустился в низы, наиболее презираемые, считаемые преступными. Если эту легенду с ее настроением считать оскорблением верховной власти вообще, то нужно выкинуть очень много мест из псалтыря, из экклезиаста, из творений Марка Аврелия и просто из исторических учебников.

Оскорбление верховной власти?.. Но вот что говорит историк Александра, Шильдер. Он считает, что, если бы эту легенду можно было перенести на реальную почву, «то установленная этим путем действительность оставила бы за собой самый смелый поэтический вымысел… В этом новом образе, созданном народным творчеством, император Александр Павлович, этот „сфинкс, не разгаданный до гроба“, представился бы самым трагическим лицом в русской истории, и его тернистый жизненный путь устлали бы небывалым загробным апофеозом, осиянным лучами святости».

Облик человеческий, господа судьи, – явление чрезвычайно сложное. Его нельзя охватить одним мгновенным негативным изображением; для этого нужен ряд моментов и ряд изображений. И вот за то, что в портретной галерее Александра I мы поставили, может быть, иллюзорный в несогласный с исторической действительностью, но возвышенный образ кающегося подвижника, «осиянного лучами святости», – редактор «Русского богатства» сидит на этой скамье в качестве подсудимого.

Что касается центрального места обвинения, то есть шестнадцати строк, начинающихся словами: «Кто не имел несчастья родиться в царской семье…» – то этот эпизод освещен уже моим уважаемым защитником. Почему, в самом деле, считать, что это характеристика для всех времен, для всех условий? Времена меняются и условия также. У Александра I воспитателем был «лукавый князь Салтыков и ворчливый дядька Протасов». Мы знаем, что воспитателем будущего императора Александра II, например, был уже приглашен поэт Жуковский, написавший замечательное стихотворное пожелание воспитаннику:

…Да славного участник славный будет
И на чреде высокой не забудет
Святейшего из званий – человек.

Очевидно, этот воспитатель понимал опасность для будущего питомца от условий придворных отношений и придворной лести, о которой говорит в отношении к Александру I не только герой Толстого, но и великий князь Николай Михайлович… Всегда ли удавалась эта задача, поставленная поэтом-воспитателем, насколько и в каком направлении изменились условия воспитания, – об этом скажет история, когда придет ее время и для последующих царственных поколений. Мы останавливаемся перед этой задачей, еще не доступной суждению литературы, и говорим только, что эти условия менялись и что инкриминируемое журналу место рассказа Толстого не подлежит распространительному толкованию.

Господа судьи! Если вы просмотрите напечатанную в «Русском богатстве» статью Л. Н. Толстого, вы увидите, что в нескольких местах она испещрена многоточиями. Это мне, писателю, и моим товарищам по редакции выпало на долю… цензуровать рассказ гениального русского художника. И, если бы в заграничных газетах появилась телеграмма о том, что редактор журнала предан суду за помещение с купюрами рассказа Толстого, то очень вероятно, что заграничные писатели увидели бы преступление не в том, что этих купюр оказалось недостаточно, а в том, что я осмелился посягнуть на произведение гения!.. У нас другие условия. Для того, чтобы рассказ мог появиться, мы должны были провести его между Сциллой и Харибдой; нужно было принимать в соображение суровые законы, ограждающие верховную власть от проявления «дерзостного неуважения», но, с другой стороны, предстояло сделать это в пределах необходимых и достаточных, не нарушая также уважения к правам народного гения. Мы были уверены, что выполнили эти условия, и все-таки журнал наткнулся на препятствия, коренящиеся в привычных нравах русской цензуры. Закон, о котором я уже упоминал, снял долго стоявшие преграды, и историческая истина хлынула уже многоводной рекой. Обвинитель говорил о разнице между объемистым, солидным и спокойным историческим трудом и художественным рассказом, помещенным в книжке журнала. Но, господа судьи, эта разница исчезает, если принять во внимание, что выводы автора становятся достоянием периодической прессы и популярной литературы.

И, тем не менее, наш журнал остановлен, редактор подвергся обвинению. Это похоже на то, как если бы на средине многоводной реки был поставлен небольшой шлюз, среди ничем неогражденного течения. Это неудобно для какого-нибудь отдельно плывущего судна, которое, как наш журнал, может случайно на него наткнуться. Но течения это остановить не может. Целая историческая эпоха, знаменательное царствование императора Александра I стало уже достоянием исторической и общей литературы, и мы ждем, что приговор суда снимет и эти последние, ни для чего не нужные преграды на пути исторической правды, научной и художественной.

Судебная палата не нашла состава преступления в «Записках старца Федора Кузьмича» и вынесла В. Г. Короленко оправдательный приговор, постановив снять арест с книжки «Русского богатства», в которой были напечатаны эти «Записки».

1912