Я увожу к отверженным селениям. Том 1. Трудная дорога

— Помочь? Чтоб суд был по форме открытым, а по су ществу закрытым? — неосторожно брякнул судья. Проку рор недовольно поморщился.

— К чему такие ненужные уточнения...

— Я думаю сделать так, Вячеслав Алексеевич. Будем су дить Воробьеву открытым судом, но в боковой комнате. В

зале человек тридцать помещаются, а в боковушке от силы восемь, не считая членов суда. Двое конвоиров, подсудимая, прокурор, трое свидетелей и защитник. Вот вам и восемь че ловек. Во время ведения судебного расследования я никому не разрешу входить.

— Отлично, Константин Сергеевич! А кого вы предпола гаете взять заседателями?

— Y меня есть на примете двое проверенных товарищей.

Перед слушанием дела Воробьевой я призову этих товарищей к исполнению их гражданских обязанностей в суде.

61

— Кто они? Если это не секрет.

— Какие у нас с вами секреты, дорогой Вячеслав Алек сеевич. Один бывший завскладом Охрименко, его оговорили в хищениях и взятках, а вы...

— Помню, помню, — торопливо перебил прокурор. — А

другой?

— Кузьминых. Y него, правда, дед по матери раску лачен...

— Не стоило бы рисковать, — осторожно заметил про курор.

— Он товарищ надежный. Во время коллективизации сам лично указал, где прятал хлебушек дед. Много кулаков разо блачил...

— Что ж... Кандидатура хорошая, — согласился прокурор.

— А кого вы посоветуете мне назначить Воробьевой за щитником?

— Переверзева. Очень хороший защитник, — чуть помед лив ответил прокурор.

— Хороший? — встревоженно переспросил Буреев.

— Исключительный! Y него, правда, немного красноречие хромает, заикается он. Но можно ли судить человека по одно му физическому недостатку? Все мы не лишены их. Перевер зев товарищ идейный, выдержанный, и, как всякий настоящий патриот, ненавидит врагов Родины. Он не затруднит работу суда. Напротив, поможет Константину Сергеевичу.

— Вот мы и договорились, — облегченно вздохнул парт орг, — не смею вас задерживать. Я в двенадцать на совещание к директору приглашен.

— До свидания, Владимир Никифорович. YcnexoB вам в труде и личной жизни! Передайте привет жене, дочке. Дочка-то растет? — сердечно пожимая руку Бурееву, спрашивал проку рор. Буреев расцвел.

— Растет, Вячеслав Алексеевич. Она у меня меньшенькая.

Шустрая такая, за ней глаз да глаз нужен.

— Желаю ей вырасти вот такой, — прокурор поднял руку высоко над головой. — И, главное, пусть не болеет. А то случит ся беда, как с Домной Пантелеевной... Жаль Пантелея Ива новича.

62

— Очень жаль... Только моя Раечка девочка здоровая. Та кой болезнью, как у Домны Пантелеевны, она до седых волос не заболеет. Я за ней слежу.

— Заходите ко мне почаще сюда, а лучше домой.

— Приду, Вячеслав Алексеевич. Передайте и вы привет своей супруге. Счастливо оставаться.

ЭЛЬКА ФИКСА

— И пошто я голос подала? Не подала б голоса и сюда, глядишь, не заволокли б. А тепереча на суду том дознаются, что провинившись я. Небось не помилуют. Вдвое спросят.

— Скажите, тетя Вера, что не вы лазили на окно.

— Не поверят. Я ведь пошто в дверь-то шибать зачала: Нюська на меня окрысилась и в крик: доложи, мол дежур ным, что ты звала сто вторую, а то тот Воробей дурной — ты, тоись — на меня покажет, я тогда обеим вам башки посши баю. Испугалась я и ну в дверь стукать.

— Я не виновата, тетя Вера.

— Ты-то не виновата, да мне проку мало. А робятам моим и подавно.

— Почему же вы в коридоре не сказали дежурным о Нюське.

— Забоялась я. Как скажешь? Воровки-то во всех камерах сидят. Помочь имеют друг от дружки. А мы сами по себе, как овцы заблудшие. Прибьют — и жалиться незнамо кому. Хлеба нонче пол пайки отняли у меня... Живот режет с голодухи чисто ножом. То ништо — потерплю. Я двужильная. Кабы не засудили... Меньшего больно жалко. Он утром смеется все: ма да ма ладит, поди плачет, скучает по мне.

— За что ты чалишься? — лениво спросила с гробика лохматая полная блондинка. В камере уже знали, что эту остроносую молодую блондинку зовут Элька Фикса, а имя мужа ее, Ленчика Карзубова, — с ним она прожила больше двух месяцев на воле — гремело по всей тюрьме.

— За нитки, — неохотно ответила тетя Вера и отверну лась.

— Ты морду от меня не вороти, — вскипела Фикса, — а дадут тебе восемь лет, или на всю катушку — десять.

— Не пужай. Чай, судьи тоже люди, — робко возразила тетя Вера.

— Люди?! Держи карман шире! Ха-ха-ха-ха-ха! Лю-юди!

Пожалеют они такого ягненочка.

— А что как поимеют жалость? — не сдавалась тетя Вера.

— И сами за тебя в тюрягу сядут? Y тебя дети, а у них щенки? Они, может быть, и пожалели бы, да начальство не велит.

— А ты-то как все знаешь? — не удержалась от вопроса тетя Вера.

— Я много знаю... Вы думаете, я всегда такая была? Оши баетесь, девочки. Перед войной я десятилетку кончила. В ин ститут поступить хотела. Голодную меня опутал один интен дант. За две булки хлеба купил в сорок первом. Маме хотела помочь... Умерла она. Только теперь я умная: по дешевке не купишь меня. Я с пятым мужиком, вором в законе, живу.

Интенданты им в подметки не годятся. Барахло! Интендант побольше ворует, чем тот, который в законе. А нашего брата, девчонку, за краюху хлеба норовит купить. У интенданта семья, он ей посылочки шлет и тем, кто повыше его, дает. С друж ками пьет. А честной девушке, за честность ее, две булки хлеба в зубы. А я ведь честная была, когда он купил меня.

На, тварь, жри! У трех интендантов побывала в женах, попро бовала их хлеба. А законник что ни украдет — на стол тащит.

Пей, ешь, гуляй! — все равно один раз живем! Когда меня в первый раз арестовали за чулки (я после того интенданта ра ботать пошла сдуру), тоже думала, что простят. Никогда не воровала и раньше, неопытная была. Простили думаешь? Де сять лет всучили. Бежала я из вагона, когда по этапу в лагерь гнали. На воле с вором встретилась — Никола Старуха кличка его — и пошла веселая жизнь. А на суде я им говорила и об отце, его на фронте убили, и что мать умерла, и что украла я в первый раз. Попробовала и об интенданте сказать, а они даже слушать не захотели.

— А теперь сама хлеб отымаешь? — осмелела тетя Вера.

— Я?!

— Не ты, дак подружка твоя, та что днем выпущена.

64

— Инка Горлатая? Она казачит фраерих, а я нет. Хлеб — это что... Вот если б ей Воробышек в руки попался, она б ощипала ее за ночь.

— Ощипала? Как-то живого человека ощипать молено?

Чай, не курица она, — усомнилась тетя Вера.

Элька расхохоталась.

— И перьев у нее нет, — уточнила Фикса, вдоволь насмеяв шись. — Инка по-другому щиплет. Кобёл она.

— Кобель?! — ахнула тетя Вера.

— Не кобель, а кобёл. Девочек молодых любит. И с ба бами живет. На воле она Ленчику при мне говорила: «Я муле-чин терпеть не могу». Инка сама ворует. А уж девочку молодую не упустит. Что смотришь?! Погоди, Воробей, в лагерях этих коблов полно. Полюбит тебя какой, кормить станет от воль ного. Плачешь? А мне легко четвертый год по рукам ходить?

Я с вами откровенная сегодня. Кроме меня законниц в трюме нет, а фраерихам на слово не верят. Мне уж так надоело все.

Карзубый больной, и меня наградил. Приеду в лагерь и скажу: прощай молодость, да здравствует вензона, — и пойду догни вать к венерическим... Укольчики, таблетки. Тошно! Я в трюм поясок пронесла. Дежурнячки при шмоне не нашли. Вот он!

Хотела вздернуть себя, тут и крюк над гробиком вбит, — духу не хватило. Слабачка я! А у вас у кого хватит душку? Хватит?!

Толсе л<мет родная! Пусть поясок возле меня валяется. Заду мает кто им попользоваться — берите бесплатно. — Элька выкрикнула последние слова и с силой закусила ниленюю губу.

В камере наступило тягостное молчание. — Спать пора! До утра ни звука! Бебехи отшибу, кто рыпаться будет!

Измученные женщины погружались в сон, беспокойный и тялселый. Рита не спала уже вторую ночь. Гнетущее напрялсе-ние не отпускало ее ни на миг. Какое-то время, очень недолгое, после слез в кабинете следователя, она почувствовала себя лучше. Но последний, пусть крохотный, обман следователя обрушился на нее как каменная глыба. Страдание и гнет выжгли все доброе, что было присуще ей с детства, а на смену им пришло безразличие. Ночь опустошила душу. Горькая боль ее сгорела в огне ею зажженном. Так пожар, пожравший до тла все, что может гореть, угасает и сам. Пламени его нет пищи, и он умирает, когда некого больше убивать. Я вино-65

вата... Ну и пусть... Тетя Маша... тетя Вера... меня осудят и я умру в лагерях... Какая разница, где умирать... Перед смер тью я выйду замуж за кобла (он это или она — оно, оно полюбит меня). И это еще вынести?.. А зачем... Чтоб дольше пожить? Кому это нужно? Мне?.. Ругать судью? Защищаться?

А для чего?.. Поскорее бы уйти отсюда... А куда?.. Везде есть Кимы, есть коблы, есть Кимовы отцы... Кому я что докажу?

Хоть бы и доказала, мне-то легче не будет... Бежать? — пой мают... А поясок? С пояском-то никто не поймает... И крюк...

Он выдержит, я худенькая... Как бы только не разбудить кого...

Спят... Осторожно... Чуть-чуть еще протяну руку... Как делают петлю? Намыливают веревку?.. Мыла нет... И не надо... С этого конца завяжу узелок и просуну туда второй кончик. Получает ся... Самое главное привязать... А ноги? Я ногами достаю до гробика... Подогну колени... Присяду, все равно, как отдохну...

Элька не услышит, а услышит — промолчит... Сама спраши вала, кто хочет... Боязно... Чего?.. Петля мягкая, не больно...

Рита резко подогнула колени. Подумать о чем-либо она не успела. Серый туман хлынул как горный поток, сокрушив ший плотины. Он затопил сознание, ослепил глаза, залил уши, мягкой тяжестью придавил руки и грудь, и в громаде его, бескрайней и всеобъемлющей, Рита потеряла себя.

СУД

— Вы утверждаете, подсудимая Воробьева, что четвертого марта тысяча девятьсот сорок пятого года примерно в час дня гражданин Ким Пантелеевич Киреев принес к вам домой про дукты и пенициллин, — сурово спросил судья.

Рита затравленно посмотрела на Константина Сергеевича и молча кивнула головой.

— Отвечайте — да или нет, — потребовал судья.

— Я же сказала: да.

— Кто может подтвердить справедливость ваших слов?

— Моя тетя... но она умерла...