Я увожу к отверженным селениям. Том 1. Трудная дорога

— В первый.

— Потому тебе и плохо. Тут хорошо только нам, людям.

— Каким людям?

— Мне. Милке. Райке, — исчерпывающе пояснила Нюська.

— А остальные не люди? — против воли вырвалось у Риты.

— Голосок у тебя змеиный. Ты фраерша нотная... Осталь ные не люди — фраерихи.

— А кто же люди? — не утерпела Рита.

— Воровки в законе. А у кого мужики воры в законе, тоже почти люди, — со знанием дела пояснила Нюська.

— Чтобы быть человеком, надо обязательно воровать? — тихо спросила Рита.

— Y нас все воруют — фраера и мы. Но как воруют? Эй, ты! Ножка! Поди сюда! — зычно крикнула Нюська.

Услышав свое прозвище, пожилая женщина, сидевшая око ло вонючей параши, почти до краев наполненной нечистота ми, испуганно вздрогнула и, припадая на правую ногу, подош ла к Нюське.

— За что сидишь, — прокурорским тоном спросила Ню ська.

— Вы, чай, знаете, пошто спрашиваете?

— Я-то знаю «пошто», — передразнила Нюська. — А Во-робыо-то ты говорила?

— Рядом с ней лежим. Знамо, говорила, — устало отве тила женщина.

Рита с тоской поглядывала то на тетю Веру, соседку по камере, то на Нюську. Она знала, что Нюська, устав от сыто го безделья, время от времени подзывает к себе женщин и заводит с ними никому не нужные разговоры. Это была Нюсь-кина прихоть, и противиться ей не решался никто.

— А ты еще раз скажи. Мне! — потребовала Нюська.

— За нитки. Катушку ниток взяла на работе. Боле ничего.

45

— Вот-вот, — с усмешкой подтвердила Нюська. — Боле ни-ча-а-во. Ты украла катушку ниток. В обвиниловке, мусора называют ее обвинительным заключением, написано, что граж данка Дерюгина похитила двести метров пряжи. Так там на писано?

— Совсем так, — подтвердила тетя Вера.

— Вот какая память у меня. Цепкая. Я эти обвинпловки слово в слово шпарить могу... Дадут теперь гражданке Дерю гиной восемь лет лишения свободы. А разве она воровка?

Фраерша чистой воды. Почему и в камере не все одинаково живут. Y параши, в железном ряду, вы спите, кто первый раз за решку попал, и опущенные. Это те, кто с ворами в законе жил, а мужик ее ссучился, нечестным вором стал.

— Нечестным вором? — удивленно переспросила Рита.

— Честные воры живут по закону. Проиграют — отдадут.

В лагерях не работают комендантами, нарядчиками, бригади рами. Y человека не украдут, только у фраера. Не хулиганят.

Законники хулиганов и насильников презирают... Тебе всего не понять. Кто из людей сделает что не по закону — сука.

Посередке, в калашном ряду, спят порчаки. Им и ночью ноги никак не вытянуть, тесно.

— Почему порчаки? — спросила Рита, зная, что Нюська не любит, если ее невольный собеседник молчит.

— Они недавно воровать начали. Законов не знают. Не фраера и не люди. Испорченные. YMiibie порчушки за людей хиляют. Но мы все равно узнаем, что он не человек, а порчак.

Рядом с нами — барыги. Они хорошие дачки из дома полу чают. Зато и спят просторно. В нашей камере, чтоб все лежать могли свободно, как люди и барыги, человекам двадцати быть положено. А у нас — девяносто три. Под метелку мусо ра метут всех. Вот почему в калашном ряду сидят впритырку, а у параши...

— Чо ты с ними растрепалась? — недовольно спросила Райка, поднимая голову с подушки.

— Цыц, моя радость! — прикрикнула Нюська.

— Чо ты мне хайло затыкаешь? Я не порчушка! И не опущенная! Я — человек! — закричала оскорбленная Райка.

— Твой мужик — сука. Я от Николы Резаного слышала, — зловеще прошипела Нюська.

46

— Мой мужик — сука? Докажи! — взвилась Райка.

— Ножка! — повелительно крикнула Нюська. — Лезь на окно, зови из сто второй Николу Резаного.

— Я не полезу, — робко заупрямилась тетя Вера.

— Вторую ногу выдерну! — твердо пообещала Нюська.

— Лезь! Воробей! На атасе встань у волчка. Что вылупилась?

Шнифты вышибу! К двери! — лютовала Нюська.

Изобьют меня. Изобьют тетю Веру. Я заслоню волчок.

Успею крикнуть, если что.

— Сто вто-о-ра-а-а-я! Позовите Резаного. — Голос тети Ве ры, бесцветный и топкий, разрезал тишину тюремного двора.

— Сильнее ори! Сильнее! — негодовала Нюська, показы вая тете Вере пухлый увесистый кулак.

Рита стояла спиной к двери. Затылок ее плотно прикры вал круглый стеклянный глазок. Сзади себя, за дверью, Рита услышала легкий щелчок. «Открывают кормушку. Приметят меня, в карцер уведут. Промолчать? Позвать? Она уже старая.

А я?»

— Тетя Вера! — успела крикнуть Рита. Удар в поясни цу, болезненный и резкий. Ключом, наверно, — мелькнуло V Риты. Она знала, что дежурные никогда не расстаются с длинным увесистым ключом.

— Повернись! — прикрикнули на Риту сзади. Рита повер нулась. Узкое окошко, вырезанное в дверях, было распахнуто настежь. Обычно его наглухо запирали из коридора и открыва ли только тогда, когда подавали заключенным хлеб, баланду или передачу от родных. Это окошко прозвали кормушкой.

Никакого стекла в нем, конечно, не было. Смастеренное из толстой квадратной дощечки, обитой листовым железом, оно сливалось с дверью и открыть его из камеры было невозможно.

Испуганные глаза Риты оробело скользнули по лицу мо лодой надзирательницы.

— На атанде стоишь? Кто сто вторую звал, — строго спросила надзирательница.

— Я... спала...

— В карцере проснешься, — пригрозила Рите дежурная.

— У меня голова закружилась, — смятенно оправдывалась Рита.

47

— Я запомнила тебя. На проверке доложу корпусному, — пригрозила надзирательница и с шумом захлопнула кормушку.

В карцер... Там темно... Холодно... Триста грамм хлеба...

Занятая своими мыслями, Рита не заметила, когда к ней по дошла тетя Вера.

— Не бойся, девонька. Я сама скажу, коли что, — успо коила Риту тетя Вера.

— Я и не боюсь... Дома бы побывать хоть минутку. Тетю Машу поглядеть бы и сюда вертаться можно.

— Y тебя-то тетя одна... А у меня мужик хворый, нику дышный и робят двое. За ними-то кто присмотрит? Маюсь я туточки и места не нахожу... Кабы хуже не было, как в канцер посадят... Не отпустят тогда, глядишь... Врут поди дев ки, что меня на десять лет засудят. За нитки-то. Опять-таки мать я... Снисхождение выйдет. Мне робят на ноги поднять бы. Им я те нитки проклятущие взяла. Обносились вовсе, обшить надобно. Увижусь, чай, скоро... Глядишь и мужик оклемается.

Ах вы пташки, канарейки,

Вы летите далеко,

Передайте всем моим подругам, Что Катюша в земле глубоко.

— Опять эта Томка поет... Тоскливо... — тяжело вздох нула тетя Вера.

— Воробьева! — услышала Рита крик из открытой кор мушки. За мной... Дежурная нажаловалась...

— Я, — покорно подтвердила Рита. Из узкой щели кор мушки на Риту глядело лицо, худое и незнакомое.

— От кого ждешь передачу? — ровным усталым голосом спросила незнакомая женщина. «Неужто тетя Маша выздо ровела?»

— От Ломтевой, — неуверенно ответила Рита. Голос ее дрожал. Она чувствовала, что вот-вот расплачется.

— От Ломтевой? — подозрительно переспросила незнако мая женщина.

Новенькая... Раньше передачу приносила другая... Рита мол ча кивнула головой, с трудом проглотив слюну.

48

— Закосить чужую передачу надумала? — сурово спро сила «новенькая».

— Она воровка. На атаиде стояла. А ее подружка Николу Резаного из сто второй звала, — вмешалась надзиратель ница.

— Я не воровка.

— Честная какая нашлась! Товарищ начальник корпуса, она стояла на атанде. Я вам официально докладываю, — на стаивала обозленная надзирательница. И корпусная здесь... Те перь в карцер... Но кто же принес передачу?

— Ломтева! От Ломтевой жду, больше не от кого, — упря мо твердила Рита.

— Дерните ее в коридор. — Рита не видела того, кто приказал «дернуть ее в коридор». Но по голосу узнала началь ницу женского корпуса тюрьмы, или, как ее обычно называли в камере, корпуснячку.

— Передачи косишь? На стреме стоишь? — грозно спра шивала пожилая дородная начальница.

— Не нужно мне вашей передачи. Я тетю жду!

— А дядю ты не ждешь? — усмехнулась надзиратель ница.

— Подавитесь вы ими! — в отчаянии крикнула Рита.

— Ты воровка? В законе? Держись! Права качать буду!

На какое-то мгновение Рита заглянула в глаза начальницы корпуса, выцветшие и пустые. Удары посыпались с двух сто рон.

— О-о-о-о, — застонала Рита. — Не бейте, тетеньки, не бейте!

— Не трожьте ее... Я звала сто вторую. Я-а-а... — услы шала Рита голос тети Веры. Он рвался сквозь толщу окован ной железом двери, бился о стены узкого коридора, летел к закрытому наглухо окну и, ударившись о стекло, бессильно падал на цементный пол и, всхлипнув, как обиженный ребе нок, замирал и вновь рождался: «Не тро-о-о-жь-те!»

— Обеих в карцер! На семь суток! — приказала началь ница корпуса и брезгливо плюнула Рите в лицо.

49

ВАЛЬКА БОМБА

Тетя Вера и Рита в карцере сидели порознь. Риту поса дили в третью камеру, а тетю Веру в самую последнюю, в седьмую. В двухметровой толще стены прорублено узкое, как бойница, окошко двадцать пять на пятнадцать сантиметров.

Со двора окно прикрыто куском железа, в котором просвер лено восемь отверстий. Каждое — не толще ученического карандаша. До него не дотянешься, даже если встанешь на каменную кровать, сверху обшитую досками. На этих крова тях-гробиках, два метра в длину и сантиметров сорок пять в ширину, с удобством разлеглись две воровки в законе. Осталь ные восемь наказанных, и среди них Рита, тесно прижимались друг к другу, грея теплом своих тел холодный, сырой пол.

О том, чтобы лечь, не мечтал никто. Вся камера — три метра в длину и полтора в ширину. Почти половину ее занимали гробики, занятые воровками.

Рита не спала всю ночь. Гробики... Гробы... Они спят на них, как в могиле... Соседка Риты, молодая хрупкая девушка, всхлипнула во сне и скороговоркой пробормотала что-то нев нятное. Умереть бы... Жить охота... Не привиделась мне тетя Маша тогда... Я же все помню... И что говорила, и как шла...

А папу я не вижу даже во сне... Скорее бы утро... Хлеб дадут...

Маленький кусочек... Триста грамм... В камере пайки боль шие... Вот бы соли достать... И чесночку... Почесночить короч ку... На третий день суп дают... Горяченький... Согрелась бы...