Рабочий день

* * *

Странное дело: с этого времени пропал Волохов для Ивана Прокопьича. Старик сначала думал, что Виктор просто почуял вкус литературной работы, закусил удила и никаких встреч и советов ему пока не нужно; что ж, пусть поработает. Потом, месяца через два, стал думать, что у него, наверное, не клеится и он из ложной стыдливости глаз не кажет; захотелось найти его, но он не записал адреса, а искать без адреса не было ни сил, ни времени. Через четыре месяца он решил, что этот молодой человек или загордился перед стариком (с молодыми это часто бывает), или совсем забросил писанину. А через полгода он и фамилию его забыл и вспоминал его самого только при случае, но все-таки вспоминал — не потому, что еще один литературный задаток пропал, а очень уж врезался ему в память этот парень, грубовато-крепкий, неоднолинейный, изменчивый какой-то, но изменчивый не по капризу, а по внутренним законам. Вспоминал и его мальчишескую вихреобразность мыслей, и желание вникнуть в суть вещей, и гордость своей инженерской профессией, и расчет не потерять, не упустить всего, что отпущено, и растерянность перед соблазнами, и напористость — как он ухватился за работу, только поманили публикацией! — и бесстрашие, и неутраченная еще стеснительность. Ах, молодость! Она не так глупа и не так проста.

Иван Прокопьич как бы легко грустил по одной из утрат — больше всего в жизни он ценил встречи с неожиданными людьми.

Примерно через год он проводил творческую встречу с читателями на заводе, где, как ему казалось, должен был когда-то работать этот молодой человек. Случайно или не случайно Иван Прокопьич сюда приехал, он бы и не ответил — просто было несколько адресов, он и выбрал этот. Встреча проходила в красном уголке одного из цехов. Слушателей набралось около ста, слушали внимательно, задавали много вопросов — и серьезных, и наивных, и занозистых. Занозистые задавала молодежь, он любил такие вопросы: они распаляли в нем дух бойца. К выступлениям Иван Прокопьич относился серьезно, мнил себя в таких случаях этаким пушкинским Пророком, завоевывающим новые людские души во имя священной и прекрасной Литературы.

Ни до выступления, ни во время его он не стал никого спрашивать, знали ли здесь такого-то начальника цеха. После выступления его окружили, все больше девушки, засыпали новыми вопросами, Иван Прокопьич был рад, и тут он увидел его, ну да, Виктора Волохова! Сразу вспомнил и имя его, и фамилию и устало, бесстрастно спросил через головы, будто только вчера расстались:

— Ты так никуда и не ушел?

— Да нет... то есть много чего было после этого, — смущенно бормотал Волохов, пробираясь сквозь толпу. Подойдя, он не решился подать руку и виновато опускал глаза. — Вы сразу уедете?

— Нет, я пешком — мне после этого всегда нужно пройтись. До сих пор не научился хладнокровно выступать — устаю, будто вагон разгрузил.

Иван Прокопьич извинился перед окружившими его слушателями, попросил отпустить, поклонился, пообещал когда-нибудь приехать, и они пошли. Волохов провел его через несколько цехов, показал цех, в котором раньше работал. Через проходную вышли на тополевую аллею, ведущую к городским кварталам.

— Я ведь уходил и вернулся. Знаете почему? — сказал Волохов.

— Нет-нет, это твое дело, ты не мучайся этим.

— И все-таки, Иван Прокопьич, вы должны выслушать, иначе я буду чувствовать себя обманщиком и трусом. Вы помните, тогда я говорил, что ушел?

— Ты тогда еще не ушел.

— Ах да... Но все равно я ушел. Я подготовил себя ко всему, что должно было меня ожидать, кроме одного — приниженности маленького человека. Смешно сказать, в наш-то век... Я сейчас не буду говорить о том, как директор удерживал меня. Я чистосердечно признался, что хочу писать. Он сначала и верить не хотел, решил, что блажь, на смех поднял, при всех, на совещании, а потом махнул рукой — ладно, говорит, иди, поблажи, погуляй, а надоест — опять заберу. Я тогда еще не знал, что уже отравлен некоей должностной свободой действий, а директор — он знал. Понимаете, всю взрослую жизнь я был руководителем. Сначала мастером, потом начальником смены, потом начальником цеха. Люди снизу и сверху, а рядом никого — вакуум, свобода...

Пришел я на новую работу — хотел тихо прийти, незаметно, иначе опять потянет куда-нибудь наверх. В отделе кадров сидит этакая, знаете, попросту сказать, старая карга, и сразу начала мне выговаривать — несколько бланков я там испортил. Ну, я ляпнул ей что-то про бюрократию, в шутку, конечно, и — не угодил. Она меня потом загоняла — по принципу: раз уж я бюрократка, так пусть тебе будет хуже. Карточку медосмотра я два дня заполнял, и какого-то штампа не оказалось — снова в больницу погнала, фотографии принес — везде такие принимают, а тут не тот формат. Ну, паспорт, диплом, военный билет показать — это понятно. Так еще и свидетельство о браке, и метрики сына давай. Да мне на заводе на слово всегда верили; в конце концов, в паспорте штампы стоят — нет, давай подлинники. И все это, заметьте, методически, постепенно. Мелочь, конечно, смешно жаловаться кому-то, ведь все по форме. Все это, конечно, можно и не рассказывать — так, пыль, вздор глупой тетки. Тут главное — она мне глаза открыла: я теперь рядовой. Я и себя другого увидал — бывшего-то начальника цеха. Сколько гадостей делал, не желая, не думая! В общем, я тогда взорвался, учинил скандал в первый же день. Ну, сразу обо мне слух разошелся — нескромный, мол, товарищ, не уважает порядков, лезет в бутылку, ему больше всех надо.

Работа оказалась плевая, организация тихая, спокойная, и я с непривычки вроде как вырвался из общего русла — не умею работать вполсилы, и все. А тут еще у меня много деловых знакомств, а там надо было кое-что достать, протолкнуть, ну я и взялся. Звоню, мне звонят. Телефон один на отдел, и тот в соседней комнате, и около него сидит девица — приглашала к телефону. Обычная девица подмалеванная. Чем она там занималась, я так и не понял — скорей всего, ее и посадили к телефону за неспособность к прочему. На две трети телефон она использовала сама: Кольки, Саньки, гулянки, сапожки, кримплен... Говорит мне как-то жеманно так: «Что-то вам часто звонят — у вас много знакомых». И глазки закатывает, и улыбается мило. Я ей сухо отвечаю: «Раз звонят — значит, надо». Так она стала делать гадости — отвечать по телефону, что меня нет, и добавлять при этом что-нибудь вроде: «Он ушел к одной знакомой».

Отдел большой, около двенадцати человек, и половина из них — женщины. С мужчинами-то я сошелся, а с женщинами — никак. Я с ними раньше мало сталкивался на работе, не знал, что с ними надо осторожней. А тут это было важно, потому что они определяли весь климат в отделе. Мужики-то оказались так себе. Если он десять лет сидит на одном месте — значит, он лентяй. Как-то говорю одному: «Чего на завод не идешь?» — а он мне: «Зачем? Какая разница, сто пятьдесят или триста? Все равно жена рубль в день дает».

Да, еще начальник отдела. Он-то парень ничего, но мягковат больно. В конце концов кто-то ему внушил, что я его подсидеть собрался. А зачем мне это, кроме всего прочего? Если бы мне нужно было, я бы на две головы выше сел — в такие организации производственников калачами заманивают.

Отработал я два месяца. Понимаете, настроение какое? Начал писать — бросил, все ждал — может, обомнусь, привыкну. Жена пилит: зачем переходил? Писать не пишешь, а в два раза меньше получаешь. И тут — посол от директора. Разыскали!

Предложил главным механиком, старый пошел на повышение. Ну что делать? Согласился. Хлопотливое тоже дело, вы видели начинку наших цехов — большой штат механиков, крановщиков, водителей, слесарей. И времени так же мало, как раньше. Правда, ответственности чуть-чуть меньше — за план не так спрашивают. Стараюсь время выкраивать вечерами — слово я вам дал, а я привык его держать. Да! Когда я пришел к директору — щурится насмешливо. «Что, все пишешь?» — спрашивает. «Пишу», — отвечаю. «Ну что ж, — говорит, — пиши. Нынче это модно, — смеется, — по две профессии иметь. Да и кто может про нас написать, как не мы сами, а? Когда напишешь, — говорит, — дай почитать. Но учти, работу буду спрашивать сполна». В общем, благословил...

Волохов с Иваном Прокопьичем дошли до центра города — где-то недалеко была квартира Ивана Прокопьича.

— Так что простите, Иван Прокопьич, что не заходил, сами понимаете — мне нужно было прийти к вам победителем. А рассказ с продолжениями я напишу! Ох какой рассказ напишу! Но что больше всего меня удивляет в моей истории — раньше я считал себя коллективным человеком, а оказался таким махровым индивидуалистом.

— Индивидуальностью, — поправил Иван Прокопьич. — Индивидуалист — это человек с мировоззрением индивидуализма.

— Да, пожалуй, — согласился Волохов и помолчал. — Но вот люблю работу инженера — как я ее оставлю? Как мне быть-то? Что делать человеку с двумя профессиями, как сказал мой директор, если обе они требуют меня всего?

— Ты эти вопросы никому не задавай — сам учись отвечать на них. Не увиливай, не перекладывай на других.

— Я не увиливаю, Иван Прокопьевич, но если я не могу найти ответа! Мне всегда внушали, что я должен быть там, где принесу больше пользы. А если я сижу за письменным столом и пишу, куда же мне девать остальную энергию, мои силы, мои знания?

— А в самом деле, — поднял на него глаза Иван Прокопьевич. — Ты прав! Писательство — дело не совсем серьезное.

Волохову послышалась легкая усмешка в его ответе, он внимательно посмотрел на него, но лицо старика было серьезно.

Они подошли к подъезду, в котором жил Иван Прокопьевич. Остановились. Волохов заходить отказался:

— Я, Иван Прокопьевич, слово себе дал: только победителем.

— Экий ты упрямец. А дервишем ты не стал, — укоризненно покачал головой Иван Прокопьич. — Прости, дорогой. Литератор должен уметь опускаться в пучины... А вот меня в этом жизнь не обидела.

— Я знаю, я прочел ваши книги.

— Что книги! В книгах не все умещается, — Иван Прокопьевич горько усмехнулся.

— Ну, иди, я устал, пойду домой. Кем будешь, тем будь... Но не забывай — заходи.

— Я к вам еще приду, Иван Прокопьич! — сказал Волохов.

ДОМ К СДАЧЕ Повесть