Бери и помни

1

После избрания Ильи депутатом Федор Кузьмич незаметно изменился к лучшему. В былое время, если припомнить, идя по поселку, важничал: когда и глянет на встречного, да радости от этого мало, а сейчас за месяц пообвык здороваться, загодя протягивал короткую руку, про жену спросит, про детей. Примирился с Расстатуревым, обняв его среди улицы, — ходили вместе на рабочее собрание. Только разве дома неизменно ругался с детьми и спорил, что его, Зыкова Федора Кузьмича, Советская власть хорошо знает и что он в городе известный не меньше, чем Илюшка или тот же начальник шахты Фефелов.

По этому вопросу обязательно были перепалки.

— Старый что малый — одно творят, — произносил насмешливо Андрей Зыков, лежа на кровати или читая книгу в самодельном кресле-качалке.

Федор Кузьмич грозил Андрею пальцем:

— Попомню, разъязви тебя… Говорю, попомню… Отец еще слова не сказал…

Андрей притворно охал.

— Смейся, смейся, — укорял Федор Кузьмич. — Знаешь, кто смеется последним…

Зыков-старший давно и втайне задумал помериться делом с сыновьями. А то никуда такая жизнь не годится, когда сыновья забегают наперед отца, слушать его не слушают и почитать не почитают. От людей совестно Федору Кузьмичу за такую жизнь. Прошлый раз новенький Гришка Басулин так прямо и сказал:

— Ты чего, Кузьмич, как пришибленный? Может, детки отлупцевали?

Вот он и поменялся, Федор Кузьмич, у всех на глазах, а у самого на уме единственное: взять над детушками верх, обогнать их в славе и почестях, доказать им, распроклятущим, на что он способен, Федор Зыков.

Потому ночами спал плохо, обдумывал, с какого конца начать. В этом деле медлить нечего, не молодой, надо сразу брать быка за рога. Среди ночи беспокоил Дарью Ивановну, ругался с ней, советовался, а на работе — откуда что и бралось — угомону не стало: во все вникает, ко всем пристает — не узнать старика, будто возвратилась молодая сила.

— Батя, на золотой крест все равно не заработаешь, — сбивал его пыл навязчивый и колкий Андрюшка.

Федор Кузьмич сердился:

— На звезду заработаю…

— Сейчас золотых звезд на могилах не ставят, сейчас жестяные.

— А мне хоть какую, лишь бы звезда… А ты загнешься — кола осинового не воткнут: жалко будет. Трутень так и есть трутень.

После такого разговора Федор Кузьмич загорался мыслями больше, был деловит, ловок, смекалист и однажды ночью по-стариковски, не за письменным столом, а — совестно сказать — в постели, незаметно нашел-таки свою тропку к славе. А надумал-то, казалось, всего пустяк: близится дележ квартир в новых домах, с Отводов, как известно, всем съезжать. А это праздник в каждой семье. Так почему бы не сделать его общим праздником? И встретить достойно, по-рабочему… Как подумал об этом — весь по́том покрылся, так что Дарья Ивановна проснулась.

— Хвораешь, что ли? — спросила. — Молока кипяченого дать?

— Что-то в животе бурчит, — ответил. — Пойду чайку изопью…

Так и не уснул в эту ночь. Пришел на шахту раным-рано, сумрачный: дело-то придумал хорошее, а как к Фефелову подойти? Сердится, наверно, мужик, что свадьба Вовки с Надькой разладилась, прогонит с глаз долой за прошлую болтовню, а может, в сердцах еще что припомнит? Подходя к комбинату, Федор Кузьмич встретил Семена Макарова, Андрюшкиного напарника, оглядел подозрительно: по какому делу на шахте ни свет ни заря? Поди-кось, тоже чего придумал? Уж ни его ли, Федора Кузьмича, мыслишку перехватил?

Впервые за последнее время Зыков изменил себе, нахмурился:

— Ты вот что, Семен… Чтобы сына мово, Андрюшку, не спаивал.

Макаров дернулся, юродиво оскалясь, поправил шляпу, которую носил зимой и летом, скрипнул сапогами.

— Дык он сам, Федор Кузьмич, к примеру, пьет и пьет…

Зыков недовольно поджал губы и ткнулся лицом в заиндевелый воротник пальто.

— Сказать-то по-русски не можешь. Вырядился, как чуча, и стоишь тут на проходе, всяк, кто идет, хошь не хошь, останавливайся…

И пошел в комбинат, раскачиваясь меньше обычного.

К Фефелову попал не быстро, к рассвету. Ясно, что все продумал, входя в кабинет, дверью не скрипнул — прикрыл осторожно, будто за дверью оставил задремавшего в коляске ребенка.

— Появился наконец, — встретил его начальник шахты: голос — язва, кустистые брови тык в тык. Фефелов стоял у бокового столика и наливал в стакан минеральную воду. Вода громко и сердито шипела. Федор Кузьмич снял шапку и кивнул головой, глядя на отекшие щеки Фефелова.

— Куда деваться, Дмитрий Степанович? Пришел вот, — вздохнул.

— Вижу, что не приехал… Садись…

Федор Кузьмич сел в кресло. Мужчины затяжно и пытливо посмотрели друг на друга. Зыков поерзал в кресле, припоминая, с чего хотел начать.

— Что-то в жар бросило, Дмитрий Степанович, — сказал.

— Воды попей, — предложил Фефелов и сам подал Федору Кузьмичу стакан с водой.

— Не откажусь. — Зыков выпил и похвалил воду: — Щипастая водица. Как-то в прошлый раз такую же пил в лавке у невестки.

Проговорил и одумался, стал кашлять в подклад пальто. «Чего это я ему про невестку напоминаю, дурак такой, будто другого разговора для начала нету?» Снова встретил глаза начальника: они пытливые, в строгости, спасу нет, насквозь колют.

— Заботы измаяли, Дмитрий Степанович, — сказал, хитря.

— Какие же заботы, Федор Кузьмич?

Зыков осмелел и разговор повел издали:

— Забот, Дмитрий Степанович, тьма-тьмущая. Чего ни копни, все заботы. Вот на другой неделе сама прихворнула. Видать, после бани остыла: избенка-то у меня кого там — щель на щели. Грею до полночи, а тепла нет.

— Ты, Федор Кузьмич, мне не говори: дом у тебя справный, — возразил Фефелов.

— А я и не спорю, Дмитрий Степанович, справный, несправный — один бес с Отводов съезжать.

— А что?

Зыков почувствовал, что у него раскалилось лицо.

— Предложение имею, Дмитрий Степанович. Как другие рабочие по нашему Союзу. К народу предложение… Соревнование трудовое организовать к нашему переселенческому празднику…

Снова мужчины глядели друг на друга внимательно и неспокойно. У Федора Кузьмича под мышками запотело, в ногах колотье, усидеть на месте не смог.

— Почин закладываю, Дмитрий Степанович, — наклонился к столу. — Коммунистический почин. Всякий это дело поддержит, потому что переселения ждут, праздника. Надо, чтобы праздник как праздник, с успехами и почестями. По-советски.

Фефелов поднялся, понял, в глазах — оттепель, первым протянул руку:

— Спасибо, Федор Кузьмич, за хорошее слово. Скажу в парткоме. А ведь я подумал… — И вдруг спохватился: — Так речь надо будет говорить перед народом.

— Скажу, — тряхнул Зыков лысой головой.

— Ну, спасибо, Федор Кузьмич, спасибо. А я, признаться, думал — ты с другим чем.

— С чем другим-то, Дмитрий Степанович? — Зыков помялся для вида. — Наше дело стариковское — крепить Советскую власть.

Выйдя из кабинета, Федор Кузьмич не спеша направился к сыну в раскомандировку: дело-то какое затеял — поделиться надо. Владимира застал на месте.

— К Фефелову ходил, сынок, — подступил к столу и гордо потер ладонь об острый угол его крышки. — Разговор серьезный имел. У Дмитрия Степановича, как я понял, на тебя обиды нету, что прошлый раз его Надьку напоил…

Замолчал, увидев недовольные глаза сына: сам понял — не туда завернул хорошую речь. Выпрямился, толкнув руки в карманы.

— Дурью ты, папка, маешься, — резко бросил Владимир. — Скоро шутом на Отводах будешь, как Расстатурев…

Всякое мог вынести от сына Федор Кузьмич, но чтобы с Расстатуревым его равнял — такому не быть! Что он, Расстатурев-то? Работник — не у шубы рукав, а разговорного дела вообще не поручай: в двух словах заплутает. Гордость схватила Федора Кузьмича, выругался, стуча казанком по столу:

— Ты меня с Расстатуревым не равняй… Расстатуревы других кровей. Старик Расстатурев у Колчака уборну чистил, а твой дед, родитель мой Кузьма Евтеич, в красных партизанах служил. — И, уходя, бросил неприязненно: — Загулялся совсем — ума нет…

Через полчаса, надевая рабочий спец, Зыков ругал себя за последние два слова. В душе он ясно улавливал их пустую и злобно-беспомощную суть — про всякую там гульбу и прочее, а ему хотелось слов твердых и верных, о деле, о долге, потому что сегодня он чувствовал себя значительно выше и серьезнее, чем обычно.

Не вытерпел, подошел к телефону:

— Вовка, можешь в раздевалку прийтить?

Владимир Федорович прийти не замедлил, в слове опередил отца.

— Прости, папка, — сказал виноватым басом. — Это я так про Расстатурева, не подумал…

Федор Кузьмич поспешно нахмурил брови, будто призывал сына для того, чтобы наругать:

— То-то, что образумился, а то думаю: выучил байбака, а он, разъязви его…

Отстранил сына рукой и пошел по коридору, довольно переваливаясь с ноги на ногу.