Вера, Надежда, Любовь

1

Будто случился обвал. Какая-то лавина неотвратимо настигала Любу, и негде было укрыться. Это чувство сопровождало ее всю дорогу, пока она, обхватив старый, без ручки портфель, спешила в школу.

Проехал Костя Ряхов на своем захлюстанном «Москвиче»; машина оседала на один бок. Люба стала усиленно думать, что какой же он, Костя Ряхов, все-таки проходимец — ворует кирпичи и цемент. Но мысли эти, как она ни старалась, не заглушили бедствия. «Чужие! Чужие! Боже мой, неужели мать права?»

На площади перед школой ребята гоняли консервную байку. Было пестро и крикливо, как всегда. Люба остановилась, будто перед прыжком в воду. Может, не надо идти в школу? Она не пойдет. Разве что-нибудь хорошее ждет ее там? В школе смеются над нею, и друзей у нее нет совсем… Консервная банка подкатилась ей под ноги. Люба с силой отшвырнула банку ногой, и этот ее решительный жест помог ей осилить робость. Она смело пересекла площадь.

— Был бы гол законный! Это Богородица помешала!

Так дразнили Любу. Лешка догнал ее и забежал наперед.

— Не бойся! Я уже дал одному в ухо.

— Иди уж! — отвернулась Люба.

Однако Лешка такой суровости не заслуживал, и Люба смягчилась.

— Я их не боюсь, — сказала она. — Ты зря думаешь…

Ей не такой защитник был нужен. А кроме того, у нее башмак готов был вот-вот развалиться. Она бы не хотела, чтоб Лешка это заметил.

Лешка башмак все же заметил. Но в словах Любы и в тоне он усмотрел благодарность. Большего Лешка и не желал. Он вернулся к обидчикам.

— Хочешь получить в ухо? Нет, говори, ты в ухо получить хочешь?

— Полундра! Очкастая идет!

Драка не состоялась: шла учительница литературы и языка Вера Владимировна Заостровцева. Походка у нее была очень принципиальная.

Звенел звонок. Через вестибюль, кишащий горластой ребятней, по пыльному от беготни коридору, по лестнице, залитой чернилами, сторонкой-сторонкой спешила Люба. На лестничной площадке ее перехватила Сима.

— Ой, Любка! Не выдавай! Поручили к тебе сходить по линии товарищеской помощи. А у меня, как назло, то драмкружок, то велосипедные гонки.

— Хорошо, — спокойно ответила Люба. — Я не буду тебя выдавать.

Сима моргнула несколько раз: тон подруги ее озадачил.

— Ага… — запоздало кивнула она. — Значит, так. По химии — теория электролитической диссоциации. По литературе — сочинение «Любимый литературный герой». Что было! Все выбрали Корчагина. Каждый год Корчагин, можно скатать из старой тетради. Литераторша страшно разозлилась, стала всем назначать любимых героев, половине класса назначила, и герои кончились. Разделила по полгероя. А что делать? Нам с тобой Спартак…

Лестница была уже пуста, и коридор тоже опустел. Сима Пулемет (так прозвали ее) махнула рукой:

— Опоздаем!

В классе у карты митинговали. Спор был горяч до того, что поначалу нельзя было понять, о чем он и почему у карты. Искали Дивногорск. Города этого на школьной карте не значилось. Если бы Люба прислушалась, она поняла бы, какие случились перемены в классе и какая ждет ее новизна. Но она была далека. К ней подошел очень упитанный ученик в очках и хромовой куртке. Он сказал:

— Решили ехать после десятилетки на передовой рубеж. Всем классом. Имеются два предложения: с одной стороны — целина, с другой — Енисей.

У Любы отлегло.

— С одной и с другой стороны чего? — спросила она.

Ученик этот был староста. В сущности, он был хороший малый, как многие, и Люба была несправедлива к нему. Ее иронии он даже не уловил. Он заглянул ей в глаза. Будь Люба повнимательней, от нее не укрылась бы его нежность. Но она отвернулась и села за свою парту в крайнем ряду у окна.

Перед окном во дворе стоял клен. За ним сквозь голые ветви видна была река с наплавным мостом и новый город на той стороне. Любе нравилось ее место. Во время скучного урока сидеть на таком месте было лучше всего. Можно было не слушать учителя, а глядеть, как идут облака. Люба стала глядеть…

А староста между тем поскучал-поскучал для виду и опять подошел. Он был добрый парень.

— Иванова! — нарочито холодно сказал он. — Когда кончится твой индивидуализм? Пропускаешь занятия. Причин не объясняешь…

Люба сделала очень вежливое лицо.

— Ты знаешь, Генка, я все эти дни работала над собой. Я перевоспитывалась.

— Замечательно! — обрадовался руководящий Генка и тут только уловил насмешку. — Иванова! А ты не врешь?

Шум в классе не утихал. Проблема «целина — Енисей» решалась по способу Новгородского веча: кто кого перекричит. Любе мешали думать. За окном не было облаков. Небо висело тяжелое, дождь косо ударял в стекло. Хоть немножко бы солнца, хоть самую малость… Хорошо бы, Вера была жива, мать была бы здорова, Надя жила бы с ними. И все они вчетвером ходили бы окучивать картошку. Невозможно? Так для чего же тогда память хранит все? Даже мелочи, даже самые ничтожные черточки. Ах, Вера, Вера!

— Вера идет! — крикнул дозорный, который стоял в дверях.

— Граждане, кончай хурал! Литераторша идет!

— Вера Владимировна!

У Любы внутри как-то упало все. Совпадение: Заостровцеву, эту очкастую женщину, тоже зовут Верой. Конечно, чему же тут удивляться? Это известно давно. Но все-таки как странно!

— Вера идет!

— Вера идет!

Люба прежде времени встала за партой. На момент ей и впрямь показалось, что в класс вошла Вера — живая, не мертвая. Нарядная и румяная, она бросила на стол перчатки.

«Новость: свадьбы не будет. Я иду в монастырь…»

У Любы расширились глаза. С грохотом встал и сел класс.

— Иванова, почему ты стоишь?

Люба села и отвернулась к окну.