Вера, Надежда, Любовь

1

После похорон Иваниха долго болела. Люба читала ей библию — каждый день понемногу и медленно, с длинными паузами, от стиха к стиху. Так требовала мать.

— «Бог создал человека для нетления и сделал его образом вечного бытия своего, — читала Люба. — Но завистью диавола вошла в мир смерть. И испытают ее принадлежащие к уделу его».

Люба сидела у окна. Она видела скучную улицу, мощенную булыжником. Улица называлась Коммунальный проезд. Дома тут были на старинный манер — с резными наличниками и карнизами, но украшения давно потеряли ценность: резьбу, как и сами дома, жилуправление выкрасило суриком — в цвет тоски.

Дома все стояли одинаково коммунальные, и только дом, где жили Ивановы, был не как все. Глядеть со стороны — странный был дом. Одна его половина серебрилась новой цинковой кровлей, стены были добротной тесовой отделки, наличники крашены не суриком, а натуральной киноварью. А другая половина едва стояла: крыша прогнила, труба наполовину развалилась, окна скосились, нижние венцы сруба выперло наружу.

— «Какую пользу принесло вам высокомерие? И что доставило вам богатство с тщеславием? — читала Люба. — Все это прошло как тень и как молва быстротечная».

Она читала, а перед глазами у нее стояла Вера. Как странно указала она тогда на пакет с содой: «Что это?» С каким-то жутким предчувствием. А Люба не поняла… Чтобы оттеснить от себя боль, Люба смотрела в окно. Если сесть чуть сбоку, можно заглянуть за крашеный забор благополучной половины дома.

За рядами яблонь на солнечной стороне блестели парниковые рамы. Стоял еще апрель, а у соседа были уже свежие огурцы. Кроме того, сосед разводил кроликов. Непонятно, откуда он их брал. Таких кроликов будто и не бывает: каждый чуть ли не с дворнягу. Любе видно было, как у клетки с кроликами присела женщина. Затем, торопливо дожевывая, вышел сам хозяин, округлый человек с удивленным лицом. Какая-то там у них перебранка… Люба вздохнула и перевернула страницу.

— «Надежда нечестивого исчезает, как прах, уносимый ветром, как тонкий иней, разносимый бурею, и как дым, рассеиваемый ветром… как память об однодневном госте. А праведники живут вовеки. Награда их — в господе, и попечение о них — у вышнего. Посему они получат царство славы и венец красоты от руки господа. Ибо он покроет их десницею и защитит их мышцею».

Мать лежала под лоскутным одеялом на высокой от перин деревянной кровати с подзором у самого пола. Даже в этом ее простом лежании было ритуальное что-то. На белой подушке отчетливо рисовалось скуластое, точной лепки лицо. Она слушала.

— «Он даровал мне неложное познание существующего, чтобы познать устройство мира и действие стихий. Начало, конец и средину времен. Круги годов и положение звезд. Природу животных и свойства зверей. Стремления ветров и мысли людей. Различие растений и силы корней…»

За окном проехал, громыхая, старый «Москвич». Это Костя Ряхов повез белье в прачечную. Костя — шофер в районной больнице. Ездит он больше по своим делам: возит на рынок торговок с мешками, пассажиров к поезду и с вокзала. Дом себе строит. Каждый вечер возит откуда-то кирпичи — по десятку, по два. Ворует, конечно.

Иваниха приподнялась на постели.

— Не нашей породы была. Господи, прости, не судят покойных. Не из того теста девка получилась. Бесхребетная…

Иваниха видела: дочь не согласна. Настаивать у нее не было сил, и она упала в подушки.

«Значит, и мать не тверда, — отметила Люба. — Значит, и в ней нет опоры». Сердце у Любы зашлось, как при падении с высоты. Но это длилось лишь миг. Если нет опоры ни в ком, пусть она будет в ней самой, в Любе!

— «Познал я все — и сокровенное и явное, ибо научала меня Премудрость, художница всего, — прочла Люба, воодушевляясь высоким слогом. — Она прекраснее солнца и превосходнее сонма звезд. В сравнении со светом она выше. Ибо свет сменяется ночью, а Премудрости не превозможет злоба».

В приоткрытую дверь видно было, как Дарья и Алевтина, одна черней другой, хлопотали у керогаза. Люба и не помнила, откуда явились в доме эти старухи. Приблудились, что ли?.. Старухи что-то не поделили. Ощерившись друг на друга и подняв усохшие кулачки, они затеяли короткую ссору, после чего одна из них, побежденная, мирно села и как ни в чем не бывало принялась за вязание.

Такая жизнь…

Но Люба делает еще усилие, и к сердцу ее подступает знакомая радость. Радость эта ни от чего. Люба много думала и вот придумала для себя эту радость. Ничего, что так тяжело, это не навсегда. Вот Люба кончит школу, пойдет работать, может, в институт удастся поступить. Замуж выйдет… Радость поднимается, поднимается, тихонько касается души и вдруг озаряет собой все. И не в том дело даже, что замуж выйдет. Совсем не в том дело! Радость существует сама по себе, просто так. Ведь есть же весна, птицы, песни. Что же вы думаете — это не имеет в себе никакой причины? Как бы не так! Это все от радости!

— Мама, Александр Григорьевич к нам!

Иваниха легла прямо, как на одре, выложила на одеяло костистые руки.

— Ты, дочка, оставь нас.