Молево

– И как его усиливать? – Мирон вознёс пальцы рук ввысь.

– Просто нельзя терять духовного ощущения никогда. – Старец поглядел туда, куда утыкались пальцы Мирона, и обвёл взглядом всё окружение. – Конечно, в наши дни… в ваши… в наши и в ваши – только у монахов это восприятие соблюдается непрерывно, поскольку они выбрали путь подвижничества. Но как быть остальным людям? Остальные люди легко расстаются с ним, и это лёгкое, незаметное отнятие духовного зрения слишком явно происходит на наших глазах. Всюду набирает силу скептицизм и потребительство, которые попросту опьяняют людей. Да и прямое пьянство как апофеоз потребительства, оно привилось настоящей эпидемией. Какое восприятие духовного мира может случиться у человека с застланным сердцем? И на этой благодатной почве ещё больше возрастает атеизм, он уверенно побеждает вообще всё, что связано с духом, бросает тень всюду, где бы дух ни проявил себя. Отвергает его подчистую. Потребительский атеизм успешно борется с любым религиозным проявлением.

– Рушит и поругает символы религии, да? – Язычник-христианин потрогал в кармане малую киянку.

– Именно. Нельзя поругать святыни. Никому. Любые. Потому что святыня – то, что человек любит, благоговеет перед ним, иначе говоря, обожает, в полном смысле этого слова. Обожает. Скажи, какое желание возникает у человека в тот миг, когда оскорбляют его любимую женщину, любимого дитя? У него появляется желание жёстко ответить на оскорбление, бывает до того жёсткое, что хочется даже убить оскорбителя. На то и живёт святыня, чтобы оберегать её. Есть для человека также священные предметы, символизирующие любимых людей, любимые представления о мире, любимую страну. Таковыми могут быть памятные изображения разного свойства, а случается даже простая пуговица от пиджака любимого отца. Символ любимого – та же святыня, что и сам любимый. Надо иметь бодрствующее чувство священности, ибо оно есть самое главное чувство человека. Его можно растить, развивать, совершенствовать. Обогащать более возвышенным значением. А лишившись его, человек перестаёт быть человеком. Он обращается даже не в животное, он становится машиной.

– Не смею не согласиться, – сказал бывший скульптор. Пожалуй, твоё мнение ложится мне на душу. – Язычник-христианин даже воодушевился. – Ну так давайте будем уважать это чувство в себе, уважать в других людях! – Воскликнул он. – Давайте будем объединять эти чувства во всех проявлениях. По отношению к человеку, к природе, к Богу Творцу всего что есть, ко всему, что несёт в себе их символы. Тогда действительно возникнет общее усилие, а оно-то и позволит нам воспринять духовный мир во всей его полноте, что соответствует поистине человеческому назначению.

– Ты хорошо закончил мою мысль. Понял, значит.

– Как мог.

Старец глянул на камешек, вынутый Мироном из кармана.

– А вот камешек-то похож на мой, давнишний. Молево, – произнёс он с задумчивостью.

– Что? Что за молево?

– Угу. Камешек так называется. В Пликапике нашёл?

– Где-где? А, да, в нём, родимом. Возница наш именно так его назвал, когда мне зачем-то понадобилось его спросить о том. В Пликапике.

– Ты тоже, и я тоже. Знатное Молево. Рабочее. Правда, без вдохновения не действует. Да. Всё переменилось во мне из-за его работы. Нет, сам-то я остался прежним. Вот он, каким был, таким и остался. Поведение изменилось. И побуждения обновились. А потом, когда я захотел вернуться в свои места, запропастился сам куда-то в неведомое. Вот и живу тут. Должно быть, это и есть мои места. Ну, ты посиди, отдохни, а я пойду.

Неизвестный мудрец встал, отдалился, да вовсе сошёл на нет меж берёзок и осин, подобно здешним девицам, приведшим сюда Мирона, и золотистому льву, невесть откуда взявшемуся. Или просто растворился в священности окружения, о котором говорил.

«Отдохни, – повторил про себя человек, лишённый коня, – отдохни». Это слово обрело у него новый смысл. Отдохнуть, значит отпустить однажды пойманное вдохновение. Он и отпустил его. И полянка настолько опустела, что невольно закралось колкое ощущение лишённости всего, включая себя. Гнетущая оставленность придавливала его тело к срезу двухвекового дерева, внезапно очутившегося совершенно свежим. Будто спилено оно часок-другой назад. Только опилок нет. Запаха тоже. Мирон погладил шершавую поверхность пня. Слева направо, справа налево, кругами, спиралью. Что теперь искать? Коня? Путь? Или поначалу впрямь себя найти? Он похлопал по своему туловищу, рукам, ногам. И по голове. Вроде нащупал себя и будто опознал, поскольку был в рассудке. Но не понять, прежнего себя отыскал или немного изменённого. Не знал, как вести этого себя. Закралось недоумение. Вот что, оказывается, утерялось. Поведение сгинуло. Нет поступков. Сидеть, стоять, ходить, скакать, радоваться, печалиться, упиваться словесами, погружаться в молчание?.. Что делать то?! Пришло эдакое беспоступочное состояние всего сознания, то, что нельзя назвать ни нерешительностью, ни леностью, ни безучастием или безразличием. А беспокойство, напротив, набирало волнения, возрастало давлением, разогревалось тревогой. В конце концов, его одинокая душа наполнилась топким жаром.

Мирон застонал, удушаясь и обжигаясь смятенной мыслью, пробовал всё-таки отыскать собственное поведение, слегка поёрзав на пне. Затем, будто почуяв некий позыв, он встал и пошёл, как говорится, потупив взор. Изредка заставлял себя усмехаться. Ничего не замечал вокруг. Благо, подножие лесное оказалось ровненьким, мягоньким. Даже споткнуться не обо что. А стволы молодых берёзок да осин, словно сами расступались перед человеком. Штихеля в кармане снова перестали звенеть, изгибаясь да скручиваясь, будто верви…

Тут снова появилась дюжина девиц, укрытых вместо общепринятой одежды – собственными прядями русых волос, волнами ниспадающих по всему телу, да венками из лилий, вплетённых на уровне бёдер. Они снова создали своеобразный конвой с целью увести путника к назначенной цели. Мирон, глянув на них, ничуть не удивился, а лишь усмехнулся. И тут же поймал ещё одну мысль по проводу жертвенности, связанной именно с женщинами. Его и раньше время от времени занимал женский вопрос. По-видимому, холостяцкий образ жизни всегда его ставит. Будто бы есть в этом образе некая свобода в поведении. Но она явно ущербная. Почему? Да потому, что в ней нет места для возможной жертвенности. А без неё действительно свобода несовершенная, неполная. Дюжина девиц, не останавливая путь, заключила вокруг него хоровод, вырисовывая стопами своими некую циклоиду. А он мысленно продлил беседу с оставленным на полянке старцем и с самим собой, да несколько в новом ключе.

– Обычно всегда в нашей жизни мужское приносится в жертву женскому, – шептал он, обращаясь к мнимому оппоненту-мудрецу. – Вот поглядите. Женщине нравятся сорванные цветы. А что такое сорванный цветок? Это никогда не создавшееся семя. А семя – мужское начало. Сразу перед нами возникает жертвоприношение. Сохранившееся же семя, – предаётся Матери-Сырой-Земле, гибнет в ней, но снова прорастает мужским образом стебля, ствола с листьями. И они со временем гибнут, истлевают в Матери-Сырой-Земле, увеличивая её плодородность. Опять жертва. Может быть, таковое предназначение женщины – всюду побуждать жертвенность как таковую. И всё это делается во имя жизни. Мужское есть именно начало, а женское – продолжение. Начало приносится в жертву продолжению. Опыляется пестик, женское продолжение, завязывается плод и появляется семя – новое мужское начало. Семя падает во влажную землю, в женское продолжение, и прорастает опять мужским началом, стеблем, стволом с листьями. Мужское укореняется в женском, оно разветвляется вверх и вниз. Вверху оно питается светом, символом небесного бытия, внизу – влагой, символом земной жизни. Влага Матери-Сырой-Земли течёт по нему, не давая умереть. Так дерево, символизирующее мужское начало, навсегда связано с Матерью-Сырой землёй, символизирующей женское продолжение. Оно в ней прорастает, оно в ней и гибнет. Потому и Ева – жизнь именно в таком её значении, в продолжении. Там – стремление к вечности, но нет её самой. А собственно жизнь, которая всегда возрождается, она символизируется в мужском начале, которое намекает на вечность. Она действительно всегда способна умирать и вновь появляться во времени, потому что её начало исходит из вечности. Вот и в царствии небесном не женятся и не выходят замуж по одной простой причине. Там нет времени, а значит, нет смысла в длительности жизни. Там нет необходимости в продолжении. Там жертвенность сливается с жизнью. Смерть попирает смерть. То, что открыл для нас Иисус Христос. А новые тела людей в царствии небесном, возможно, имеют внешние половые различия, но это всё, вероятно, лишь для памяти о жизни земной. Только для памяти и более ни для чего…

Тем временем хоровод из девиц распался и разошёлся по сторонам. То ли им не понравились суждения язычника-христианина о роли женщин в жизни мужчин, то ли цель была достигнута, и их миссия закончена. Только одна из них недолго повременила, оставаясь подле мужчины.

– Да, – сказала она. – Мужчина всегда легко начинает что-нибудь, но с трудом это продолжает. А женщине тяжко что-либо начинать, но зато охотно она умеет продолжать. Однако холостяцкая жизнь здесь, на земле, где нет вечности, бессмысленна. – Девица говорила ему всё это на ухо, дотронулась до его щеки тёплыми и чуткими пальцами постукала ими всеми поочерёдно. Да удалилась вслед за подругами, оставив лёгкое волнение воздуха от своей волосяной накидки. И ещё она запечатлела в его сознании свой неповторимый образ, что незамедлительно запал на его сердце…

Мирон остановился. К нему вернулось испробованное беспоступочное состояние. Он снова застонал, пытаясь всё-таки отыскать собственное поведение хоть где-нибудь. «Наверное, я пожертвовал им, коль нет его во мне, – смекнул язычник-христианин, – но кому»? Штихеля в кармане свернулись в бухты ремешков. Нити самосознания также смотались в клубок. Мирон стоял, даже не понимая, зачем он стоит и не двигается. Но, заставив себя оглядеться по сторонам и оценив безупречную горизонтальность подножия деревьев, вернул взгляд вперёд себя. Неподалёку замшелость земли различимо вспучилась. «Вот, оказывается, куда привёл меня девичий хоровод», – догадался он. Двинулся поближе и заметил сквозь мох подобие брёвнышек. Домик. Заброшенный уж слишком давным-давно. «Пригодится, – подумалось ему, – неровён час, ночевать тут доведётся». Вошёл, и сходу провалился сквозь сгнивший пол прямо в подполье, оказавшееся вполне себе сухим. Мягкий песочек даже не отдал от себя пыли. «Ух, ты! Хе-хе! Никуда, значит, не деться от предназначенного мне помещения». Темновато. Но когда глаза привыкли к сумраку, он заприметил узкое жерло. «Лаз, что ли»? Он втиснулся туда. Чуть-чуть прополз да понял, что оказался в знакомом помещении: то же зрелище, что из пещерки в жёлтой горе до перемен. Вылез. Оглянулся. Только самой горы уже не было. Он обошёл вокруг невидимой возвышенности, спустился к речке по знакомому песчаному взлобку на пятой точке. Тут вроде всё на месте. Коня только нет. «Значит, действительно потерял», – соглашается он с очевидной участью. Сходу падает в воду, переплывает на тот бережок, выходит, отряхивая воду с непромокаемой одежды… Один поступок вроде бы произвёлся…