Молево

– Угу, о чём? – поддержали её остальные.

– Жалко, что эволюционный скачок отпрыгнул от человека и переместился в его окружение, в его обслуживание, учинился чисто техническим. Ведь было бы значительно лучше, когда бы природные способности людей позволяли делать то, что они делают с помощью иных приспособлений, – печально молвила Ксениюшка.

– Ну-ну-ну-ну, твоя претензия чисто к нашему Денису Геннадиевичу, – радостно поддержала мысль девушки убеждённая антидарвинистка. – Теория у него какая-то непоследовательная. Его эволюция взяла да вдруг переключилась от биологического гомо-сапиенса на искусственные механизмы, сугубо внешние для человеческого организма. Стала трудиться над мёртвой техникой. Ваш абиогенез дал задний ход. И в наши дни эта мертвечина эволюционирует, а живой, биологический тип, её создавший, вроде бы скоренько инволюционирует. Ослабевает. Негоже, ох, негоже. Вот мы теперь полностью зависим от всяческой внешности по отношению к человеческой плоти. Неспособны ничего поделывать без технических инструментов и орудий. Так-то ведь? Так-то. Хе-хе! Выходит, что именно только к развитию мёртвой техники она относится, эволюция-то ваша? Мёртвой. А? Да сама она тоже ведь мертворождённой оказалась, вышла-то сия учёность от ума, исключительно механистического, а не от живого.

– Существо, скованное помощью, – сказал Авскентий.

– Что-что-что-что? То есть, кто?

– Человек. Он всегда был скован помощью. Нет у него возможности жить без помощи. И неважно, чьей. Себе подобного, животного, машины. Денег. Бога, наконец. Полное отсутствие самостоятельности. Ну, почти полное. Существо, скованное помощью.

Ксения мгновенно закивала головой в знак согласия. «Только поэт может так сложить всего три слова с такой глубиной смысла», – подумала она.

Денис Геннадиевич помалкивал, глядя мимо Абрама Ицхаковича куда-то в неведомую даль.

– Да, худая, худая у тебя эволюция, – горестно поддакнул Мирон-Подпольщик Авскентию, но глядя на учёного. Одновременно он ощущал жжение в том кармане, где покоился камешек, вынутый из ручья. И что-то такое странное возникло в его сознании. Оно проснулось, и его внимание перескочило на собственный мир, внезапно представший в полной чистоте, без шелухи. Творческий ум познал там столько недоделок и такое нагромождение всякой перекошенности, что незамедлительно откуда-то взялось неудержимое желание начать стоящую работу по усовершенствованию того мира попутно с самим собой. Эдакая неведомая пружина самоэволюции возникла в нём.

– Слышь, – тихо и вкрадчиво обратился Мирон к местному жителю, сидящему неподалёку на травке, – а тот ручей, так сказать, препятствие наше, как называется?

– Ручей? Кажется, Пликапик. Другого вроде бы не было раньше.

– Пликапик. Надо бы запомнить, – бывший в молодости гениальный ваятель-авангардист мелко потряс головой, будто действительно упаковывал в памяти название ручья.

У него несколько усилилось необычное и дивное ощущение нового понимания вещей, до того не проникающее в его сознание никогда. Усвоить его свежесть он пока не отваживался, и попытки такой у него не возникало, потому что ум не мог найти тому сносного объяснения. И он переключил сознание на прежний лад, вспомнив недавнее заявление Абрама Ицхаковича о пользе автобусов.

– Между прочим, Боря, всё-таки тебе я скажу лично одну догадку, касательно эволюции всяческой езды по земле, воде, воздуху и космосу, – в голосе мелькнула ехидничка.

– Да?

– Да. Двигатель внутреннего сгорания, тот, которым ты почему-то восхищался, он есть самая настоящая тупиковая ветвь эволюции. Технической, технической. То есть, подчистую мёртвенькой. – Мирон с ухмылкой кинул взгляд в сторону Татьяны Лукьяновны.

– Так и тупиковая? – Боря попробовал оживиться.

– Угу, – подхватила слова ваятеля краснощёкая Ксениюшка, – двигатель внутреннего сгорания – тупиковая ветвь технической эволюции. Я где-то читала. И колесо тоже. Они мешают подвигать изобретательную мысль к совершенству. Пора бы в нашу эпоху учинить мутацию в механических средствах передвижения. Только вряд ли на то способен механистический ум. – Она тоже метнула взгляд на антидарвинистку.

Татьяна Лукьяновна лишь тихонько похихикивала, отворачиваясь от Дениса Геннадиевича. Наверное, поначалу собиралась высказать ему чего-то более язвительного, но, пожалуй, помиловала его, не стала добивать. Она вовсе отошла поодаль.

Тем временем, автобус заурчал, выдал из выхлопной трубы ядовитое облако, колёса рывками сдвинули его с места, набирая туговатое ускорение.

– Точно. Денис Геннадиевич, слышал? Тупиковый путь. – Мирон взглянул на удаляющийся автобус и на учёного. – Хе-хе.

– Кстати, кстати, кстати, – Татьяна Лукьяновна отыскала иной повод придраться к учёному-эволюционисту, – а почему вы нас напрягли пешим ходом, когда есть автобус?

– Это был для меня счастливый случай, – вступился за него Абрам Ицхакович, – автобус выполнял сегодня пробный рейс, значит, раньше не ходил, и о нём никто не знал.

Похоже, Дениса Геннадиевича, как говорится, достали. Он помалкивал и раньше, ничего не ответив антидарвинистке по поводу заднего хода абиогенеза в сторону мертвечинки, помолчал и теперь. Хотя, уже собрался, было, одёрнуть бывшего скульптора по поводу его личной эволюции, хотел спросить, почему у него самого-то остановилось развитие творчества? Что же он сам-то себя подверг столь тягостной деградации? А? Этаким отгибом от темы удалось бы увести научную беседу на покой, и перейти к нападкам на искусство. Но учёный не захотел усугублять противостояние. Его отвлёк пасшийся неподалёку венец эволюции животного мира. И он отошёл к элегантному коню изабелловой масти, помышляя просто полюбоваться им, вместо занятия ничего не стоящей полемикой.

Тот блеснул изумрудно-аквамариновыми очами, обнажил безупречные зубы в изощрённой улыбке. Но голоса лошадиного не издал.

10. Думовея

Предстояло определиться с жильём да покалякать с местным населением о здешних невидальщинах в области отдохновения, а также послушать небезынтересные байки о выдающихся достопримечательностях, ландшафтных и человеческих.

– Всё, – решительно возгласила атаманша, – пора заходить в деревню.

Село Думовея оказалось немалым, и состояло из нескольких кучек бревенчатых домов, облепивших косогор, где со скромным величием обосновалась пятиглавая церковь с шатровой колокольней в стиле провинциального модерна, выполненного из красного кирпича с белой лепниной. Кое-где над карнизом проросли молоденькие берёзки, зато крестов недостаёт, и явно давненько. Абрам Ицхакович с некоторым, прямо скажем, аппетитом обозревал её и цокал языком.

– Что, Боря, стоящая архитектура? – ликующе вопросил поэт Николошвили с низкочастотной гудковатостью.

– Да. Знаете ли, обожаю провинциальный «Ар-нуво». В нём смелая фантастичность проявлена сильнее, чем в столичном. Жаль, что некому её привести в порядок. Ведь почти целая. Совсем немного надо, чтобы всё восстановить.

– А вы эстет, однако. И, поскольку здесь давно, то, догадываюсь, присмотрели кое-что из архитектуры, так сказать, с бытовой пользой.

– Вы правы. Было такое. Хоромы. Даже столковался с хозяином снять в них комнатушку.

– Да ну? – Подключилась к их разговору Татьяна Лукьяновна. – Молодчинка. Ну-ка, ну-ка, ну-ка, ну-ка, веди нас туда, показывай, выказывай.

До потенциальной гостиницы оказалось, как говорится, рукой подать. Стоило только обернуться спиной к шедевру провинциального зодчества и сразу воочию узреть неожиданную оказию. «Хоромы» состояли из двух изб-пятистенок со светёлками, и сцепленных меж собой сенцами. Будто бы на манер некоего «тяни-толкая». Причём, одна из них весьма старинная, приземистая, с маленькими окнами, а другая новее и значительно выше. Выделяются недавно добавленные ещё более свежие венцы под крышей для увеличения высоты. Гости чудного села одобрительно поохали и направились туда. По ходу пришлось кое-как осилить препятствие из семейства гусей, которые цепочкой преградили путь, плотно замыкая зазоры меж собой вздёрнутыми крыльями, и водили шеями, издавая шипящие звуки. Женщины обогнули их эдакой пологой дугой, а мужчины, построившись гуськом, прошли напролом сквозь стаю, почти без ущерба здоровью. Только Дениса Геннадиевича одна гусыня больно ущипнула за мизинец.

Хозяин оказался на виду. Вполне брутальной внешности. Он сидел на крылечке и полузгивал семечки, отплёвывая шелуху прямо на штаны.

– Понятно, откуда взялись у тебя семечки-млемечки, – насмешливо произнесла Татьяна Лукьяновна на ухо Бори и прыснула в тонкий нос.

Тем временем, хозяин приподнялся со ступеньки, отряхнул шелуху со штанов и создал простодушную деревенскую улыбку.

– Милости просим к нашему шалашу, – молвил он неожиданно высоким голосом, почти фальцетом, подбегая к калитке, вставленной в естественную арку из крон роскошных яблонь.

Гости выстроились друг за дружкой, создав нечто, похожее на очередь. В голове её оказался Мирон-Подпольщик. Он, уяснив за собой первенство, наигранно и не без элегантности выставил грудь вперёд, гордо вознёс голову, сжал губы и поднял брови, создав комедийный кичливый облик. А замыкал шествие учёный-эволюционист Денис Геннадиевич. Лицо его было несколько покошенным. По-видимому, из-за укуса гусыни, да мелкой обиды на недавние обвинительные речи в его адрес. Особенно из уст предводительницы всей честной компании. Та сделала рот трубочкой и медленно покачивалась всем телом. Остальные почти ничего не выражали. Правда, Ксения исподтишка остро вонзала взор во все предметы, попадающиеся на пути, выделив увесистые краснеющие яблоки у калитки, и щёки у неё попеременно загорались да гасли.

– Здесь у меня, так сказать, покои, – хозяин указал на избу слева, – а тутошки будет начало художественной галереи, – тяжеловатая кисть руки пала в сторону правой избы. – Нам туда.

Мирон-Подпольщик, было, первым кинулся в дверь, поскольку занимал удобную для того позицию, да вдобавок относился к цеху изобразительного искусства, и в нём возник пылкий интерес к тому, чтобы сходу оценить помещение для экспозиции. Но вовремя вспомнил о вежливости, и, расслабившись, услужливо пропускал вперёд всех остальных попутчиков, получая от них улыбки. Более всех это полюбилось Ксениюшке. Она отвесила ему реверанс. Только Денис Геннадиевич посильнее скривил рот. Тем не менее, последним вошёл всё-таки хозяин.

– Павел Саввич Семиряков, – представился он гостям. И каждому пожимал руку, повторяя «…ряков… ряков». Те лаконично называли свои имена.

Интерьер дома явил собой свободную и довольно высокую горницу с пятью окнами, украшенными льняными занавесками с вышивкой древнеславянского узора. Полы имели заметную обновлённую латку на месте русской печи. Её отсутствие создало прибыток общему вместилищу. А взамен того знатного сооружения, свойственного вековому укладу деревенского жилища, появилась небольшая «голландка», немного накосяк стоящая в дальнем углу. Обстановка являла собой словно некий осиротевший антикварный магазин. К одной стене прижался небольшой древнерусский дощаный лежак с сундуком, иначе говоря, топчан. В середине стоял небольшой круглый столик в венском стиле из гнутого дерева с притиснутыми к нему несколькими стульями самого различного происхождения. К другой стене по углам приставлены два массивных кресла из резного дерева. Они эдак фланкировали длинный низкий кожаный диван, создавая скромную торжественность. Над ним в самый раз приладилось единственное художественное полотно, утыкаясь в потолок.