Молево

Когда мужики начинали утилизировать опустевшую барскую усадьбу, разбирая на кирпичи, там оставался кособоко висеть в пустынной парадной зале никем не востребованный запыленный портрет Веспасьяныча, писанный здешним умельцем. Огромный. Великую сажень на сажень мерную. Но одному из обитателей Римок взбрела всё-таки охота отличиться любовью то ли к барину, то ли к живописному искусству, и он прихватил портрет в свою избу, предварительно вынув её из рамы, дабы легче было унести. Благо, тащить не столь далеко. Скрупулёзно удалил пыль, довёл полотно до блеска и установил на видном месте. Потом оно передавалось по наследству, перекочёвывая из одной избы в другую, из старой в новую. Так и дожило оно целым и невредимым до недавнего времени, примостившись в избе одного из нынешних «римлян». А именно, у известного нам Анастасия с бесчисленным его женским семейством. Художественное полотно и тут висело на самом видном месте. Вернее, стояло у стены, едва умещаясь там по высоте. Покрытое тонкой сеточкой кракелюра, живописное изделие по-прежнему оставалось свежим, будто художник его закончил только вчера. И каждый, кто замечал тех лесных обитателей с васильковыми глазами, а затем, с нескрываемой охотою заходил погостить в дом римлянина, указывал на портрет и говорил: «точь в точь все те лесные гуляки похожи на него».

Однако вот как раз третьего дня замечательное произведение сельской живописи купил нежданно разбогатевший мужик из Думовеи. Хочу, – сказал он, утирая нос кулаком, – начать с неё коллекцию сельского искусства, а там уж самого Третьякова переплюну. Анастасий, соответственно, взвинтил цену, мотивируя тем, что коллекция должна быть ценной изначально.

5. Путь

Столичная компания, состоящая из семи-восьми человек различной внешности, неодинаковых профессиональных направленностей и многообразных вкусовых предпочтений, уже удобно освоилась в последнем вагоне поезда, и тот мягко сдвинулся с перрона Пороговского вокзала. Бесед никто не затевал. Каждый предался собственным мыслям, но делиться ими ни с кем не предполагал. Наиболее чутко бодрствовала девушка Ксения, порой внезапно вспыхивая щеками. Она сидела напротив Абрама Ицхаковича, а тот почти не спускал с неё глаз и удовлетворённо улыбался, иногда из деликатности отворачиваясь к окну.

Спустя короткую летнюю ночь езды, перед самым восходом солнца случилась остановка на полминутки. «Пошляки! Быстренько»! – воскликнула проводница. Столичная компания переглянулась меж собой, похватала вещички, бегом протиснулась меж вагонных лежанок и плюхнулась на землю прямо в колючки. Это их вагон не дотянул до низкой платформы, устланной булыжником, что, впрочем, тоже почти сплошь поросла шиповником.

Поезд, слегка полязгивая, уже отошёл по рельсам дальше, отворив чудесную представленность чистого естества, без какого-либо вкрапления технического свойства. А неподалёку, на влажной лужайке паслась породистая лошадь изабелловой масти. От лужайки уводились три дороги, больше похожие на тропинки. На одной из них показался, возможно, местный житель, направляясь к лошади.

– Добрый человек, добрый человек, добрый человек! – громко, но не без мягкости в интонации обратилась к нему наша пожилая дамочка, увеличив ноздри тонкого носа и вздёрнув востренький подбородок, да выдвинув нижнюю челюсть, – Думовея-то, у нас где будет? По какой стёжке-дорожке нам следует идти?

Человек действительно оказался добрым. Он улыбнулся, пожал плечами, намекая на удивление, и сказал:

– Да все дороги ведут туда. И по каждой будет вёрст по двадцать, двадцать пять с гаком. – Он выгнул туловище латинской буквой «эс» или, скорее, знаком интеграла и максимально оттянул от него поднятую ладонь, ею указывая вдоль каждой из дорог. – Эта по лесам, та по полям, а ещё одна по лугам.

– Лошадка у вас классная, – выдала восторг девушка Ксения, наливая щёчки краскою.

– Да, – присоединился к оценке Денис Геннадиевич, – эволюция, поди, постаралась на славу.

– Пегас! – воскликнул Авксентий, приподняв очки на лоб и вопросительно глянув на седого Николошвили.

Тот сделал рот трубочкой и поднял тучный кулак с выразительно вытянутым из него большим пальцем.

Коренастый человек снял с себя пухлую сумку, набитую едой, приготовленной собирательницей уникальных личностей, решительно двинулся навстречу местному жителю. Они сошлись прямо у морды жеребца, и втроём стали о чём-то совещаться. Вскоре конь звонко фыркнул и мотнул головой. Отвёл шею вбок, отворачивая туда же всё остальное тело, и важно отошёл до края лужайки, где, оказывается, стояла новенькая подвода, скрытая от наших путешественников кустом ракиты. От свежеструганных досок пахнуло чем-то подобным елею. Дуновением ветерка душистый запах вкрадчиво донёсся до нашей столичной компании.

– О-о-о! – прозвучал голос каждого из них, создавая джазовый септаккорд.

– Поехали, – сказал добрый местный житель, – сам давно там не был, навещу дружбанов. Если застану их трезвыми. Хе-хе.

Заложена вся упряжь. Подтянут подбрюшник, вдета узда, насажен хомут со шлеей, дуга пристегнута гужами к оглоблям и к хомуту, а тот стянут супонью; налажена седелка с чересседельником для подъема оглобель, и пристёгнуты две вожжи.

Из-за бугристого леса в сиреневатой дымке возникло розовое пятно солнца. Слегка сплюснутое. Поехали. Но не по одной из трёх узнаваемых дорог, а иначе. Похоже, конь сам отыскал наилучшую стезю, до того будто бы незаметную, оказавшуюся за странноватым ярко-жёлтым бугорком. И, сосредоточенно выгибая шею, лёгким шагом, ничтоже сумняшеся устремился он по единственно верному пути, выбранному собственным разумением. Женщины и коренастый мужчина, вместе с вещами и сумкой с едой, взгромоздились на подводе и довольно улыбались, поглаживая дощатое покрытие, едва к нему прикасаясь, будто с опаской получить занозу. Николошвили закинул туда и вторую сумку с едой, оставаясь на ногах. Учёный и поэт-актуалист тоже не захотели собой утяжелять воз, и свободно отправились рядышком бодрым ходом, слегка покряхтывая. Образ этого коня, – чуда эволюции, а также любимца муз, – воображением обоих поэтов и одного учёного не мог представляться гужевым животным и вовсе не складывался с образом телеги. Даже не стоило им сомневаться, полагая происхождение его ни от кого прочего, а непременно от своего пращура Пегаса. И ни к чему путаться в доказательствах. Глянул, и понял. Авксентий же сходу смекнул. Поэт. А с поэтами тяжело не соглашаться. Напротив, поэт обязательно цитируется многими людьми, когда случается охота подтвердить мысль, внезапно посетившую умелого рассказчика на диване, или блистательного оратора за трибуной. А ведь поэты, как известно, черпают вдохновение из знаменитого источника Гиппокрена, что возник-то от удара копытом Пегаса на горе Геликон. Получается, он – символ вдохновения. Поэтический конь. Такие вот прослеживаются метафорические параллели. И ещё тот жеребец явно таинственный. А всякая таинственность всегда и непременно несёт в себе причину самого важного для жизни события, да настолько важного, что никто и никогда не догадается о его истинном происхождении. Иначе таинственность вовсе не нужна. Поэтому, и наш Пегас не зря считается не только символом вдохновения, но и символом таинственной связи всего суть живого на земле. И заметим попутно значение всякого коня. От него зависит поведение людей. Скажем, князь. Он ведь как раз конный. Предводитель. А кто не конный, тот пеший, иначе говоря, пешка, существо, подчинённое. Человек, достигший успеха, говорит: я на коне! И вспомним всадников апокалипсиса. На белом коне, рыжем, вороном и на бледном. Каков конь, таково и предназначение деятельности всадника. Один – для победы; второму дано взять мир с земли; третий – имеющий меру в руке своей; четвёртый, которому имя «смерть». Выходит, что конь вам не только транспортное средство. Кроме всадника он несёт весьма определённую символическую нагрузку…

Изабелловый жеребец, похоже, догадался, о чём думали поэты с учёным, покосился на них, сверкая голубыми очами с изумрудным оттенком, и задался звонким ржаньем.

Дорога и день – выдались погожими. Ни пыли, ни дождя. Пару часов все путники помалкивали, обозревая волшебство природы.

– Э, э, э, э, – как бы пропела пожилая женщина моложавым голосом. Она стреляла взглядом в разные стороны, выискивая Абрама Ицхаковича, – Боря-то где?

6. Замешкался

Абрам Ицхакович замешкался в вагоне. Он воспринял возглас проводницы «пошляки» вполне конкретно. Мало ли кто из пассажиров донимает проводниц от нечего делать. Он лишь приподнял вечно усталые веки и снова ими захлопнул глаза, слегка зевнув. Однако ж, спустя малое время, до него дошёл иной, настоящий смысл прозвучавшего слова, он разомкнул очи до предела, где нервно зашевелились глазные яблоки. Это радужные оболочки представились планетами в поисках своих петлевых орбит. А поезд уже успел набрать хоть не шибкую, но посильную ему курьерскую скорость. Зазевавшийся пассажир привскочил, двинулся к тамбуру и, не добегая до него, столкнулся с проводницей. Та несла кому-то чай, и чуть было не испачкала им Абрама Ицхаковича.

– Простите, я проехал свою остановку, – сказал тот, но почему-то совершенно спокойно.

– Ничего страшного. Заплатите штраф и выйдете на следующей.

– И скоро она, следующая?

– Через полчаса. Может, чайку?

– Угу, – Боря взял у неё стакан за тёплое донышко мельхиорового подстаканника, вернулся на место, поставил чай на слегка покошенный откидной столик, не отличающийся строгой горизонтальностью, сел поближе к окну.

– А сахар?

– Не надо, – печально вымолвил оштрафованный, помешивая ложечкой пустой чай и прихватывая стакан, чтоб тот не скатился. Не по часовой стрелке, и не против, а так, черпал его со дна и сливал обратно. Достал кошелёк, нащупывая в нём деньги.

Проводница не стала взымать с него штрафа. Только назначила цену за чай с сахаром. Сдачи у неё тоже не оказалось. Пассажир поблагодарил душевную хозяйку вагона, сказав «угу», и сощурил глаза, оценивая цветовую насыщенность напитка. Пить не хотелось. А вскоре чай уже остыл, придя в полную негодность. Поезд начал подтормаживать, слегка полязгивая. Боря поспешил в тамбур, опасаясь проехать приближающуюся остановку. Но, по-видимому, зря так уж слишком торопился. Станция оказалась, как бы, настоящим городом. Названия, правда, он от проводницы не распознал, поскольку был за дверью, на выходе, а она вещала внутри. Но вскоре подле него возникло её пышное хозяйское тело, и оно притиснуло Борю как мешающего открывать внешнюю дверь, к скользким пластмассовым обоям. Почти прямо в его ухе послышался голос, украшенный официальным тоном:

– Стоянка пять минут.

«Пять минут», – утвердительно шепнул Абрам Ицхакович, выскальзывая из тесноты. Он уверенно переступил на гладкую высокую платформу. Одновременно с ним из соседнего вагона вышли двое мужчин. Один худощавый, небольшого роста, в светлой одежде и со шляпой-панамкой на голове, другой вполне справный, высокий, без головного убора, облаченный в чёрную рясу. Им навстречу выбежал бодрый мужичок, не скрывающий весёлости, и сопроводил их, говоря: «там есть попутная машина, я уже договорился». Абрам Ицхакович, не поднимая глаз, прошёл недалеко от них сквозь образцовое, надо сказать, даже нарядное здание вокзала местечка «N», и, выйдя на многоохватную привокзальную площадь, взглядом, тоже много чего охватывающим, – зацепил сбоку вокзал автобусный. В тот же миг прямо на него глянул зажжёнными и тут же погасшими фарами небольшой старенький бело-голубой «ПАЗик», готовый двинуться. На лобовом стекле путник прочитал: «на Думовею» А пониже мелко подписано: «пробный рейс».