Ничто

XI

Вы и представить себе не можете, как все выпучили глаза, увидев гробик, а на нем — Золушку Сёренсена.

Наша шестерка, участвовавшая в ночных похождениях, в школе, конечно, слегка клевала носом, но не вешала его. Наоборот! Историю шепотом пересказывали соседу, и так она передавалась все дальше и дальше, пока Эскильдсен, рассвирепев, не гаркнул, что хочет тишины. На мгновение она воцарилась, но потом снова началось шушуканье и перешептывание, и Эскильдсену вновь пришлось взывать к порядку.

Прошла целая вечность, прежде чем закончился последний урок и мы смогли каждый своей дорогой отправиться на заброшенную лесопилку. Зато также конца и края не было рассказам о героизме и ночных приключениях на кладбище, которые становились все мрачнее, значительнее и страшнее по мере того, как их повторяли снова и снова.

В последующие дни в городе не осталось никого, кто бы не обсуждал вандализм на кладбище.

Украдены два надгробных камня, кто-то топтался на могиле малыша Эмиля Йенсена, а Золушка Сёренсена пропала. Последнее никого не расстроило, так как все-таки стыд и позор, что такая дворняга бродит по кладбищу, мочится на надгробия и оставляет кое-что похуже где попало.

Нас никто не заподозрил.

Правда, мама спросила, откуда на ковре в моей комнате взялся гравий с землей. Но я ответила, что просто играла с Софи на поле за ее домом и, придя домой, забыла снять резиновые сапоги. И хотя за неснятые сапоги меня отругали, это было ничто по сравнению с тем, что меня ждало, если бы мама узнала, где я ошивалась.

Проблемы у нас были в основном из-за Золушки.

Она не отходила от гробика малыша Эмиля дольше чем на пару минут, словно думала, что в нем лежат останки Сёренсена. Так что мы не могли ее выгуливать за пределами лесопилки при свете дня. Если бы Золушку увидели с кем-то из нашей компании, запросто заподозрили бы нас в причастности к происшествию на кладбище. Софи, которая жила ближе всех, выгуливать собаку с наступлением темноты не могла: ей не разрешали выходить так поздно, вдобавок ее родители считали, что она слишком много времени проводит на заброшенной лесопилке. Выход нашла Элиса.

Она как будто начала больше дорожить своим умершим братиком после того, как его гробик оказался на нашем попечении. А может, прониклась любовью к Золушке, потому что та охраняла гробик. Неважно почему, но Элиса сказала, что будет сама каждый вечер приходить на лесопилку и выгуливать собаку, чтобы та немного подышала. Была середина сентября, и к половине девятого уже темнело, так что она как раз успевала выгулять Золушку и вернуться домой, пока не пришло время ложиться спать. В любом случае, ее родителям плевать, во сколько она приходит, сказала Элиса с таким видом, словно не знала, радоваться этому или совсем наоборот.

— И еще, — добавила она.

Мы удивленно на нее взглянули. Из-за всех этих переживаний по поводу затеи с кладбищем мы совсем забыли, что выбрать новую вещь для кучи смысла должна Элиса.

— Волосы Рикке-Урсулы!

Я посмотрела на подругу, рука которой тут же взметнулась к синим косичкам. Рикке-Урсула открыла рот, словно пытаясь возразить, хотя знала, что это бесполезно.

— У меня есть ножницы! — воскликнул Хуссейн, громко рассмеялся и вытащил складной нож, в котором были ножницы.

— Я состригу, — сказала Элиса.

— Я тоже хочу, ножницы мои, — возразил Хуссейн, и они порешили на том, что каждый отхватит половину.

Синий. Синее. Самый синий.

Пока они стригли, Рикке-Урсула не шелохнулась и не произнесла ни слова, но слезы катились по ее щекам, и казалось, будто синева волос отражается на губах, которые она искусала до крови.

Я отвернулась, чтобы тоже не расплакаться.

Остричь косички Рикке-Урсулы было хуже, чем лишить волос Самсона. Без них Рикке-Урсула уже не будет Рикке-Урсулой с шестью синими косичками, то есть она вообще больше не будет Рикке-Урсулой. Я подумала, может, именно потому шесть синих косичек имели смысл, но громко этого не сказала, да и тихо тоже. Так как Рикке-Урсула была моей подругой, независимо от того, что она уже не та Рикке-Урсула с шестью синими косичками, такая особенная и неповторимая.

Сначала Элиса отрезала одну косичку. Потом Хуссейн — другую. Им пришлось попотеть, так как ножницы оказались тупыми, а волосы Рикке-Урсулы — густыми. Потребовалось двадцать минут, чтобы отстричь все шесть косичек. К тому времени Рикке-Урсула походила на человека, который вдруг оказался не там, где надо, а на самом деле место ему было в психиатрической лечебнице.

Отрезанные косички сложили аккуратной стопкой на вершине кучи смысла.

Синий. Синее. Самый синий.

Рикке-Урсула долго смотрела на косички.

Слез на щеках уже не было. Зато в глазах пылала ярость. Она спокойно повернулась к Хуссейну и сказала вкрадчивым голосом, слегка сжав зубы:

— Твой молитвенный коврик!