Шандарахнутое пианино

7

Вел Бренн Камбл. Фицджералд сидел впереди, не думая о Болэне. Он пытался вообразить, почему у всех херефордов, что он приобрел, телята рогатые. Он подозревал, что Камбл, договаривавшийся о покупке, попросту спилил рога у дешевого скота с выпасов и прикарманил кругленькую сумму. В ужас приводило думать, что этот вырожденец мог его облапошить.

Энн сидела сзади с матерью. Она вся пылала от любви и восхищения, в то время как мать ее пылала, и всё. Вчетвером они ехали вверх по Долине Щитов и остановились, когда через дорогу единым натиском пастух погнал отару черномордых овец, а две его собаки важно бегали по периметру, как спутники Земли.

— Тебе надлежит быть строго недоступной, — рекомендовала мать в недвусмысленных понятиях.

Энн не ответила. Ей оказывалось трудно не откликаться на героическое действо Болэна. Она все еще видела его, беззаботного, вдалеке на арене и под судейской трибуной, а исполинская злобная лошадь взмывала у него над головой. Какая жалость, думала она, что ей недостало мужества звать его, хоть бы и только в душе́, Пекосом Биллом{75}. В кои-то веки мнилось, что его смятенья и нерешительность незримы и пропали, пока стоял он в совершенно ясном воздухе под горами — заодно с обстоятельствами. И от этого задумалась она о его отказе читать ее любимые романы Д. X. Лоренса, поскольку, утверждал он, Лоренс вечно пытался быть «заодно» со всем.

— Мы не в Блендере «Уэринг» родились, — говорил он Энн. Лоренса он называл «Леденсом» и частенько ассоциировал его с устройствами для превращения овощей в труху.

Сразу к востоку от них, в Полоумных горах, самолет Лесной службы укомплектовал горное озеро форелью, выпустив в дельфтски-синем небе тучу рыбы.

Энн откинула голову на рыже-бурую кожу сиденья «мерседеса» и какое-то время порешала в уме квадратные уравнения; затем перечислила сочленения скелета макаки-резус, которую вскрывала, соответственно «Анатомии Грея»{76}. По причинам, известным ей одной, Энн была готова к перепиху.

У Бренна Камбла — на этой работе два года — имелись определенные опасения насчет своих нанимателей. У его предшественника на посту десятника лопнул желудочек, и накануне зимой он умер, сталкивая с повозки тюки зимнего фуража. Камбл считал этого человека славным старичиной, и когда в его просьбе — чтобы его похоронили на старом ранчо — Фицджералдами было отказано, Камбл отмежевался от них навсегда. Десятнику хотелось себе местечка под бескрайним небом, на старом Содовом холме, откуда он мог бы видеть призраки отступающих шошонов. Камбл, тогда всего лишь подручный, знал, что старого десятника на его посту он сменит, если только не станет обижать агентов по недвижимости, которые всем здесь заправляли; но ход дела его озлобил. Все равно казалось — хоть старичина и проработал на ранчо всего пять с половиной недель, — что его просьба быть похороненным в этой одинокой вышине заслуживала большего, чем Фицджералды ему выделили.

Вместо этого они отправили тело десятника обратно его жене и ребенку, которых он бросил в Уайандотте, Мичиган. Местный профсоюз похоронил его в наряде дугового сварщика. Гроб украсили гирляндами. Поминальный ужин обслуживали «Полинезийские сады Ривер-Руж».

У Бренна Камбла не только физические черты, но и память была слоновья. Он знал, что, когда припрет, Фицджералды скинут за борт все, что он, к чертовой матери, считал порядочным. То же касалось и Энн. Именно поэтому в жаркие летние дни он столько долгих часов проводил под банькой. К концу дня маленький «полароид-свингер» словно бы весил тонну; и за эти хлопоты, а также за хлопотное лежанье на спине, отмахиваясь от крупных полосатых слепней, «стетсон» нацеплен на острый нос одного сапога, а к перламутровым пуговицам-брильянтам расползаются круги честного пастушьего пота, он получил стопку смутных маленьких фотокарточек того, что походило на мышь-полевку за решеткой.

Барыня Фицджералд глазела на первый из их наделов, настроенье ее полностью закалено явленьем Пекоса Билла. Она выучилась определять по виду красноватый дрок зрелого костреца кровельного, и ее поставили в известность, что скот им не прокормить. И хотя то была единственная трава, какую она могла опознать, помимо Мятлика Лугового, она, похоже, выделяла ее из некоего баснословного разнообразия, когда вскрикивала: «Это кострец кровельный!»

Само ранчо, с его спальной верандой внизу, производившей впечатление выступающей нижней челюсти, окружали зданья поменьше, все бревенчатые: амбар, конюшня, жилой флигель и мастерская. Она уже видела его в конце неровненой дороги средь тополей, которые считала ни рыбой, ни мясом. Она была рьяной наблюдательницей за птицами с небольшим уклоном в славок. В этих краях дух ей отягощали какие угодно зверские хищные птицы, что возникали в ее «цейссе». Вообще-то она вновь и вновь просила Камбла подстрелить ей большого луня, полевого, которого ей было видно из утренней столовой: тот низко парил над овражками и выбоинами. Время от времени Камбл палил, но без толку. А барыня Фицджералд, видя огромного хищника, заново ощущала, будто Природе от него убывает. Хотелось ей только славок, маленьких красоток.

Они подъехали к фасаду и остановились. Фицджералд оглядел дом и двор. Посмотрел на огромную укрывистую иву, что запустила корни в септический отстойник и взбесилась.

— Тишь да гладь, — сказал Папенька Фицджералд. — Ну не чу́дно ли?

Ранчо Фицджералдов «Двойной вигвам», чье тавро двойного треугольника побуждало местных ковбоев вожделенно звать его «Титьки скво», располагалось на банке жирной поймы в излучине реки Щитов где-то между ручьем Стриженый Хвост и ручьем Полоумная Башка. То было одно из множества крупных землевладений, чья продажа зачалась через страницы «Уолл-Стрит Джорнэла». Ранчо под его нынешним названием основал Энсел Брейтон, гуртовщик из Нью-Мексико, который первые свои стада покупал аж в этих северных краях. Продалось оно — через «Уолл-Стрит Джорнэл» — внуком Энсела Брейтона, широко известным педиком из Хайалии.

Фицджералд гордился своим владеньем и частенько говаривал своей супруге: «Ранчо — это хорошо, Эдна». Прогуливался под своими приречными ивами или вдоль ряда пирамидальных тополей, останавливался у пышных орошаемых сенокосных угодий, кои нынче сжинали и ворошили, а тюки по-прежнему лежали причесанным золотым порядком на скошенной площади. То было его ранчо, не Эдны.

Конечно же, ей хотелось иметь к этому наималейшее отношение. Из своих заработков в «Дж. М.» он выделил определенные инвестиционные мощности для них двоих; и те произвели определенные счастливые раздоры. На свою долю она построила на Вудуорд-авеню банк париков для хранения шиньонов в современных санитарных условиях. Его прибыльную бухгалтерию она часто сравнивала со слегка пугающими потерями «Двойного вигвама». Фицджералд навестил заведение супруги, прошел по ультрафиолетовым хранилищам, от пола до потолка заполненным дезинфицированными шиньонами. Там отнюдь не Горный Запад. По уклонам коридоров чахлые работники в бледно-зеленых униформах катали тележки из нержавейки, из которых дыбились человеческие волосы. На пластмассовых, без особых примет головах покоились прототипы стилей париков. Нетушки, сударь мой Боб, подумал Фицджералд, мне уж лучше Монтану.

Гостиная ранчо была двух этажей высотой с балконом на втором ярусе. Вся отделана чем-то вроде сельского ар-нуво: золоченая береста и декорированные излишества неокорённых поленьев.

В северном конце первого этажа располагалась библиотека, где проводили сегодняшнюю встречу. Вопрос на повестке дня: вызывать полицию или нет.

— Не знаю, — сказала барыня Фицджералд, — вообще любое применение полиции унижает всех вовлеченных.

— Они просто средство.

— Но они значат нечто пошлое, — сказала она.

— Они простое общественное удобство.

— Я знаю, что такое общественное удобство, — сказала она.

— Ладно, хорошо. — Он отмахнулся от нее обеими руками.

— Тут как будто что-то низкое…

— Мы за них платим. Надо ими пользоваться.

— Что-то неопрятное…

Фицджералды женились в 1929-м. В их первое совместное утро он взревел, требуя завтрака. Она вызвала ему полицию.

— …просто…

— …даже вульгарное или…

Он никогда больше не просил себе завтрака. Чтоб так уж. Иногда, правда, все равно его получал, в те первые дни. Ныне его приносили горничные. Он ревел на них, как в 1929-м. Пусть попробуют воззвать к закону.

— Вызывай полицию, — упрямо сказал Фицджералд. — Опиши им обстоятельства. Они ему извещение об увольнении ой как быстро вручат. Или я этого паразита сам по телефону достану. Скажу ему, что он не считается? Как меня слышно?

В 1929-м, когда два крупных ушлепка полицейской профессии выхватили перспективного экономиста из-за стола с завтраком, у него возникли сомнения о будущем его брака. Когда тень его сражавшихся очертаний покидала миску «Быстрорастворимого Ролстона»{77} в ее несъеденном одиночестве, между ними пал вакуум, который впоследствии стал крохотным, но полностью так и не исчез. «Год краха», — часто сухо замечал он, имея в виду собственный маленький обвал{78}.

Барыня Фицджералд растеряла озлобленность, временно, в осознании того, что все посягательства Болэна стали возможны благодаря определенной доле сотрудничества, если не прямого поощрения со стороны Энн. Какое разочарование. Пастиш отъявленных улик со всей ясностью показывал, что́ она затевает. Молниеносными последствиями казались бесчестье и позор. И хоть она несколько утешалась подобными абстракциями, времена темнели, когда окидывала она мысленным взором преувеличенную действительность — Болэна в нагой его ярости, пристегнувшегося к ее распростертой дочери, а то и хуже — ровно наоборот. В такие времена барыня Фицджералд вновь и вновь поглощала успокоительные, покуда думать удавалось лишь о тяжелой технике, неуклюже ворочавшейся в громадных глиняных ямах.

Фицджералд же думал о том, что следовало надавать ей по мордасам еще в 1929-м, в тот редкий сбрендивший год. (За шестнадцать лет до того, как родился Болэн, когда его мать и отец разъезжали по Уэльсу в прокатном трехколесном «моргане»{79}; и за двадцать лет до рождения Энн. Зачали Энн в 1948-м. Мать ее, уже рубенсовская, если выразиться пощедрей, стояла на раннеамериканском сапожницком верстаке, держась за лодыжки, а Папенька Фицджералд, тогда еще с осиной талией — и столь недавно чемпион Д. А. К.{80} по сквошу — набрасывался на нее сзади. Когда с ним случился оргазм, он принялся издавать свои хомячьи звуки, что лежали в основании последующего полового недуга его супруги. Ноги у него подкосились, и он рухнул на пол и вывихнул себе плечо. Никто из них не знал, пока ехали в больницу, что первая клетка Энн уже поделилась и заметалась во времени на встречном курсе с Николасом Болэном, тогда еще колотившего кулачками по внутренним стенкам уайандоттского манежа.) Но по мордасам он ей так и не надавал, а теперь уже было слишком поздно.

— Поневоле заинтересуешься стариком Болэном, — сказал Фицджералд.

— Да, поинтересуешься.

— У него лучшая адвокатская практика во всем Нижнем течении.