Шандарахнутое пианино

9

Без ведома Болэна редкий черноногий хорек, что для колонии сусликов нечто среднее между Си-Си Райдером и Стэггером Ли{93}, метнулся из своей берлоги и пересек Окружную дорогу 87 между Дождливым Холмом и Бизоньими Ключами, Северная Дакота; неподалеку, вообще-то, от Кедра, что есть южный рукав реки Пушечное Ядро. Это редкое крохотное злобное шушешство чуть было (случайно) не переехалось К(лопусом) Дж(еймзом) Кловисом, всесторонней личностью всеобъемлющих грез о нетопырных башнях, коя жала на Запад в своем «Моторном доме Додж».

Единым махом Кловис оправдал по крайней мере летние траты. Применяя лишь местную рабочую силу и сам выступая прорабом, он возвел нетопырную башню на Западе и предоставил первые безгнусные условия пикнику «Американского легиона»{94} в Опоросе, Северная Дакота. С некоторой радостью наблюдал он, как летучие мыши бросают родные высокие крутые холмы и тучей вьются по сухим руслам и гравийным отмелям, в ивах и тополях, нетопыри в древесных кронах и небесах изливаются дымом из своих пещер и дыр, из обиталищ своих в утесах и полых столовых горах, устремляясь к первому Западному Нетопырнику Кловиса с его квартирами класса А-1. У маленьких «маянских» входов затевались нетопырьи бои. Принцип тут — и неизбежно — кто смел, тот и съел. На краткое время крысы одержали верх в летучих мышах; на маленьких ярусах лоджий разразилась нетопырья война. А ниже, со своим первым клиентом Долтоном Трюдом, мэром Опороса, стоял встревоженный К. Дж. Кловис и слушал отдаленную потасовку. Вот начали падать жертвы схватки; черные викторианские перчатки; смертетрепет.

Но едва все успокоилось и всяческих оголтелых нетопырей анархии либо сшибли вниз, либо отправили назад к утесам, Кловис понял, что башня действует. Через два дня провели пикник, и в сумерках, в вышине над «горячими собаками», жареными курами и целым сральником картофельного салата, собрались летучие мыши. Вполне сам по себе разразился приветственный клич. Ура! Ура этим нетопырям! Ура Пикнику Опоросного Отделения Американского Легиона! Ура К. Дж. Кловису из корпорации «Нетопырник Савонаролы»{95}. Ура!

Кловис отправился в путь.

Он едва не сбил черноногого хорька. Он переехал Кедр, сиречь южный рукав Пушечного Ядра, между Дождливым Холмом и Бизоньими Ключами, Северная Дакота.

К. Дж. Кловис направлялся в Монтану.

Опускавшееся небо несло через Ливингстон дым от древесно-массного завода. Болэн посмотрел на картинки родео на стене салуна «Долгая ветка», праведным мановеньем руки отказался от другой порции выпивки. За ночь самый северо-западный квартал Главной улицы выгорел дотла. Двадцать четыре постояльца «Гранд-Отеля» спаслись невредимыми. Из швейного ателье в смятенье выбежал пожарный, таща пылающий манекен, с криком: «С вами все будет хорошо!» Все хорошо с манекеном не было. Он превратился в лужу горящего пластика и не один час испускал ядовитый черный дым. Пара наштанников, принадлежавших человеку, отряженному в похоронную команду после битвы у Маленького Большого Рога{96}, бесследно потерялась. Как и мексиканский ленчик с серебряной лукой. Как и пидарская коллекция бомбазинных прикидов. Как и птица, ловушка, боло. Вся эта дешевая розница, без следа.

Болэн обошел зону пожара. Вокруг пожарной машины куролесили несгибаемые добровольцы, опрыскивая золу и пробуя разное. С гостиницей, казалось, все в полном порядке; но нехватка окон, необычная темнота интерьера сообщали, что никого нет дома. Возможно, лишь какой-нибудь коммуняка.

Насквозь по всей Главной было разбросано стекло. Витринное окно «Рынка приборов Пола» выбило, когда стены выгнулись, и второй этаж провалился в погреб. Папку с рецептами «Городской аптеки» спасли и переместили в «Общественную аптеку», где заказы выполнялись как обычно. Упреждающая пропитка водой крыши «Западного авто» привела к необычайному ущербу от воды. Бозмен прислал своего самого крупного машиниста насосной установки и четверых пожарников. Давайте же похлопаем Бозмену. «Подростки Ливингстона оказали помощь при „зачистке“ „Городской аптеки“», — двусмысленно провозгласил мэр. «Ливингстонское предприятие» упоминало «ревущую преисподнюю», «силуэты пожарных на фоне пламени», «печальный день для всех затронутых» и различных личностей, «прилагавших все силы».

Это, подумал Болэн, глазея на разор и погибель, — сгоревший квартал моих надежд, орошенный пожарными бригадами всамделишной жизни. Какая-то гнида подписала меня на левый приход. И, честно говоря, не понимаю, с чего бы.

Вроде дождь будет. Тем не менее голову подняло искусство. Энн внесла свои книги внутрь, определители и романы; и поставила полевой бинокль на стол в вестибюле. Из футляра вытащила фотоаппарат и водрузила его на алюминиевый штатив, а затем натянула дождевик и снова вышла наружу. Штатив она сложила и понесла все это хозяйство на плече, как лопату, пересекла двор, пролезла сквозь две нижние пряди проволоки и обогнула навоз — так всю дорогу до неорошаемой возвышенности, где душистыми полосами синевы рос шалфей. Небо серебрила молния, и это ее пугало на славу — она благоразумно избегала рисоваться на вершинах холмов. Когда наконец установила камеру, ровной земли у нее не было, и пришлось подпирать штатив камнями. Она часто заглядывала в видоискатель, сверяясь, пока не почувствовала, что все на месте, и начала сочинять композицию. Видоискатель изолировал ясный прямоугольник окрестности; три слегка пересекающихся и нисходящих холма, вполне вдалеке; вечерний свет распределяется из-под густого облачного покрова. Холмы делили кадр единственной напряженной линией; и хоть она считала, что в копьях света есть что-то утомительное и тёрнеровское{97}, ей нравился накал тополей, чьи очертанья мягко усеивали резкие контуры холма. Она выучилась предварительно переводить весь цвет в серую шкалу, чтобы можно было управлять фотографией в черно-белом. Ей нравилось видеть, что шкала здесь будет абсолютна. Белая, обжигающая молния с ее долгим полусветом вспышки, распределенная по просматриваемой области до чисто черных теней в лощинах и оврагах. Энн ощущала эту полярность света с чуть ли не физической опаской; толчки молнии казались плотными и жесткими. Объектив она чуть вывернула из фокуса, чтобы преувеличить контуры композиции; затем вернула его к бритвенной остроте. Затаила дыхание, словно стреляла из ружья, и руку оставила бережно поддерживать объектив, поглядывая вниз на его пастельные цифры глубины резкости, на три алюминиевые ноги, раскрывавшиеся из-под аппарата звездой. На верхней губе у нее выступила легкая испарина, пока она подрезала, наводила на резкость, подбирала диафрагму и выдержку до чистой фотографической четкости, которую воспринимала воображением. В картинку непременно должна попасть молния, иначе получится глупая открытка. Но молния сверкала беспорядочно, и Энн никогда не понимала, когда та появится. Ей хотелось, чтоб та была далекой и левее нижнего края холмов, чтобы композиционное равновесие оказалось пристойным. Пока буря, еще далекая, нарастала, удары молнии возникали с большей регулярностью — с такой, в какой Энн уже начинала ловить ритмичность. Она попробовала предвосхитить этот ритм, чтобы успеть спустить затвор в подходящий миг; при каждом нырке молнии, при каждом обжигающем проблеске она сжимала мышцы и постепенно подбиралась к интервалу, пока, после дюжины мгновений или около того, не отступила от фотоаппарата со спусковым тросиком, зажатым между пальцев, и не подвигалась — очень слегка — вся с головы до пят. Глаза у нее были закрыты, следует сказать. Через несколько мгновений этого утомительного занятия она открыла глаза, ошеломленная, и спустила затвор в ту микросекунду, когда замерцала молния, вдали, над нижней оконечностью холмов. Черное и белое, убывающие серые, знала она, обездвижились и стали прекрасны на тридцати пяти миллиметрах эмульсии азотнокислого серебра внутри ее аппаратика.

Энн какое-то время отдувалась, а затем сложила ноги штатива и направилась обратно вниз, к ранчо.

Она себя чувствовала заодно со всем.

Будто бы она, вымотавшись напрочь, сдрочила. Она знала, что в ящичке у нее — непроявленное изображение, ожидающее купели настоящих химикатов. Ум ее и сердце звенели от этих цвиркавших залпов. Шаг пружинил. А ее желанная маленькая попка была туга и расколота, как персик, от девчачьей ретивости. Аристотель говорит: Эвдемония{98}, — думала она.

ЛОРЕЛ, МОНТАНА

дружелюбные церкви

приезжайте

повидать

нас

Теперь уже недолго, думал Кловис. Биллингз наконец-то остался позади. Непосредственно справа от контрольных приборов располагался телевизор. Кловис включил его и смотрел «Игру в свиданья»{99}. Привлекательная девушка-подросток только что выиграла две недели в Рино с железистым Главным Старшиной. Она выбрала его, потому что голос его напоминал ей Нила Седаку{100}. Но когда он вышел из-за шторы, девушка обалдела.

Летние горы были цвета пум. На переднем плане проявлялся легкомысленный антагонизм «Бирма-Брижки»{101}. Под сенью знаков покрупней стояли лошади и били хвостами. Кловис думал о моложавой силе Болэна. Уже недолго, напоминал он себе.

Справедливо ли это, спрашивал себя Болэн, так ли? Он выглянул в окно кафе «Большой рог». На улице собралась толпа — смотрела на руины пожара: ковбои, лесорубы, предприниматели, верблюд. Молодая учительница обедала с подающим надежды учеником.

— Как только возьмешь на мушку Шекспира, — говорила учительница, — вся сделка у тебя срастется. — Снаружи прибыл мэр.

Сквозь полусгоревшее здание пронеслась шар-баба, старое похоронное бюро, осыпая дождем недоделанных надгробий, шпунтовой обшивки, птичьих и мышиных гнезд. Вокруг мэра собралась кучка, а он вздетой ладонью показывал на ущерб от пожара.

— Мы разукрасим этого сукина сына или жизнь свою на это положим, — уверял он своих избирателей.

— Мне моя работа не нравится, — сообщил Болэн пожилой официантке.

— Это ничего, — сказала та. — Прими брому, милок.

— Я несчастен от своей судьбы, — сказал он ей.

Энн не была маленькой. Но сложена была деликатно и скорее длинна, нежели как-то особо стройна, хотя и стройна она была; но впечатление на тебя ее кисти, нос и стопы производили своею длиной и бледностью кожи. Глаза ее, казалось, очень полностью распахнуты, верхнее веко почти что невидимо, а нижнее выглядело так, словно его обстрогали до лучинки, хоть и без обычного качества пристального взгляда. Когда курила, сигарету Энн держала с небрежной точностью и могла забыть ее во рту, дыша и щурясь сквозь дым, а при этом выглядела довольно красиво. Внимательно слушала даже Бренна Камбла, который решил, что после медового месяца в Париже они будут прям постоянно ходить в оперу.

В тот назначенный день Болэн наблюдал за Главной улицей, едва забрезжила заря. Едва забрезжили сумерки, появился громадный «додж», перегородив собой конец Северной Главной и пасясь по разделительной полосе, а внутри озиралась голова бессмертного толстяка.

Болэн подскочил со своего сиденья перед зданием «Питерсона Дьюинга» и побежал рядом с машиной. Они пожали друг другу руки через окно, и Болэн поехал дальше на подножке, пока Кловис охотился на сорокафутовое стояночное место.