Шандарахнутое пианино

17

Болэн позвонил Кловису и сообщил ему. Облегчение передалось ему по проводу.

— На сей раз не хочу этого делать один. — Болэн чувствовал, будто укрепился в своем решении; хоть его самого и пугала операция, ему уготованная.

Возведение башни должно было остаться в руках Диего Фамы.

С больницей искусно по блату договаривался Кловис, ссылавшийся на собственную историю болезни в завуалированных тонах. Звучало готически и возбуждало. Персонал восторгался нехваткой у Кловиса конечностей. Он казался подлинным в больнице, осажденной мелкими задачками здравоохранения.

Сквозь здание прошел отнюдь не незанятый лифт; он в себе нес одинокого пациента в пластиковых больничных тапках с золотым тиснением и неудобной сорочке, завязанной на крапчатой шее. Волосы у него были de rigueur{202} алкашными, зачесаны назад и коротки. На верхнем этаже двери отворились, и он побежал к солнечному свету, весь лучась собственной разновидностью сверхчувствительности.

После проктологического осмотра, в ходе которого нужда Болэна в хирургии была определена как «острая», Болэн уснул. Его повергло в ужас, когда врач рулил своей машинкой по его внутренностям, как перископом подводной лодки.

Больница округа Монро местом была необычайным. Располагалась рядом со свалкой («санитарным захоронением отходов»), дым от горящего мусора продувало сквозь палаты. Меж тем Кловиса катали по всему испытательному оборудованию. Ему сделали кардиограмму, электроэнцефалограмму, рентген. Проверили его мочу, стул и кровь. Взяли соскобы кожи и образцы волос. К. Дж. Кловиса взвесили.

Меж двумя кроватями задернули занавеску. Болэн слышал, как врач и Кловис разговаривают. Врач требовал сообщить, на что пациент жалуется.

— У меня все тело ноет и раскалывается от боли, — сказал Кловис.

Врач, сварливый бывший летчик-истребитель Морского флота США, сказал просто:

— С вами все в полном порядке. Вы привыкли болеть. Вам надлежит выписаться.

— Как вас зовут?

— Доктор Проктор.

— Я вас за жопу возьму.

— Я договорился, — без обиняков сказал врач, — чтобы вас выписали. Вы привыкли болеть.

Врач прошел мимо ширмы, где лежал Болэн. Когда он удалился, настало молчание. Немного погодя Кловис проковылял вокруг изножья кровати Болэна.

— Вы слышали?

— Да…

— Я его за жопу возьму.

К тому вечеру Кловиса не стало. К утру он вернулся. Врача ему никакого не назначили вообще. Поскольку свободных кроватей было множество, они согласились, чтобы медсестры время от времени брали у него анализы и вообще применяли его как некую куклу для практики. Кловис все время спал. У него отпуск. Болэну было довольно скучно, и скверные времена портили ему осанку. Он везде ходил изгибом. Выглядел как гений.

Здесь никогда раньше не бывало такой хорошенькой девушки, как Энн. Немало женщин, сюда прибывших, знали, во что ввязываются, и соглашались на это из некоего плотского принуждения. Иными словами, отсюда происходило определенное количество групповых изнасилований; их и помнили. Вместе с тем она в баре держалась независимо, локоть к локтю с креветколовами в их хаки и с их неописуемым портовым амбрэ.

Когда позднее завязалась драка из-за того, кто именно подойдет к ней поговорить и в каком порядке, она увидела во всей этой кровавой каше эктахромную{203}фантазию, висящую на стенках Гуггенхайма.

Рядом с бильярдным столом, дожидаясь своего череда и ни разу вообще не взглянув на потасовку, стоял креветколов лет под сорок, походивший на слегка более симпатичную и чуть более упитанную разновидность Хэнка Уильямза{204} или произвольного количества других вахлацких певцов, вот только носил он рыбацкое хаки. Он испортил себе легкий дуплет и сказал:

— Подушки мягкие. Тут что, никто ничего не заменяет?

Подошел прямо туда, где стояла Энн.

— Не место тут даме, — сказал он. — Вы когда-нибудь бывали в Гэлвестоне у моря?

Весь следующий день Болэн и Кловис провели у телефона. Они решили дать Диего Фаме и семье отмашку, пусть строят башню. Следовало утрясти много вопросов кредита, заручиться оборудованием и товарной бетонной смесью. Самые напряженные разговоры — а они достались Болэну — происходили со служащими «Среднеотмельных поборников», которые изначально и повелись на этот замысел Кловиса. И с самого начала они брюзжали, а чем больше от них требовалось денег — тем сильней.

Болэн пытался дозвониться до Энн в бар «Два друга» и получал неудовлетворительные ответы.

Позвонила мать Диего Фамы и пожелала узнать, чем кормить летучих мышей.

Распростертому на спине Болэну выдалась возможность побурчать из-за Энн. Она слетала с катушек. Но он думал, что сумеет помочь ей преодолеть эту фазу, если сможет быть с нею. Между ними, казалось, встал его геморрой. Он выглядел отвратительно ненужным. Как поступали с таким состоянием люди в минувших веках? Никак. И жизнь у них происходила в величественных па-де-де меж изобильного антиквариата и обжедаров, способных по-настоящему заинтересовать знатока. Каждый из нас инстинктивно знает, что геморрой был неведом до нынешнего столетия. Таково воздействие времени, выраженное символически. Его удаление — просто косметическая хирургия.

Когда он прогуливался, разглядывая коридоры, казалось, будто больничные палаты, полные, в некоторых случаях, самых чудовищно изувеченных или недужных существ, должны смотреть на деревья, лужайки и жвачные машины, управляемые — то и дело — теми людьми, с которыми все в порядке. Полном.

Он делал вид, будто находится среди умирающих, и упражнение это повергло его в довольно-таки тоску. Входит врач. Не хотелось бы вам это говорить, но все мы порой. Боюсь, так. Я знаю, доктор, я знаю. И другие. У других известно. Что мне надлежит. И маленькие девочки. Возьмут ли они, согласятся ли взять в руки робкий придаток человека, которого здесь не будет?

Из своего окна, что было не слишком-то и чистым, он видел далеко не одно оскальпированное дерево и жалкую пальму на просторах асфальта. Бог весть как, но говорят, будто здесь заводишь друзей. Которые тебя никогда не забудут. Болэн огляделся. Господи-Христе, они загонят мне в попу свою дорогущую сталь. И в итоге платить за это мне. Вот, пожалуйста, доктор. Все эти зеленые за то, что вы со мной сделали.

Рядом с Болэном спит некая деформированная персона, предмет огромного любопытства: Кловис. Он испакостил свою постель. Болэн — по-прежнему накрахмаленный и провентилированный в сорочке, застегивающейся на спине, — это заметил. Немного помни простыни, и покажется, будто они пожелтели. Возможно, все дело в отвратительном свете, который отбрасывает столько мягких, расстраивающих теней. Болэн чувствовал, что лицо у него удлиняется. Он знал — голос его крепок не будет.

Но Кловис спал себе дальше, лицо его растеклось по всему громадному предплечью. Лежал он ниц и толкался вперед ногой, спал как младенец.

— Закройте рот с термом. — Болэн на вкус ощущал спирт. Была в медсестре та румяная, чистая прелесть, какую можно выдуть из одной капли термодинамической пластмассы; такая красота столь иллюзорно распределена среди мажореток и девушек шампуня «Брек»{205}, что некоторые ротарианские лица пытались выделить ее как национальный тип.

При мысли о том, что грядет, боль в нем появилась под несколькими личинами, и главной среди них было нечто пустяковое, зудящая фолликула, хотя расползалась она, как сукин сын. Почему я?

Заглянув в следующий раз, хорошенькая медсестра задернула шторку вокруг Болэна, тем самым отсекши некое зарождающееся разговорное злорадство между Болэном и Кловисом на предмет нетопырьей башни.

К своей профессии девушка явно пришла через неверные представления о Нэнси Дрю{206}. Взбила подушки. Ну вот, разве так не гораздо лучше? Перевернитесь. Чтобы вогнать столбик ртути, она применила всю его корму. Интересно, подумал он, зачем она меряет температуру там, где не меряла раньше. Она к чему-то готовится.

Он уронил голову, изнуренно. Поверх шторки потолок пересекала белая крашеная труба. Рядом, слышал он, Кловис грубо складывает газету; на потолке дергалась ее тень.

Медсестра выложила свои инструменты с ним рядом на поднос, покрытый тканью; термометр, какие-то бритвенные принадлежности и некий суровый, вроде как резиновый предмет с отделениями, спускными клапанами и трубками. Болэн перепугался.

На животе, шея неудобно задрана и натянута, он уставился в стену и молча ждал первого касанья. В нескончаемое мгновенье ощутил он, как ее неуверенные пальцы безуспешно пощипывают край его сорочки, холодные кончики проводят по испуганной заднице, затем сорочка вздернулась, и Болэн почувствовал ужас движения воздуха. Услышал вздох как-то стравленного давленья, пахнуло мыльной мятой, и он ощутил, как его промежность и зад несравненная длань юной медсестры намазывает валом мягкого крема. С лица его на впитывающую наволочку лился пот.

При первом скребке, совпавшем во времени с первым невольным вздохом сестры, он выгнул шею и посмотрел через плечо. Увидел ее склоненное лицо за широким силуэтом в форме сердца; слезы лились, а она орудовала бритвой, прополаскивая ее, когда та перегружалась кремом для бритья, в лоханке, стоявшей у нее на подносе. Такой эпизод не появлялся ни в одном издании историй про Нэнси Дрю.

Щеки она втянула, и ее лицо было совершенно умоляющим олицетвореньем утраты, скорби, не расписанной по пунктам печали и чего не. Наконец она отерла его глянцевую корму полотенцем, и Болэн погреб сорочку вниз. Сестра оттолкнула его руку и выдавила:

— Нет.

Она разломила резиновое сердце, разбухшее от жидкости, и погрузила его форсунку ему в попу. Держа тяжелый, раздавшийся мешок обеими руками, казалось, она его ему предлагает. Болэн вообразил, что неприглядный предмет этот содержит ледяную воду. Самого его насадили на замерзший сталагмит и тот вгоняли в него, покуда она не извлекла сопло. Он обернулся увидеть ее слезы, но вместо этого обнаружил, что она безмолвно смеется. Это тревожило.

А иначе то стал бы миг для ясной и непосредственной мысли. Ему бы хотелось видеть, во что превратится жест дружбы с медсестрой по отношению кто знает к кому. Но как бы там ни было, стопы его неистово, нетерпеливо запищали по навощенному ведомственному полу. Он исполнил пару сложных маневров — те, что были б незаконны в автомобиле: безрассудных разворотов в особенности, — лишь бы обрулить столы на пути к ванной, где, сидя, совершил крайне катарсический выпуск, словно камеры, мембраны, крохотные переборки и стенки все рухнули разом единым направленным броском.

Когда он закончил, та его тщательная, байроническая грандиозность, кою он был склонен в себе культивировать, совершенно исчезла. И он себя почувствовал, все еще сидя, обычной ссохшейся мухой.

— Я долго спал? — спросил Кловис.

— Долго. Не знаю.

— Как я себя вел? Говорил ли что-то.

— Вы просто лежали и подергивались, как собака.

Вскоре после ужина снова пришла медсестра. Она раздернула штору Болэна, сама внутри, и выделила ему достаточно своей нервирующей улыбко-игры для того, чтоб он замыслил что-то попробовать. Отбросив назад его сорочку, она прошептала ему на ухо: