Шандарахнутое пианино

14

И К. Дж. Кловис тоже теперь спал в своем передвижном доме; снял с себя две искусственные конечности. Поскольку недостающая рука и недостающая нога были с одной стороны его туловища, он, спя на животе, напоминал собою бумеранг. В снах своих он подергивался от счастья. Он видел, как башни его пересекают всю страну, всякая в пределах видимости другой. Он грезил о естественной гармонии, при которой безмолвная война летучих мышей с жучками оставляет по себе под деревьями на уровне ног тишь да гладь, где дамы лущат горох в погожий вечерок. Меж веками просвечивали лучинки белков, пока глаза его вращались под аплодисменты.

Два года назад Джордж опубликовал стихи Энн. То был подарок на день рожденья. Книжку отрецензировали в «Сумахе» — литературном журнале, который перехватил подписчиков у предшествовавшего издания «Дизель», журнала лесбийской апологетики. При новом взгляде на рецензию у Энн возникло такое сильное ощущенье способности синтезировать жесткие контуры опыта, что почти весь страх отъезда с Николасом испарился:

Трудно говорить о работе Энн Фицджералд, не упоминая об ощущении томления, времени и былой любви, что просачивается сквозь лучшие ее стихотворения. Это изысканные настроенья, что выдерживают даже самые конкретные — вплоть до грубых — детали. Вот из «Утраты лепестков» (Издания Джорджа Расселла, Малага, 1968):

«Рядом со мной в нашей постелисон его прерывист:Мы затянули с любовной игрой (-ами).

И в его метаньяхегохреншлепнулсяизнуренноВ „позапедические“ тенимышей и потерь».

В то время, когда перед поэзией встали раскол и смерть подлинного дара, совершенные грезы Фицджералд бьются прямо под кожей дискредитированного мастерства.

Книжку она бы давно показала Болэну, если б не колофон издателя. И на самом деле она не хотела, чтоб он знал, какая она умная. Больше того, у нее был особый интерес к тому, чтобы фотографировать его, когда он исполнялся самого пустого превосходства, когда рефлекторное мужское начало проявляло в нем худшее. Ничего личного, учтите; она гоняется за универсалиями.

В непосредственном будущем ей хотелось лишь намертво ровного обзора страны. Она желала ехать пассажиркой, как те ковбойские шалавы, каких видела во всякое время: те сидели под зеркалами заднего вида в пикапах. Простые национальные архетипы, вроде этих самых шалав, игроков в кегли и ротарианцев, вдруг, казалось, все заодно со всем вещным, возможно, так, как Леденс и не мог бы предвидеть. В такую эпоху, когда глупо быть друидом или краснокожим, есть все же некое утешение часа ноль от того, что ты — нечто достаточно крупное, чтобы вызывать презрение. Энн не терпелось стать шалавой, как какая-нибудь другая девчонка могла предвкушать свой первый год в Вассаре{177}. С чуть ли не германской тщательностью навела она свой прицел на то, чтобы стать доступной дешевкой — и ни в коей мере не разборчивой.

Она вскрыла перекись, вылила ее на себя перед зеркалом и пискнула:

— Зови меня Шерри.

В тиши мичиганского вечера мать Болэна щипчиками выковыривала собачью шерсть из мясного рулета. Мгновенье спустя, без предупрежденья, она швырнула испорченный сыр в пластмассовое мусорное ведро без крышки. Отец Болэна, в кабинете, пялился на портрет Болэна, ведущего мяч к броску из-под корзины.

— Мать, — окликнул он мадам Болэн, которая, очевидно, старалась протолкнуть этот сыр на самое дно ведра. — Вот тот портрет Николаса, ведущего мяч к броску из-под корзины, о котором ты спрашивала!

Николас Болэн притаился в своей самодельной гнутокрышей и сетчатостенной моторной повозке и с радостью паковал пожитки. Он знал, что этот маленький проезд, где он ее запарковал, подстегнут ко всем дорогам Америки до единой: и все эти дороги ведут к морю.

Он медленно упихал свой спальник-мумию с капюшоном в жесткий чехол, тем самым закрыв скобки на всех что ни есть фантазиях, что были у него насчет пешего похода через горы в то лето. Разобрал на части пастушью печку и сложил. Поднял с крюков в потолке кухонную утварь и закатал фонарь Коулмена в полотенце.

Бренн Камбл сидел на единственной ступеньке того крыльца, каким располагал его флигель, наблюдал за Болэном и ждал, когда стемнеет. Ему просто хотелось ввязаться, а дальше играть на слух. Впоследствии — в те вечера, что они с Энн будут проводить не в опере, — они станут приглашать две, от силы три вручную отобранных пары на бридж и выпивку. Иногда, если неймется, — ездить в «Галлатин-Филд» смотреть, что за публика выходит из самолета, чтоб только руку на пульсе держать. Позже тем же вечером Энн исполнит свои супружеские обязанности. Камбл поволновался мгновенье-другое из-за этой мысли, ошибочно подчеркнув в уме слово «исполнит»; покуда в изысканном страданье не увидел, что в этом понятии существенно.

— Обязанности! — простонал он в экстазе. — Исполнит обязанности!

Папенька Фицджералд был до ужаса голоден и просто рыскал по кухне и мешал собой барыне. Та не обращала на него внимания и передвигалась по всему помещению с определенным изяществом дирижабля. Когда время от времени он ловил ее взгляд, они друг другу улыбались; пока в какой-то раз он не улыбнулся ей, а она просто не воззрилась на его лицо. Подошла к нему поближе.

— Так и думала, — сказала она. — Вернись наверх и приведи в порядок нос!

— Я есть хочу!

— За ужином я этого не потреплю. Говорила же тебе, если станешь себя запускать, я вернусь к банковскому реестру. А теперь иди и постриги волосы в носу. — Фицджералд двинулся прочь из кухни. — Ужин будет готов, когда спустишься, — добавила она, дабы умиротворить гнусавое автододо.

Он снова взошел по лестнице дома, выстроенного на охотничьих угодьях индейских предков абсарока, в мрачной уверенности, что роторная машинка для стрижки волос в носу осталась дома. И, хоть и знал, что это иррационально, начал терять к Западу интерес.

Камбл, первоначально затаившийся у повозки, притаился теперь у куста; а затем, из чисто звериного инстинкта, переместился, бессознательно, под сам куст, пока маскировка его полностью не завершилась и ботанику, вздумавшему бы вглядеться, дабы распознать, что это за куст (можжевельник), не остались бы видимы лишь сияющие носы его ковбойских сапог-«марипоз» да тлеющие глаза.

Острие его левого локтя покоилось на колене. Левая рука поддерживала голову, лицо склонено влево, слегка смазывая мякоть англо-монгольской скулы. Правое предплечье покоилось на другом колене с таким креном, что палец свисал до самой земли, мягко возлегая на конце железного оконного противовеса.

Если бы сфотографировать Камбла и нарисовать вокруг его изображения круг, чьим диаметром была бы прямая линия, проведенная от носка одного сапога до его макушки, всем остальным своим телом он бы занял весь этот круг; был он компактен, в такой-то позе, весь сжатый и напряженный, словно цельнолитое пушечное ядро.

Никто Камбла не фотографировал. Никто не знал, что Камбл сидит под кустом с оконным противовесом и наблюдает за Болэном через сетку его повозки. Камблу видно было немногим больше движений лампы — и за сетками, и за листвой его собственного куста. Подымаясь над амбаром в небе, все еще слегка голубоватом, месяц оставлял такую отметину, будто тебя хватают за руку и впечатывается след ногтя. В амбаре по-прежнему горел свет. Ворота стояли открытыми, и сияющий золотой прямоугольник сенной пыли подсвечивался сзади. Камбл проводил время, прикидывая вес и дистанцию. Хоть и, по всей видимости, человек терпеливый и обстоятельный, Бренн Камбл вместе с тем в самых важных смыслах совершенно съехал с катушек. Слова «круглый боек» крутились у него в уме слишком уж пылко, чтоб приятно было кому бы то ни было, кроме него самого.

Болэн с фонариком осмотрел сцепное устройство для трейлера. То была хорошая крепкая конструкция с приваренными распорками и двухдюймовым крюком. Беда лишь в том, что по необходимости она крепилась к автомобилю. Он увидел круги разъеденного металла у каждого сварного шва и, заглянув под низ, обнаружил, что почти целые секции рамы, похоже, механически повреждены и разваливаются. Себя проявляла внутренне присущая кошмарность «хадсона». Тот начал саморазрушаться.

Он залез под машину поглубже, осматривая те места, где сталь рессор кристаллизовалась. Амортизаторы безнадежны. Каждый патрубок солидолонагревателя извергал кулаки песчанистой жижи. Озираясь, Болэн начал опасаться, что машина рухнет сейчас прямо на него.

Как же хотелось ему вернуть старый свой «бесподобный», с его единственным цилиндром в 500 кубиков, низкобюджетным чудовищным крутящим моментом и простотой. Его тошнило от мотыляющейся механической истерии. Хотелось вытянуться на «бесподобном», уперев подбородок в топливный бак, ноги скрещены на заднем крыле, руки впереди, как человек в гоночном рывке, и слушать, как этот английский движок наскакивает на кулачок, издавая чистейший, неотступнейший вой, что он только слышал после Ниньи де лос Пейнес{178}.

Никаких больше тебе пружин «хадсона-шершня», внезапно высвобождающихся из сидений после долгого угнетенья обивкой, чтобы колоть тебя в зад. Никакого металлического визга тормозов и неожиданного зрелища автотрассы сквозь панели пола. Никакого постепенного крученья зеркальца заднего вида или же безудержного рывка по тихим улицам, хоть нога и не на педали газа, а сам он шарит рукою по полу, чтобы вытянуть эту педаль обратно.

Болэну хотелось «куп-де-вилль»{179} с норковой отделкой. Хотелось фабричного воздуха и «четверки в полу»{180}. Тонированных стекол и факультативных четырех баррелей. «Стетсона» с узкими полями и усиков на двадцать три волоска. АМ-ЧМ-радио со стереодинамиками позади, пленочную деку; и рукоять контроля климата, какая всегда позволит тебе Весну в Лаврентиях.

Долгое время лежал он с «рей-о-ваком»{181} на девяти батарейках в руке. Ему никогда не приходило в голову, что фонарик неуклюж и хлипок в сравнении с оконным противовесом.

Камбл увидел, что из-под машины веером растекается свет, и начал делать свой ход. Он пролился вперед на кончики пальцев, подняв лицо и вытянув шею, как у мандрила; и бочком выскользнул в вечерний воздух.

Во время родео в Ливингстоне высоко в пропитанных ультрафиолетом тенях Абсарок под некой елью Энгельманна встретились один на один суслик и гремучка. Со вниманьем сумела отнестись только змея. После этого с сусликом было покончено. Капец ему. Более того, суслик умер девственником. Его собственное тайное генетическое послание, отправленное миллион лет назад, осталось недоставленным. Послание змеи, вместе с тем, пошло заказным отправлением первого класса с особой обработкой. Что доказывает: жмотиться на марки не окупается.

Болэн вспоминал, когда собаки проходили у подножья лестницы. Этим они и были? Собаками? Да, решил он, то были лучшие друзья человека, проходившие у подножья лестницы. Иногда он боялся наутро спускаться — вдруг они еще там, разорвут его махровый халат и вгрызутся ему во внутренности.

Он поглядел на довольно неотчетливый край порога «шершня». Под него подсунулись носами к нему ковбойские сапоги-«марипозы» Бренна Камбла из змеиной кожи.