Шандарахнутое пианино

— Они продали меня вниз по реке, дорогой. Мы теперь с тобой одни. — Она ушла.

Покидая палату сам, Эгдон Хит сказал Болэну едковато:

— Мне по крайней мере следует взыскать с вас стоимость моего авиабилета.

— Такова жизнь спекулянта, — сказал Болэн. — Попытка засчитана.

Болэн был измочален. Он подружился с медсестрой, которая за ним присматривала. У нее были крохотные, близко посаженные глаза и вздернутый нос картошкой. Она рассказал Болэну историю всей своей жизни, время от времени делая в ней паузы, чтобы залиться слезами. Незамужней она оставалась вплоть до сорока; затем вдруг вышла за пожилого автолюбителя из соседнего городка. Не так давно он сообщил ей, что это ни в малейшей степени не была любовь с первого взгляда. Вот от чего и было ей сейчас плакать. Болэн взял ее за руку, видя ее лицо в другом конце трубы, и сказал ей:

— Не парьтесь, дорогуша, — самым утешительным своим гортанным баритоном.

Болэну не делали ничего, лишь производили какие-то замеры, включая сюда рентген. Замеры они делали изо дня в день.

— Какая у меня температура? — спрашивал Болэн. Или: — Какой у меня пульс? — Или: — Какое у меня кровяное давление? — Однажды, сонно, он поинтересовался: — Я какие номера, доктор?

— Довольно многие, — сказал врач. — Мы все таковы.

Вот о чем Болэн думал непрерывно — о том разе, когда он из своего .22-го калибра дерябнул по пианино, о красивом щепленье чрезмерно отполированной древесины, о том, как завивались лопнувшие струны, отставая от высвобожденных столбиков пряного пианинного света, о теплом ореховом прикладе своего .22-го, о другой пряности израсходованных патронов, о слове «разрывной», о ярости врага, о серебряных дисках, что пули проделали в окне, о простой точности планки прицела, о синеве дульной стали, о названии «винчестер», когда ты в Америке, о мире Капсюльных Пневматических, Короткоствольных, Длинноствольных и Снайперских с Удлиненным Стволом, о неутолимой тяге паскудить памятники, даже памятник частному фортепиано, который он продырявил с красивого дерева, переживая почти ослепляющее неотвратимое виденье того, как эта жалкая дрянь взрывается расколотым красным деревом, слоновой костью, черным деревом и проволокой. Никакие больше аккорды Баха не наполнят деревья своим суровым отрицаньем. Нет тут места для пианино, праведно вспомнил он. Никаких пианин тут, пжалста.

Энн сидела на переднем сиденье «хадсона». Совсем как в песнях, волосы у нее были из сверкучего злата, а уста — как вишневое вино{185}. Быть может, волосы из сверкучего олова, уста цвета напитка, прозываемого «Холодная утка»{186}. Выглядела она жуткой шалавой. В глазах таяла сурьма, которой обведены веки. Бог знает, что она замыслила. Она смотрелась гулящей, как любая бульварная раскладушка после десяти лет стоячих промежностных захватов любого чревного червя, что полз в ее сторону.

А у него зрение меж тем улучшилось; до той степени, что мир не казался уже круговой панорамой в конце трубопровода. Его тяга рвануть по трассе теперь превратилась в тихую, зудящую манию.

— Давай нам о себе знать, — сказали Фицджералды, когда прекратились поцелуи.

— Еще как дам, — сказала Энн, — черкну вам весточку на днях. — Родители на нее посмотрели. Им требовалось нужное слово — и побыстрей. Что-то здесь совсем умерло.

— Давай нам знать, если что-нибудь нужно, — попробовала ее мать.

— Ага, ну. — Болэн начал сдавать назад.

— Не стоит, — сказала Энн. И они уехали.

— Сдается, — сказала Энн после того, как они проехали некоторое время, — настала пора прийти времени мне выйти из игры.

— Ладно, — сказал Болэн, — не стоит, ну.

— Дорогуша, я расстроена.

— Да, я тоже. У меня голова наперекосяк.

— Я себя чувствую шлухой, — сказала она. Болэн ощутил смутное обязательство ей возразить.

Они проехали ящичный каньон Йеллоустоуна, где эффект Вентури от чинуцких ветров возносит полутонный пикап прямо до верха его амортизаторов, выравнивающих нагрузку, и наводит водителя на мысли о призрачных всадниках в небесах{187}, покуда пружины снова не успокоятся и долгие незримые изгибы ветра не распрямятся и не прогонят его сквозь каньон так, словно скорость на нем маслом нарисована.

Несколько часов спустя Энн, похоже, впала в дурное настроение.

— Куда мы едем?

— К нетопырям, — сказал Болэн. Это ее приструнило.

— Знаешь, что? — спросила она потом.

— Что?

— Эта твоя чертова машина спускает мне на одежду.

У Ключа Аполлинария{188} Энн подумала: боже мой, видел бы Джордж, как я отмачиваю такую низкопробную корку! Вообще-то здесь есть о чем подумать. Она принялась записывать путешествие на камеру.

Они рухнули в Вайоминг и направились к Лэндеру, проезжая невозможную местность, где за объедки со стола истории США дрались Сакаджавея и Джералд Макбоинг-Боинг{189}.

Проезжая сквозь Колорадо, по-прежнему западнее Раздела, они миновали небольшую идейную общину — людей их возраста, — у кого все дома были геодезическими куполами, выстроенными из крыш раскуроченных автомобилей. Болэн увидел садики, колодец, солнечный нагреватель и захотел к ним заехать. Но все члены общины столпились и терлись друг о друга. Они трамбовались, Болэн ощутил жуткую тень Блендера «Уэринг» и поехал дальше. Энн рассвирепела.

— Почему ты не желаешь общаться, черт возьми? — Я читал Шопенхауэра, подумал Болэн, вот же вертихвостка!

Они двинули в Дуранго, побыли там денек, затем спустились в Нью-Мексико и направились в Биг-Спринг, Техас.

Рассекли Амарилло и раскаленным докрасна осенним днем срезали путь до Шривпорта в Коламбию, Флорида, куда Болэна в самом начале и посылал Клопус Джеймз Кловис. То была земля нетопырей. Болэн вытащил из кармана клочок бумаги. Немного погодя он уже стучался в двери отремонтированного дома издольщика. Когда тот открыл ему, Болэн увидел, что стена у него за спиной завешана аллигаторовыми шкурами на просушке.

— К. Дж. Кловис сказал с вами увидеться насчет летучих мышей, — сказал Болэн. Браконьер велел им входить и взять себе выпить чего-нибудь прохладного.

Днем позже Болэн с величайшим в своей жизни бодуном и соратник его, браконьер Младший Мест, с великим своим; и Энн, посапывающая в «шершне», с похмельем от рыготной «белой молнии»{190} и пероксидным ульем, в котором полно веточек и всякой дряни того сорта или другого, а также солнце Северной Флориды хлещет сверху самоубийством; мужчины помедлили в конце песчаной дороги среди пальметто рядом с грудой расколошмаченных автомобилей, где в каждом еще оставалось немного стекла-и-металла, — за такую продукцию в этих местах давали значительно лучшую цену, нежели за любое нерастаможенное пойло, что можно найти в вашей торговой пласе. Болэну польстило такое конфиденциальное разоблачение.

Ехать им было недалеко. Младший одолжил Болэну пару собственных змеезащитных штанов — брюк сборщика цитрусов с сеткой из толстой проволоки, вшитой в холщовые штанины от колена и ниже. И они вдвоем пошли через пальметто по неуклонно забирающему вверх склону, у гребня которого Младший Мест принялся разведывать взад-вперед, разыскивая вход в пещеру.

Болэну он велел нащупывать, как может, ветерок. Потому Болэн побродил по гребню холма, нащупывая ветерок, который вскорости и прилетел к нему дыханьем чего-то прохладного и водянистого, чего-то подземного, вознесшегося вокруг. Он отыскал вход в ку́пе кустов — оттуда струился прохладный столп воздуха. Он выкрикнул местонахождение.

Двое несли треугольные сачки на длинных шестах твердого дерева. У Болэна с собой был девятибатарейный «рей-о-вак», а Младший Мест тащил карбидную лампу. Младший подошел и толкнул куст в сторону, явив угольно-черный овал в земле, бессветную дыру, в каковую и скользнул, словно долго тренировался.

Про Болэна одно доказывает, что он сразу последовал за ним. Ему хотелось поддерживать контакт голосом.

— Откуда вы знаете К. Дж. Кловиса?

— Аще его почти не знаю, — сказал Мест. Никак было не постичь громадности этой черноты; она всасывала голос Болэна без всякого эха.

Мимо его головы на огромной скорости проносились штуки.

— Я пять минут с этим мужиком потрещал, — сказал Мест. — Он фортель природы. — Чернота давила Болэну на лицо. — Я для него что угодно на свете сделаю. Теперь подходите обок меня. Ладно, включайте лампу. — Зажегся свет. Бледность известнякового зала удивила и ужаснула Болэна. Столкнувшиеся плоскости потолка и стены выглядели безмятежными, футуристическими и холодными. Все поверхности над головой были увешаны гирляндами летучих мышей. Все сложенные, хотя некоторые, ожив от присутствия людей, гнули шеи; а несколько упало и залетало, безумно попискивая, сквозь лучи света. Затем еще сколько-то спорхнуло, завихрилось по всему помещению вместе с остальными; и, будто по сигналу, все вернулись на потолок.

Они установили свет там, откуда тот мог выгодно им все освещать; и сачками на длинных ручках принялись соскребать с потолка такой груз, от которого шесты стонали. На свободу вырвался миллион летучих мышей и закружил по всей зале с крещендо писка. Они вываливали нетопырей в мешки из пластиковой сетки и продолжали размахивать сачками над головой. Теперь им уже приходилось всего лишь держать их на весу, и те наполнялись, покуда над головой их больше не удержишь.

Нетопыри хлестали на Болэна, как выхлопы реактивных двигателей; чистые полосы и изгибы твердых несшихся летучих мышей наполняли воздух до полного насыщения. От суеты и писка вокруг Болэн словно бы левитировал. Как и тогда, когда в доме были собаки, он уже не понимал, в какую сторону смотрят его голова или ноги. Никакого понятия о том, где вход. Младший Мест продолжал работу — человек, рыхлящий мотыгой свой сад. Болэн вертелся пропеллером.

Когда все закончилось, Болэна пришлось выводить из пещеры вместе с сачком и авоськой. Случился жуткий миг — сам выход начал стискивать Болэна удиравшими летучими мышами. Когда же он встал наконец у дыры снаружи — увидел одинокую высящуюся воронку: острие в дыре, а сама ее форма и башня — над ним.

Надо будет сказать Кловису: башня, сама сложенная из нетопырей.

Летучих мышей они выпустили в повозку за «Хадсоном». Те полетали кругами диким пищащим вихрем, после чего налипли на сетчатые борта, чтоб сердито напищать на людей. Некоторые, частично развернув зонтичные крылья, неловко ползали по дну повозки, после чего цеплялись за сетчатые бока. Вскоре сколько-то их, приспособившись, уже повисло на потолке.

— Вы имеете какое-нибудь понятие о том, каково похмелье перед лицом вот такого? — спросила у двоих мужчин Энн.

Они попрощались с Младшим Местом в конце дороги. Болэн вернул штаны, опасливо выудив из повозки свои собственные.

Энн обмякла на нем и уснула опять. Мест, в конце дороги, что как белая молния, облаченный в змеезащитные штаны, помахал соломенной шляпой и вздел сачки вверх на краю пальметтовой глухомани.

Болэн нацелился к Ки-Уэсту.

У меня десять передних
И нейтралка на разгоне.
Я жую свои пилюльки
Они сон мне весь разгонят…{191}