Шандарахнутое пианино

3

Среди ночи Болэн часто просыпался, обуянный ужасом. Но ничего не произошло. Это следовало предвидеть. Не вызывать легавых — в точности черта Фицджералдова снобизма. Имя в газеты попадет.

Позавтракал он с матерью, вернувшейся с ранней партии в гольф. Волосы в ловкой атлетической скрутке, она хлопнула свои шоферские перчатки подле бодрой сумочки цвета бычьей крови. Излучая холодный наружный воздух, она вынесла их завтрак на веранду. Сегодня она орлица, отметил Болэн. К круассану она потянулась лепной рукою Гибсоновской девушки{27}.

Отсюда им была видна река. Стол окружали телескоп, книги о птицах и кодексы сухогрузного мореплавания, по которым отец Болэна отслеживал на реке рентабельный тоннаж. («Вон пошел „Химикат Монсанто“{28}, груженный по самые шпигаты! Деньги лопатой гребут! Не верь мне на слово, бога ради! Почитай „Бэрронз“!{29}»)

Сквозь стеклянную столешницу, на которой ели, Болэн видел обе пары их стоп, вывернутых наружу на терраццо. Он смотрел, как его мать элегантно зондирует свой безрадостный завтрак чемпионов{30}, омытый голубоватым снятым молоком. И по теплому отчужденью ее улыбки понимал, что сейчас она чем-нибудь его огорошит.

— Что такое, ма?

Ее улыбка воспарила из пшеничных хлопьев, непостижимая и хрупкая.

— Ты же знаешь папу. — Голос ее богат модуляциями терпимости, понимания. — Знаешь, каков он, ну, в том, что касается тебя, когда нужно сделать что-нибудь чуть, ну, хоть чуточку приличного или респектабельного, ты же знаешь, как он, как он, как он…

— Знаю, но прекрати.

— Что?

— Как он, как он.

— Как он хочет, чтобы ты просто воспользовался преимуществами своих самых очевидных преимуществ и вступил в фирму; и дело тут не в…

— Я не подвергну себя карьере в йуриспрюдэнции. Йуриспрюдэнции я напробовался в йуридическом анститюте.

— Понимаю.

— Да-с, в йуридическом анститюте.

— Да-да, что ж, я по правде считаю, что тебе следует знать: если ты повторишь эту речь перед ним… — Сказала она это просто и очень мудро. — …полезно будет рассчитывать на то, что мозги себе ты вправишь. Э, и хорошенько, я бы сказала. — Она категорически воздела тонкую руку, держа ложку на весу; и капля молока, словно бы из бледно-голубой вены у нее на руке, потрепетала на ручке, затем стекла в ладонь. Она обратила к ней взгляд. — Ты презираешь человека, который предложил дать тебе…

— Привязок.

— …дать тебе…

— Слишком много привязок.

— Дать тебе, как бы то ни было, передать тебе прекраснейшую юридическую практику во всем Нижнем течении.

— Слишком уж много вообще привязок у прекраснейшей йуридической практики во всем Нижнем течении.

— Но нет…

— Но нет, я хотел заняться чем-то полностью сам по себе, а возможно — и вообще не в Нижнем течении.

— Вот правда, Николас, заткнись, будь так добр. — Болэн положил в рот кусок горячей миндальной булочки в глазури и перестал разговаривать. Возможно, Дьюк Фицджералд в эту самую минуту нанимает кого-нибудь его убить, а он отправляет миндальную булочку в пищевод, который обречен. Он с приязнью взглянул, как его мать вновь воздела ложку и зачерпнула кусок хлеба и желтка из подставки для яиц.

— Считаешь, будто твое содержание возобновится.

— Ладно, прошу тебя, хватит. Я всегда сам себе средства раздобываю.

— Снова я бы этого не пережила, — упорно продолжала она. — Вроде прошлой Осени. Твой отец работает, а ты каждый день недели охотишься на уток и набиваешь нашу морозилку этими вульгарными птицами. А годом раньше ездишь взад-вперед по всей стране на мотоцикле. У меня голова кругом. Ники, у меня от такого голова кругом идет!

— Я вынужден стоять qui vive{31}, чтоб не упустить духовную возможность.

— Ох да бога ради.

— Честно.

— И бедняжка Энн. Как я сочувствую ей и ее родителям. — Много ты понимаешь, подумал Болэн. В этих краях приходится тужиться.

— Мам, — осведомился он. — Хочешь мой девиз? Он опять на латыни.

— Выкладывай.

— Non serviam{32}. Здорово, а? А на гербе у меня змея ногами шаркает. — Мать захихикала.

Никто б его тут не вынудил рассматривать мир как грязевую ванну, в которой прям-таки круто получать прибыль. Он изобрел шуточку в том смысле, что кровь всегда в красном, а смерть всегда в черном{33}; и подумал: «Что за здоровская шутка!»

К тому времени, как тем же вечером до него добрался отец, Болэн, по тщательном изучении, обнаружил себя в дрейфе. У обоих мужчин в руках было по выпивке. Его отец закончил свой годовой медосмотр и уже пребывал в ожесточенном настроении. Ему ставили бариевую клизму. Если у тебя кишечная закупорка, утверждал он, «эта бариевая сволочь раскупорит сукина сына к чертям». Болэн сказал, что учтет на будущее.

Имелись неполадки с печью. Поскольку дом уже четыре поколения принадлежал семейству его матери, весь тот сектор был подвержен механическим неисправностям печи. Мистер Болэн ныне утверждал, что эта машина спасена из Английского канала, где принимала знаки внимания от корпуса немецких подводных лодок в 1917 году.

— Ее поставили нам в погреб, не тронув ни латуни, ни коррозии, во всей ее первоначальной славе. Трогательные судовые маховики, которыми регулируют жар, все заело в одном положении, поэтому нам остался единственный способ регулировки — открывать двери и окна. В зимние месяцы меня все больше не развлекает создание ложной Весны для шести кубических акров вокруг нашего дома. Счета «Вакуумно-нефтяной корпорации Сокони»{34}за такую феерию обычно доходят до трех тысяч в день.

— Понимаю твои чувства, — нескладно произнес Болэн.

— Нет, не понимаешь. Вчера я узнал, что волнолом съезжает в реку на невообразимой скорости. Боюсь, если я не залью туда немного бетона, этой зимой мы утратим насосную станцию.

Болэн поднес холодный стакан ко лбу.

— Я и сам видел, что он осыпается. — Похрустел кубиком льда; иллюзия того, что крошатся его собственные зубы.

— Ты не представляешь себе, сколько все это стоит, — сухо заметил отец, глаза его освинцовели авторитетом.

— Но раз это нужно делать.

— Само собой, это-нужно-делать. Но о стоимости всего сожалеешь. Стоимость чуть ли не затмевает собою ценность насосной станции, которую пытаешься спасти.

Болэн уделил этому мгновенье спокойных размышлений.

— Может, и пусть тогда, — сказал он.

— И потерять насосную станцию! С незаменимым насосом!

— Что именно ты хочешь от меня услышать?

— Я хочу, чтоб ты мне дал совет. Мне бы хотелось услышать твои мысли.

— Продай дом и купи что-нибудь с двускатной крышей где-нибудь очень глубоко на суше.

— Ох, ну если ты что-то замышляешь.

— Сколько в этом смысла, а?

— И, возможно, тебе следует полегче вот на это нажимать, — сказал его отец, барствуя в аккуратности своего сшитого на заказ наряда. Он ткнул пальцем в выпивку Болэна, плеснувшую ныне на стену, а затем и стекшую по ней. — И если не хочешь пить, так и не наливай себе. Налить себе выпить, а потом выплеснуть все на стену — это не решение, знаешь. То есть в определенных кругах, возможно, и решение; но финансировать его я не намерен.

— Я купил эту выпивку в баре. Я ее владелец.

— Я попытался с тобой о волноломе поговорить, об этом недужном волноломе, который, если его не вылечить, сбросит мою дорогостоящую насосную станцию в реку Детройт, незаменимый насос, туго сбитый дощатый сарай и все остальное. Едва ли следует упоминать, что это разобьет твоей матери сердце. Ее семейство в этом заведении уже десять поколений; и эта насосная станция становилась свидетелем чертовой уймы их надежд и страхов. И будь я проклят, если позову в гости эскадрон профсоюзных ковбоев по шести дубов за штуку в час лишь для того, чтоб не пускать реку Детройт ко мне на газон и, полагаю, в конечном итоге в подвал.

— Ладно, — сказал Болэн, — я починю волнолом.

— Не делай ничего такого, что для тебя слишком грубо.

— Хватит уже меня задирать, — сказал Болэн. — Починю я тебе волнолом, но вот с этого момента всякого остального с меня уже хватит.

— Поступай как знаешь, мальчик мой. — Он выделил улыбку любви и понимания, которая производится в первую очередь нижней губой. — Тебе жить своей жизнью. В противном случае…

— Противном чему? — перебил Болэн, став уже какое-то время назад знатоком подобных юридических скачков, посредством которых на мошонке смыкается хватка, так сказать — одерживается верх.

— В случае, противном твоему исполнению некоторых разумных обязанностей в этих местах как основы для нашего предоставления, безвозмездно, твоего содержания, я не понимаю, как мы можем позволить тебе продолжать в том же духе.

— Вот ты и промазал, — сказал Болэн. — Я бы все равно это сделал. Очень жаль.

— Я с улыбкой выдержал сколько-то месяцев твоей бесцельности, пронизываемой лишь нелепыми путешествиями по стране на мотоциклах и в автомобилях со свалки. Я просто считаю подход к обретению себя согласно «Рэнду Макнэлли»{35} слегка ошибочным. Да будет тебе известно, что я позволю тебе тихариться в доме в ожидании твоего очередного ужасного мозгового штурма. Мой довольно обычный человеческий отклик заключается в том, что мне вовсе не хочется ходить на работу перед лицом подобной праздности. С моей стороны, разумеется, глупо было воображать, будто праздность эта невозможна без того, чтобы я ходил на работу. Как только я это увидел, так сразу понял, что могу, по меньшей мере, получить удовольствие от того, что начальником стану я. Понимаю, что это все тщета; но меня она приводит в дешевый, однако нешуточный восторг.

— Ты выразился очень ясно, — с восхищением сказал Болэн.

— Иными словами, — любезно произнес его отец, — чини волнолом или вали.

— Ладно.

— Ты его починишь?

— О, отнюдь.

— Тогда придется съехать, — сказал отец, — тебе придется валить.

Они немного погуляли. Вечер был приятный, и садовые клумбы пахли лучше, чем запахнут впоследствии, когда их укроет летняя растительность.

Наутро они побеседовали на подъездной дорожке. Теперь ум отца снова сосредоточился на его судебных делах. И беседа Болэна не удовлетворила, как это было накануне. Вот уж отец его стоял со шляпой в руке, скучая до слез.

— С тобой тут все кончено, — сказал он с приглушенной тревогой. — И что ты теперь будешь делать? То есть… что? В понятиях твоего образования ты совершенно подготовлен к… — Лицо его выглядело тяжелым и недвижимым, будто его можно было срезать от бровей до подбородка и снять все, не затронув кости. — …к… — Он отвернулся и вздохнул, крутнул шляпу в руке на девяносто градусов и посмотрел на дверь. — …ты мог бы…

Скука была заразна.

— Я мог бы что?

— Я б мог тебе найти место рекламщика.

— Non serviam, — сказал Болэн, — я перенацелился.

— Что это, бога ради, значит?

— Вообще-то я совершенно без понятия.

Они поцеловались, как двое русских.

— До свиданья.

В ту же минуту, как отец его уехал, у Болэна заболел геморрой. То же самое предшествовало последнему мотоциклетному путешествию, начавшись с отвратительной фистулы, что сразилась вничью с шайеннским пенициллином на восемьдесят долларов. От нескончаемых сидячих ванн в хлипких раковинах блошатника ноги у него сделались, как у бегуна на милю. Болэн знал, что решающий поединок недалек.