Шандарахнутое пианино

В баре и впрямь иногда людей встречаешь, думал Болэн, продолжавший пить. Постепенно он прекратил размышлять о невообразимом К. Дж. Кловисе; а принялся вместо этого нянькаться со своей одержимостью тем, что Энн может ему изменять. Подумал было позвонить в дом, но понял, что в голосе услышат его страхи. Более того, ее родители его немного пугали. По крайней мере, в своем мире они были хороши; а он казался плох даже в своем. Дорогая будь моею я тебя люблю. Еще «Черных-Джек-Дэниэлзов», сказал он, да пошустрей. Я клиент. Принесли.

— Я плачу, — сказал он, хлеща капустою о стойку. — Я хозяин сети куриных салонов с «вурлицерами»{19}, и у всякой тушки для жарки, Класс А, на жопке мое клеймо. — Позднее воспоследовал некий совершенно теоретический спор, по ходу которого бармен сунулся лицом к Болэну через стойку поинтересоваться, как вообще можно вести окопную войну на луне, если при всяком шаге подпрыгиваешь в воздух на сорок футов. Болэн отвалился в ночь.

Он стоял перед дверью Фицджералдов, в потемках, на уме ничего хорошего. Энн наверняка спит. Внутри у него, где во тьме гнездились все тайны, в действие вступил некий «Дизниленд» кишок, выметывая из себя иллюзии, невпопады и ложные треволненья. С Болэном случился миг кошмарной малости. Он поддернул рукав узнать время и обнаружил, что часами более не владеет. Ему получшело. Он снова увидел, как может стать прославленным. Кованый латунный молоток на дубовой двери в нише гласил «ФИЦДЖЕРАЛД» строгими прописными буквами; сверху геральдические эмблемы, вточенные в сам металл, провозглашали тех или иных Фицджералдовых зверей на задних лапах; под ними же — пауза, в которой Болэн совершенно расфокусируется, задумывается о собственной смертности, нынешних временах и музыке сфер, после чего вновь сходится в фокус, — под ними же, стало быть, полукруг английских унциалов помельче предупреждал: «Не будите спящих псов». Делалось на заказ, заподозрил Болэн, микроцефальным автозаправщиком из Бёрбэнка.

Суровый Болэн приподнял молоток объявить о своем приходе, но замер на замахе. Скрип молотка изменил ему настроение. Мысли его омывались всеми теми шумами, что он терпеть не мог; особенно шпицами, ветряными колокольцами и оконными стеклами, завывающими под мягкими тряпицами. Он опустил молоток и отпустил его.

Затем подумал изо всех сил. Простоял без движенья долгий миг и подумал крепче некуда. И когда этого занятия с него абсолютно хватило, он медленно и твердо повернул ручку, открыл дверь, шагнул внутрь и прикрыл дверь за собой: правонарушитель.

На первом этаже все огни были погашены, в гостиной — тоже, хотя в воздухе, казалось, было достаточно светло, чтоб видеть, куда идешь; и на приставных столиках тускло сиял хрусталь. Он выбрел из гостиной в кабинет и закрыл за собой дверь.

Чуть ли не в первом шкафчике, где Болэн порылся, нашлись бренди и великолепнейшие гаванские сигары, какие ему в жизни попадались, легендарные «короны», «Рамон Альонес Номер Один»{20}. У него потекли слюнки, не успел он одну прикурить. С первым синим клубом, развеявшимся в воздухе, он налил себе высокий глоток бренди. Вытащил из витрины Фицджералдово ружье «холланд-и-холланд»{21}, подбросил его к плечу и в счастье своем уверовал, будто видит, как плоско на него налетают крупные нырки, проскальзывая под ветер и вспыхивая вокруг.

Услышали Фицджералды или нет? Слышны ли им были ружейные звуки, что он производил ртом? Громкие? Типа двенадцатого калибра? Он подошел к двери, постоял за ней, толкнул ногой, чтоб открылась, и выпрыгнул в проем, поводя в темноте ружьем. Если там кто-то был, ситуация прояснилась, и они предпочли не показываться. Болэн снова притворил дверь, держа ружье за стволы, возложил приклад на плечо и сел, уставясь в темное окно на еще более темные ветки, тыкавшиеся в него.

— Удовольствие не есть отсутствие боли{22}, — сказал он вслух и заглотил весь бренди. Глаза его тут же переполнились слезами, и он забегал кругами по комнате, восклицая: — Я умираю, египтянка, умираю!{23} — Затем он снова сел, снял ботинок, сунул дула «холланда-и-холланда» себе в рот и, прицела в глаза не видя, нажал большим пальцем на спуск. Раздался единственный, металлический, дорогостоящий и довольно церемонный английский щелчок. Он вытащил стволы изо рта и созерцательно заменил их сигарой.

Ощупывая ружьем путь перед собой, он принялся исследовать дом. В льющемся лунном свете поднялся по лестнице. Первой комнатой справа была ванная с утопленной ванной и форсункой душа на поворотной штанге. Болэн чиркнул молнией ширинки и стал мочиться в унитаз, тщательно метя в фаянсовые стенки чаши. Потом — и жест этот был совершенно аристократичен — перевел струю в центр. Шуму получилось много. Затем он спустил воду.

Болэн заткнул хвостик туалетной бумаги себе в задний карман, не оторвав ее от рулона, и вернулся в коридор. Бумага тихонько разматывалась за ним следом, словно бечевка спелеолога. Оглядываясь через плечо, он видел в темноте ее надежную полосу.

У двери первой спальни он повернул ручку. Дверь заело, она не желала открываться свободно. Он помедлил, затем хорошенько дернул. Дверь отстала с мелким скрипом. В зияющем пространстве стояла громадная двуспальная кровать, Фицджералд ниц, его супруга на спине лицом к потолку. Враг. Лишь несколько мгновений спустя Болэн осознал, что дверь пропускает сквозняк без помех и шторы из органди торчат в комнату, трепещут и шумят. Закрыв за собой дверь, он ощутил несомненный гул страха. Тот устроил себе штаб-квартиру у него под грудиной. Он сбился со следа того, что делал. Координация движений с ним рассталась, и он ненужно шумел ногами. Все равно ему удалось храбро добраться до края кровати и опустить взгляд на дула ружья, что покачивались под носом у барыни Фицджералд. Ему выпало припомнить тьмы изощренных способов, какие находила она, дабы сделать ему неловко. Вспомнил он и — глядя, как она эдак вот разлаталась, — что святой Франсиско Борха к монашеству своему был подвигнут ужасом при виде трупа Изабеллы Португальской{24}. Подле нее и невидимый под уступом тени, ее супруг крутнулся в одеялах и разоблачил жену свою. Лишь в просторных боксерских трусах с ярлыком «Вековечье»{25} явилась ее отвратительная фигура. Болэн расстроило видеть эдакое. Тут она зашевелилась, и он убрал ружье. При свете луны он различал, где вороненая сталь запотела от ее ноздрей. Теперь в комнате было полно сигарного дыма. Прямо у Болэна на глазах двое Фицджералдов слепо и замедленно сражались за одеяло. Она победила и оставила его дрожать голым. Он был пушист и причудливо сложен, как новорожденный страус.

Открытие, что Энн в ее комнате нет, все испортило. Теперь его сердила туалетная бумага, навеки вся в задирах и полосах. Он злобно подумал, не залезть ли ему на старуху, чтоб только их проучить; но ощутил, в общем и целом, что лучше не стоит. Освободившись от бумаги, он мрачно прошествовал сквозь синий свет, стряхивая пепел на ковер, кручинясь сердцем. Вот сука.

Он поваландался по верхнему этажу, на сей раз уже не слыша, как шевелятся Фицджералды, а затем направился к кабинету, слегка постанывая. Налил себе еще бренди, вновь подкурил сигару, залпом хватанул бренди и дерябнул стаканом о дальнюю стену.

Наконец его вниманье привлекли щелчки выключателей и лукавое шарканье комнатных туфель по ковру. К подножью лестницы выдвинулся язык света. Болэн заскакал по комнате, то и дело воображая, что отделается обычной трепкой.

То были они оба. Болэн теперь съежился на полке у дверей. От их внезапных голосов он повернулся и врезался носом в дверцу ружейной витрины, отчего та вообще-то захлопнулась. Паралич был ему знаком. Голос:

— Это, это, они что, где?..

Затем барыня Фицджералд уже оказалась в кабинете, мгновенно засекши разбитый стакан, ружье на полу и пятно бренди. Глаза ее встретились с Болэновыми. Поразившись, она вскорости довела до его восприятия свою радость от краха его как ухажера.

— Я, знаете ли, личность, — заявил Болэн.

— Пойдем.

— С клапанами.

— Тебе предстоит немного проветриться в нашей превосходной окружной тюрьме, — сказала она, придвигаясь к нему. — Тебе это известно?

— Я желаю извещения об увольнении.

— Нет. Ты сядешь в тюрьму, ничтожный, ничтожный ты мальчишка.

— А ну-ка назад, — сказал Болэн, — иначе от вашей головы останется столько, что в райке даже мухи не слетятся. — Он обернулся и с пяти дюймов уставился в книжные полки. — Когда гляну, требую, чтоб вы дали мне проход и я б ушел. Считаю до трех. — В шкафах он увидел, как только сфокусировал взгляд с такой близи, множество интересных томов, не в последнюю очередь средь них — несравненный «Лавенгро» Борроу{26}. Но Ля Фицджералд отвлекла его. Когда он обернулся вновь и двинулся к выходу, она визжала и тянулась к телефону. Он протиснулся через узкое окно в сад; всякий отводок куста разом кусал; он был весь в темных, набитых корой укусах до красного мяса.

По садовым клумбам он прошел на четвереньках. Шел не как мужчина, на руках и коленях — но с отрывистой раскачкой членов, держа голову повыше в целях наблюденья, охотясь и не сбавляя хода. Это вельд, думал он, и вот так поступают львы.

Я веду игру с добычей, думал он, или нет?