Шандарахнутое пианино

12

Бренн Камбл легонько прикрыл за собою дверь флигеля и проследовал по открытой подъездной дорожке туда, где Болэн выгружал пару низких, невзрачных, всеобъемлющих чемоданов. Совсем не такого рода багаж Камбл связывал с высшим уровнем прибывающих в «Галлатин-Филд» Бозмена{143}. Четырнадцатикаратные объездчики из Центрального агентства подбора типажей Чувацкого города, высыпавшие из турбовентиляторных «электр» «Северозападного Востока»{144}, не шныряли с фанерным багажом столь жалкого разбора. Это его успокоило.

Затем причесон. У этого ублюдка не видно ушей. Камбла подмывало подойти и прямо выложить Болэну, что красный белый синий — цвета несочетаемые. Вместо этого он не спеша оценил Болэна, словно тот был говяжий филей; и вывел для себя обескураживающие разведданные — Болэн скорее великоват. Более того: он швырял амуницию по всему задку повозки так, что напоминал Камблу, особой параноидной телепатией, его самого — так в некотором будущем станут третировать и его. Он подошел.

— Приятный денек, — сказал Камбл.

— Да, он таков. — Болэн свернул индейское одеяло и уложил его рядом с походной печкой в передке повозки.

— Жара-то какая.

— Какая, да.

— Теперь тут работаете?

— Просто в гости. — Он вылез из повозки. — Работаю я с другим парнягой. Но, думаю, тут подзадержусь.

— Надолго?

— Не знаю.

— Хоть примерно?

— Вот уж точно не могу вам сказать. — Болэн представился, и они пожали руки.

— Значит, не работаете тут, э?

— Нет.

— И не прикидываете работать.

— А что? Тут вы работаете?

— Верняк, приятель.

— Вы, похоже, ситуацию при себе держите, — объявил Болэн.

— Держу, — сказал Камбл. — И намерен дальше держать.

— Что ж, и впрямь мило, если можешь расслабиться и никто над тобой при этом кнутом не щелкает.

— Ага, только я так не делаю.

— Это еще чудесней.

— Я не говорил, что это чудесно, — сказал Камбл.

— Ну, тогда еще больше то, чем вы это, по-вашему, называете.

— Угу.

— Слушайте, — сказал Болэн, — вы же сами подошли ко мне поговорить.

— Так и есть. Подошел.

— Вы тут десятник?

— Верно.

— Есть чем сейчас заняться?

— Нечем.

— В таком случае, — сказал Болэн, — не отвалить ли вам обратно во флигель, чтоб я спокойно доделал свое дело.

Из верхнего окна высунулся Фицджералд.

— Бренн, подсоби там Нику, если ему нужно.

— Затащите все эти чемоданы в гостевую комнату, — сказал Болэн, выуживая сигару из кармана рубашки. — А я поиграю в десятника вон там, под деревом.

Камбл ткнул указательным пальцем в грудь Болэну, предваряя тем некое замечание. Болэн испортил ему подготовку, шлепнув по руке, отчего ту чуть за спину Камблу не унесло, и тем самым положил особые личные пределы.

Он закурил сигару и удалился под сень у подножья тополя. Камбл скрылся во входе в дом. Фицджералд наверху улыбался… чему?

Болэн приподнял дышло повозки со скрепы и уперся спиной, чтоб сдвинуть этого сукина сына под деревья у каптерки, где повозка будет неприметна. Он предполагал применить свою значительную рукастость для помощи всем на ранчо. Тогда все здесь будут счастливы и милы друг другу. Думая об Энн, о ранчо, о своем счастье и доброй работе под горами и солнышком, он поет:

По всему по свету
Ноги стер до дыр,
Ищу свою малышку
И обошел весь мир!
Беру я зубочистку,
Копаю ею ров!
И бегаю по джунглям,
Прутом гоняю львов!
Потому что я тебя люблю!
Сама знаешь, я тебя люблю!
Эге-гей как я тебя люблю!
Ну а если вдруг и не люблю —
МАМАЛЫГА БАКАЛЕЯ!
КУРИЦА И ПТИЦА!
МОНА ЛИЗА ВА-АПЩЕ МУЖИК!{145}

Десятью часами и четырнадцатью с половиной минутами ранее К. Дж. Кловис вышел из операционной по поводу удаления его левой руки, ставшей бесполезной и опасной в результате всеобщей остановки кровообращения и начавшейся гангрены. Опрометчивы были его врачи в отсечении конечности или нет, остается вопросом спорным. Как бы там ни было, они посовещались с его лекарями в Мичигане, среди них — выдающийся юный хирург, на чью долю выпадала неприятная задача, окончившаяся кантовкой тяжелой левой ноги Кловиса через всю операционную к мусорке из нержавеющей стали; куда эта конечность и была свалена, как гнилое мясо, коим, допустим, она и была. Как и с ампутированной ногой, рука, выброшенная, являла на себе пагубные зигзаги разрезов, словно работу выполняли фестонными ножницами.

У Болэна ушло несколько часов на то, чтобы отыскать Кловиса в пустой больничной палате, где он покоился в тот особенно прекрасный летний день. Болэн, хуже, чем никчемный, позволил слезам струиться себе по щекам, пока Кловис не заорал:

— Хватит! Мне, может, вообще конец! Просто хватит, и всё!

— Я б остался в Стриженом Хвосте, кабы знал, что вы болеете.

— Этого я и сам не знал. Что и говорить, хуетория.

— Врач сказал, что на этом всё. Сказал, что к этому придется привыкнуть, но потом больше ничего отсекать не будут.

— Не слушайте их, Болэн. Они меня и так всего обглодали. Не знаю, на чем они остановятся!

— Они уже остановились.

— Но неужто не видите! Со своим жестянобаночным оптимизмом они не чувствуют ответственности за точность! Им просто не хочется, чтобы у них в приемных устраивали сцены! У всех все будет хорошо! И пидары эти, вероятно, сами в такое верят, что хуже всего. Верят, что все будет хорошо, до того самого момента, когда пациент загнется, тогда они переключаются на знаменитое врачебное смирение в вопросах жизни и смерти. Когда ебучки эти заводят свою песню, как проповедники, о том, как сделали все, что было в человеческих силах, мне хочется надрать им жирные, мягкие, белые задницы. Я хочу заорать: «В жопу ваши человеческие силы! Вы меня демонтируете! У меня руки уже нет! Ноги у меня нет! Просто дайте мне, к черту, расписание, чтоб я знал, когда вы оттяпаете у меня все остальное!» Вот вопрос, какой ставит в тупик, Болэн: где в данную минуту моя рука?

Немного погодя Болэн признал: ему неведомо, что тут сказать.

— Почти что худшее тут, — сказал Кловис, — в том, что у меня только что возник контракт на Нетопыриум.

Болэн вспомнил волнолом дома.

— Я сделаю. Сам построю… нетопыриум.

— Вы не умеете, — сказал Кловис, лицо его, как ни трудно в это поверить, осветилось честолюбием и алчностью.

— Разберусь.

— Я так счастлив. Чего бы не сказать такое. Счастлив.

Болэн устремился прочь с ощущеньем, какого у него не было с самой доставки газет. Чувство последних нескольких дней — что сон ему больше не нужен — тут же преувеличилось.

Стало быть, следующие два дня Болэн пролежал навзничь на верхушке той силосной башни, в инфражаре чистой высоты над пропастью, усиленной теплотой ферментации под ним. И тщательно прибивал, расклинивал, стыковал, укреплял, подпирал и стесывал проходы Кловисова Нетопыриума, и пот исторгался из Болэна в туман. Даже тощелицый — фермер — признал, что это «отменная плотницкая работа»; и никаких загвоздок не возникло с изъятием полной оплаты, кою Болэн доставил вполне довольному множественному ампутанту в Ливингстонскую клинику.

Голос Энн из лестничного колодца, с песочком и мелодичный одновременно:

— Николас! Ужинать!

— Садитесь, где нравится, — сказала барыня Фицджералд с тошнотворной радостью при появлении Болэна. — Где угодно. — Болэн разместился рядом с Энн. Уже довольно-таки стемнело; хотя канделябр свечей пчелиного воска прожигал во мраке осьминог света. Пока все прочие рассаживались, Фицджералд у блюд раздачи, Болэн уверовал, что заметил — в дальнем крайнем окне, — как взмыло, раззявилось и пропало лицо Камбла.

— Монтана, — произнесла барыня Фицджералд с тяжким лязгом по такому случаю, — это просто кудыкины горы.

— Вас тут что-нибудь не устраивает, мистер Болэн? — сказал Фицджералд.

— Ничего.

— Вам нравится путешествовать? — Ля Фицджералд.

— Очень нравится, благодарю вас.

— И где же вы побывали?

Болэн поименовал места.

Ля сообщила, что бывала во всех и даже больше.

— Мать, — сказал Фицджералд, — маниак путешествий.

— Чего путешествий?

— Маниак.

— Начала я, — согласилась барыня Фицджералд, — еще юной девочкой, поехав в Италию. Итальянцы в те дни самых прелестных девушек щипали…

— Уж им-то Муссолини всыпал по первое число, — сказал ее супруг.

— А мне, — сказала барыня Фицджералд, — пришлось уехать из страны.

— Ясно, — сказал Болэн, нервничая.

— Уйма крохотных синяков.

— Все э-э понятно.

— Италия, такова была Италия.

Болэн не нашел, что сказать.

— Должно быть, это случилось давно, барыня Фицджералд, — ощупью попробовал он. Неделикатность такого замечания была ему невидима, другим — явна. И тут барыня Фицджералд вновь возненавидела его до самых преступных его потрошков.

— Мама, Николас не это имел в виду.

— Да, — сказала мамуля, — как правило, так и не предполагаешь.

Болэн начал это различать и, бессловесно, ощутил себя тупым, как пробка. Ситуация вполне лишила его присутствия духа. В последний раз, когда его принимали в этом доме… ох, да что ж тут толку-то. Это было у всех на уме. Кинг-Конг входит в штопор. Манифест императора. Магистерский похабник на Папских боях быков. Бродил по всему дому, с ружьем у губ, каждому уху по бренди. Бренный шум{146} — вот окрас его виты. Проще некуда.

Болэн взглянул на Энн, печалясь, что он не всегда тот мужчина, какой сидит за собственным рулем. Вспышками, она тоже разъярялась, что ему недостает Джорджева лоска. И Болэн задавался вопросом: буду ль я тебе небезразличен, когда состарюсь? Раскошелишься ли ты на два места для взрослых в бельэтаже, когда мы отправимся на субботний утренник? Или вынудишь меня сидеть в салоне для курящих с моей дешевой сигарой, на штанинах — велосипедные защипы, с карточкой, гласящей: «Соцстрах США подпирает этого лизоблюда каждое утро. Ваш гражданский долг — относиться к нему как к дядюшке-резонеру». Не дай мне стареть, мамуля. Помнишь меня? Мальчика, что хотел на ракете улететь в вечность в белом льняном костюме, выгодно подчеркивающем его дельтовидные мышцы? Не позволяй годам утомить его. Но опять же. Что ж. Не само ли время действительно и есть то говно, что идет у всех по трубам? Колись, а? Но, Энн, держать меня за руку, когда все прочие ушли и оставили мне лишь слова безосновательной критики, после целых эпох, чтоб мы вдвоем пред последней канавой изрыгали возвышенные мысли, словно перья из вспоротой наволочки. Не мечта ли это, от царственности коей закроется отдел особых доставок «Нейман-Маркуса»{147}?

— Вот, — с отчетливостью произнес Болэн. — Мне стало гораздо лучше. — Они посмотрели на него. Его вдруг ослепило смущеньем; и ум его ускользнул прочь, на самом деле ускользнул. За дальним краем соусника различал он кондоминиум Оскара Нимейера{148} высоко в кордильерах Анд. Пожилой бразильский дипломат высился над молодой индейской проституткой, палец вздет, нос в инструкции, приговаривает: «Делай так!»

В то же время он видел, как на Американском Западе творятся любопытные штуки. К примеру, у подножья Поясных гор молодой человек, ранее совершивший душераздирающее убийство заезжего кувейтского нефтебарона, ел из жестянки и гавкал «бивство» своим поимщикам.