Мир с членистоногими

Кроха на допросе

Некоторые происшествия забываются быстро, как будто их и не было вовсе. Другие — запоминаются надолго. Мы помним их так, будто они случились только вчера. С нами остаются моменты, от которых зависела судьба: налево пойдешь…, направо пойдешь…. А ведь ты и сам уже не совсем такой, каким был раньше. Но всё равно тот же самый.

Шел 1946 год, в стране проводили первые выборы после войны. Наш детский садик сегодня не работал, голосовать нам не разрешили, даже и школьников туда не пускали, мы с Лёнькой гуляли на тротуаре одни и могли делать, что хотим. Всюду были развешены красочные картины с дядькой или теткой: на заборах, на стенах домов, на дверях подъездов и даже на стволах деревьев. Раньше тоже всюду висели всякие каляки-маляки, но их было меньше, они не так блестели и с них грозно смотрели тётки и дядьки с винтовкой или поднятым кулаком. Я тогда спрашивал у мамы, почему на них такие сердитые люди, а мама сказала, что они не сердиты, а суровы, делают серьёзное дело. А папа усмехнулся и попросил не морочить ребенку голову, то есть мне.

Теперь отовсюду сияли счастливые лица мужчин, женщин и стариков с седыми усами, некоторые держали на руках детей, толстых и довольных. Я таких весёлых улыбок прежде даже и не видел, но ведь праздник! На нашей улице тоже были выборы, и был праздник, Но еще не все успели развеселиться. На плакатах крупными красными буквами сверкали призывы «Все на выборы», «Народ и партия едины», «Догнать и перегнать». Впрочем, это сейчас я предполагаю, что именно это было на плакатах. Потом, через годы, я и сам это видел на праздничных транспорантах. Тогда я читать ещё не умел, мне скоро должно было исполниться шесть. Папа показывал, как писать «ма-ма». Я хорошо это запомнил и мог даже написать сам, но понимал эту премудрость неважно. До меня не доходило, почему в слове «ма-ма» звука всего два, а буквы четыре.

Гуляя по нашей улице вместе с Лёнькой, мы обнаружили, что один из нижних концов предвыборной афиши плохо прилегает к деревянному забору, выкрашенному голубой краской. Я потрогал за кончик: с одной стороны он был скользкий, как лед, а с другой — немного замазан мокрым клеем. И я потянул за уголок. Оказалось, приклеено было еле-еле, и весь лист с легким скрипом шевельнулся, надулся парашютом и очутился в моих руках. Лёнька удивился, как это было просто. Лист был плотный, гладкий и благоухал свежестью. Нам он, конечно, был не нужен, Лёнька опустил его в пустой картонный ящик, брошенный кем-то на углу, где кончался забор.

Их было полно, и я попробовал оторвать соседний лист. Он отклеился ещё быстрее, одним движением руки. Это было очень здорово, и я позвал Лёньку принять участие: вместе всегда веселее, а я не жадный. Но Лёнька не захотел:

— Ты дергай сам, — сказал он, — а я буду смотреть, чтобы никого рядом не было. Когда кого-нибудь увижу — тихонечко тебе свистну.

Некоторые вывески были широкие, и вдвоем их сдергивать было бы легче, но Лёнька всегда был осторожный, он смотрел со стороны, только подсказывал, где ещё висит наша добыча. Украшения на деревьях мы не трогали, ветер и без нас сдирал их со стволов. Мы решили, что вешать на деревья — смешная глупость. Кора не ровная и листы отклеиваются сами. Они даже дрожали на ветерке, Наверное, мест на домах и заборах не хватиало, вот их и цепляли, куда попало.

Нам никто не мешал, все готовились праздновать. Только раз сосед из Лёнькиного подъезда немного нас обругал. Но мы знали, что он сам — пьяница.

Мы уже перешли на соседнюю улицу, да тут Лёнька отвлёкся на пленных немцев: они разбирали остатки дома, который перед этим сами разбомбили. Их, как и нас, на выборы не пускали. Пока Лёнька показывал им язык, какая-то чужая женщина подкралась, схватила меня за воротник и потащила куда-то, прихватив оторванные плакаты. Я подумал — в милицию, но нет. Там было несколько мужчин в обычной одежде. Женщина рассказала им, что я уже пол-улицы разорил, и свалила на стол всё, что насобирала и обманула их, что меня хорошо знает и что она ещё раньше видела, как я на заборе писал ругательные слова. Только в тот раз я убежал, и она не успела меня поймать. А плакаты я срывал, потому что под ними плохие слова были намалёваны, и они слова эти закрывали. И у меня, видимо, как раз мела не было при себе, а то бы я прямо на плакатах это слово и написал.

Я сказал этой тетке, что писать умею только одно слово, меня папа научил. И я, правда, писал его. Два раза. На папиной газете, а не на заборе.

— Вот это слово тебя папа и научил! Такой же хулиган, наверное, как и ты.

Я всегда хотел быть таким же, как папа и не обиделся ничуть. Ну и что? Если папа — хулиган, так и я буду хулиганом.

— Спасибо за помощь, гражданка, можете идти. — Сказал ей какой-то главный таким громким голосом, как на утреннике. — Мы сами разберёмся, кто и с какой целью мешает нам выразить свою волю на выборах. — Эти слова я тогда не вполне понял, и мне было не ясно, о ком это он говорит. Наверное, какие-то нехорошие люди мешают ему и другим начальникам.

Она ушла, а ко мне подошел пожилой мужчина и потрепал меня по голове, как будто он мой папа. У него на груди был орден: красная звезда, такая же, как у солдат на пилотках, но побольше. Называть его нужно было дядя Василий. Папа был моложе и красивее, у него орден был даже лучше: почти круглый, с красным знаменем. Я видел его в шкафу на папином пиджаке.

Дядя Василий усадил меня перед собой на стул и сразу приказал строгим голосом:

— Давай, рассказывай, чему там тебя твой отец научил.

— Могу показать, — гордо сказал я, попросил карандаш и накарябал у него на бумажке то, чему научился. — Но только неправда, что я писал это на заборе.

Он сразу поверил, что я на заборе своё слово не писал, да и на плакатах, которые притащила вредная тетка, ничего написано не было: он всё проверил, но всё равно пристыдил:

— И до школы не дорос, а хулиганить уже научился. Ну, сам подумай, художник рисовал, потом печатали в типографии, люди расклеивали по всему городу, а ты — раз-два, и всё испортил. Или послал тебя кто-то?

Я и без него знал, что строить всегда труднее, чем потом ломать. Но лучше делать хоть что-то, чем совсем ничего. И я попытался это объяснить:

— Рисовать я немного умею и приклеивать к стенкам я тоже могу, но у меня клея нет. Всё самое интересное взрослые забирают себе. Но я же не каменный и не деревянный, мне тоже хочется самому. Потом, может быть, я тоже научусь рисовать хорошо. А ломать я уже и сейчас умею. Думаете, это так уж легко? У некоторых получается только всё разгромить, да раскидать. Мне в нашем садике все дети завидуют!

— Так ты герой! Лучше всех безобразничаешь? — сказал он строго. — Ты хоть объясни мне, что тут интересного — ломать?

— Как это — что интересного? Ну, если нужно узнать, как там всё устроено, внутри радиоприемника, что нужно сделать? Разломать. Вы, дядя Василий, когда были мальчиком, тоже так делали. Только забыли.

— Тогда приемников не было. Репродукторы были, на столбах. Не доберёшься.

— Ой, как вы бедно жили, — пожалел я, — а мясорубки у вас были? А стулья?

— Были, были. Да мы что-то отвлеклись. Расскажи лучше, кто тебя подговорил уничтожать агитационные материалы. — Он покашлял, сдвинул брови и показал толстым пальцем на кипу, сваленную на соседнем столе.

— Никто, — ответил я, и опустил голову, — сам придумал. — Мне уже было ясно, что гордится тут нечем.

— Сам? Интересно. И кому же ты хотел этим навредить? Рабочим людям?

— Никому, там и не было рабочих людей. Просто это было приятно и ужасно здорово. Да вы бы хоть разок сами попробовали. Потянешь за уголок, и весь лист, огромный такой, сразу сворачивается в трубу, шелестит и даже иногда падает на голову. Раз! — и стенка голая. Да их полно, этих вывесок и не очень-то их и жалко. Когда их клеят на стволы деревьев, они почти сразу сами и отпадают. А труднее всего отрывать от подъездов. Иногда один лист снимешь, а там другой, старый. Я пробовал его тоже снять, но он только на куски рвался, неровные такие лохмотья. И они все там какие-то серые. Я старые не трогал.

— И ты сам ходил, сам срывал? Никто даже не помогал?

— Один. Я Лёньку звал, да он не захотел. Боялся, что мама заругает.

— А тебе, я вижу, повезло. Тебя твоя мама, небось, хвалить будет?

— Не-е. Мне попадет, если она узнает. — Я прерывисто вздохнул и продолжил. — Теперь она узнает. Вы же наябедничаете…

— Конечно, мы ей скажем, а ты как думал! А лучше объясни, почему Лёнька не хочет мать расстраивать, а тебе всё равно.

— Я думал, она не узнает. А Лёнька — трус. Он даже дорогу перед машиной боится перебегать, если машина близко.

— А может быть мама у тебя тоже агитацию не любит?

— Нет, дядя Василий, мама Агитацию любит, — заступился я на всякий случай за маму. Я не догадался, кто такая Агитация, но знал, что мама всех хороших людей уважает.

— А может быть, у тебя папа всё разрешает? Знает он, чем ты занимаешься на улице?

— Что вы, дядя Василий, папе ничего не говорите, а то и маме попадет.

— Тогда лучше признавайся сам. Всё равно скоро всё узнаю и тебя накажу. Заберу тебя у родителей, да в детский дом отдам. Хочешь? Не обрадуешься.

Дядя Василий долго меня ругал, и даже замахивался. Кто, спрашивал, меня науськал, как будто я собака. Но я знал, что врать нельзя, лучше молчать. А если уж говорить, то честную правду. Потом угощал меня вкусными конфетами с повидлом внутри — и поил чаем. После этого в комнату зашел еще более сердитый дядька, и тоже с орденом. Он громко накричал на дядю Василия:

— Ты зачем пацана обкуриваешь, дубина, да еще нарочно дым в него пускаешь? Не видишь разве, он уже почти что плачет: напроказничал сдуру, теперь сам жалеет. Врезать бы тебе, старому дураку. Твоего-то мы только на неделе отмазали, когда он драку на рынке учинил.

— Не дурак он, — вступился я за дядю Василия, — а дым мне даже нравится. Жалко, что папа у меня не курит. И дядя Василий мне конфеты давал.

— Ну, что я говорил, — ещё больше рассердился начальник, — пацан, глядишь, из-за тебя скоро покуривать начнёт.

— Может, прикажешь его отпустить, — хитро прищурился Василий, — я могу. Пусть и дальше рвёт плакаты, комкает, да ногами топчет.

— Ногами я не топтал, — обиделся я на предавшего меня дядю Василия, — вон они, как новенькие. Это тётка их помяла немного, когда тащила.

Однако, отпускать меня никто не собирался и послали посидеть в маленькой тёмной комнатке рядом с метёлками, халатами и помойными вёдрами. Они это называли «обеденный перерыв». Мне сразу там надоело, но я не плакал. Если глаза крепко открыть, из-за всех сил, то слёзы не польются. Лёнька в это время, наверное, пока меня нет, стреляет из моей рогатки по лампочкам.

После перерыва Василий меня выпустил и снова уговаривал рассказать какую-то «правду». Можно было бы наврать ему эту «правду», но я обещал маме никогда не обманывать.

— Я уже вижу, — объяснял он мне, — что это у тебя была такая игра. Все дети любят играть, не ты один. Мы тут как раз ищем дядьку-затейника в детский сад. Ты бы мог нам сильно помочь. Этот дяденька, который тебя научил так играть, был бы прекрасный воспитатель. Давай пригласим его. Друзьям твоим тоже понравилось бы.