Тирза

Одышка усилилась. На половине лестницы он остановился. Может, у него проблемы с сердцем? Может, нужно записаться на обследование, сделать кардиограмму или как там это называется? В любом случае как следует все проверить. Когда-то давно он курил сигары, но как только в животе у его супруги поселилась Иби, он немедленно бросил. Это не могло быть от тех сигар, это что-то другое. Какая-то другая, неизвестная болезнь была причиной его одышки.

Чем выше он поднимался, тем громче становилась музыка. Он уже мог разобрать слова, но не стал прислушиваться. Никогда еще пара ступенек не давалась ему с таким трудом. Значит, вот как начинается смерть, с одышки на лестнице. Просто шутка, вот что такое, оказывается, жизнь.

Хофмейстер шагнул в комнату, которая служила гостиной. Дверь была открыта. Стучать не пришлось.

Квартирант стоял за спиной Иби. Штаны у него были спущены до щиколоток.

Дочь Хофмейстера, без блузки и лифчика, лежала животом на кухонном столе, который он лично выбрал когда-то как идеальный стол для квартиры, которую нужно сдавать с обстановкой. Ее джинсовая юбка была задрана, и это слово надолго засело в голове Хофмейстера. Задрана. Задрана.

Картинка напомнила ему фильмы, которые передавали после полуночи некоторые развлекательные каналы. И еще эта музыка.

Все переживания по поводу одышки немедленно исчезли. Он мгновенно позабыл, что только что размышлял на лестнице о грозящей ему преждевременной кончине.

Целую секунду он стоял и смотрел на Иби. А потом сделал шаг вперед. Все еще тяжело дыша, левой рукой он схватил небольшой торшер, который когда-то купила его супруга в их собственную квартиру, но он не вписался в интерьер. Все, что не нравилось им самим, переезжало наверх.

Его дочь драли как животное. Подобную сцену ожидаешь увидеть на ферме, в хлеву. А не в самой дорогой части престижной улицы Ван Эйгхена.

В дыхании Хофмейстера послышался тоненький писк.

Он сильнее ухватился за торшер. Он не мог пошевелиться. Как будто трахали его самого, сильно и глубоко. Как будто эти резкие толчки предназначались не его дочери, а ему. Как будто это унижали его, домовладельца, хозяина этого дома, в его собственном доме. Вдруг он почувствовал боль во всем теле. Телу не хватало кислорода.

У него было странное ощущение, будто его разрывают. Чем дольше он смотрел на происходящее, тем больше убеждался в том, что это его самого сейчас имеет его квартиросъемщик, грубо и равнодушно. На, получи.

Наконец его услышали.

По крайней мере, его услышал постоялец. Парень развернулся, увидел хозяина своей квартиры и отпустил Иби. Его руки соскользнули с ее талии.

И тут архитектор сделал то, чего Хофмейстер не смог выдержать, — он неловко ухмыльнулся. Со спущенными до коленок серыми брюками. Он хихикнул, как будто это была шутка — неожиданная, но при этом забавная встреча. Веселенькая ухмылка так и застыла на лице архитектора. Да, немного неловко, но ведь ужасно смешно. Вот что было в этой гримасе. Весело, ему было просто весело.

Ни стыда, ни страха, только ухмылка.

Хофмейстер сильнее вцепился в торшер. Он сделал пару шагов к своему жильцу, посмотрел ему в глаза и ударил его как раз в тот момент, когда Иби отлепилась от стола, будто до нее только что дошло, что совокупление неожиданно преждевременно закончилось. Торшер обрушился на голову архитектора, до Хофмейстера как будто издалека донесся звук бьющегося стекла, а перед глазами поплыли круги, как бывает, когда резко встанешь. У него закружилась голова, но он не упал в обморок. За него это сделал его квартиросъемщик.

Практически бесшумно он рухнул на пол.

Может, это была музыка, она гремела так громко, что заглушала все на свете. Как можно включать музыку так громко? Разве рядом нет соседей? Разве людские уши и так недостаточно страдают из-за шума с улицы?

Архитектор свалился на пол, а Хофмейстер стоял над ним с торшером в руке, пока его дочь визжала: «Папа!»

Кругом валялись осколки. Маленький круглый абажур разлетелся вдребезги. А Хофмейстер стоял, по-прежнему сжимая в руке остатки торшера. Железный стержень, больше от него ничего не осталось. На какой-то момент Хофмейстер как будто позабыл, где он. И зачем он здесь, почему он сюда пришел. Ему нужно было взять себя в руки, ему надо было как следует подумать.

Она визжала. Иби верещала, как ребенок. Как истеричка.

Она помчалась в угол комнаты и тут же вернулась обратно. Прикрыла грудь. И одернула юбку. Про это она не забыла. Значит, истерика была не настолько сильной. Она продолжала тянуть юбку вниз, она держалась за нее, она вцепилась в собственную джинсовую юбчонку, как будто это был спасательный жилет.

Если бы какой-нибудь прохожий слышал только ее вопли, он бы сразу сказал: кто-то явно сбежал от своего психиатра из клиники Валериуса. Наверное, можно было сказать, что ее охватило безумие, безумие взяло над ней верх.

Ее лицо выглядело старше, чем тело. Может, из-за косметики. Она так долго и тщательно изображала взрослую, что в конце концов и на самом деле немного повзрослела. В лице. В глазах. Во взгляде.

Но ее тело говорило совсем о другом. Ее плечи и руки были тоненькими, как веточки. Как у ребенка. Тощая попка, одни косточки. Округлости еще только должны были появиться. Но пока все ее тело говорило детским языком.

Не было причины, чтобы так кричать, не было причины для истерики.

На ней были кеды, какая-то очень модная фирма, Хофмейстер никак не мог запомнить название, они так трогательно смотрелись на ее тонких ножках.

Он все видел, он все впитывал в себя — как его дочь носится как безумная по комнате его жильца, как будто не может понять, что с ней произошло. Как знать, может, так и было. Олененок, до смерти перепуганный грозой в летний вечер.

Но ее отец не мог произнести ни слова. Он так и стоял, сжимая в руке остатки торшера.

Он увидел на столе конверт. Квартплата.

За этим Иби пришла сюда. Он уже ждал ее здесь, этот конверт. Но что-то произошло, и конверт так и остался лежать. Невинный и незапятнанный.

Деньги привели его в чувство. Как будто в лицо плеснули холодной водой. Мысль о квартплате избавила его от всепоглощающего ощущения, будто его полностью парализовало.

Постепенно жизнь вернулась и в тело его квартиранта. Он пошевелился. Приподнялся. Ухватился за стол и встал на ноги. Из раны на лбу капала кровь.

Брюки снова сползли на щиколотки.

Но, к счастью, гадкая гримаса исчезла с его лица.

И тут Хофмейстер вспомнил, как он тут оказался. До него дошло. Он искал Иби. Свою Иби. Вот зачем он поднялся сюда. Иби не вернулась домой.

Он слушал концерт Элгара и читал вечернюю газету, но она все не возвращалась, и он начал беспокоиться.

Он поставил на место торшер, точнее, то, что от него осталось, и почесал шею.

Квартирант посмотрел на него растерянно, как будто не понимал, что тут произошло, как будто никто тут не понимал, что же произошло.

Но Хофмейстер вспомнил унижение, вспомнил, как квартирант стоял за задницей Иби, с триумфом и жадностью. Триумф зверя-победителя, он не скоро его забудет. Триумф мужчины. Потому что секс для мужчины — это победа. Я овладел ею, я ее пользую, я ее отымел.

Память прояснилась, и Хофмейстер вспомнил, что он собирался сказать. Что он должен был сказать. Что он хотел сказать уже давно.

— Выключи музыку! — проорал он.

Это он тоже вспомнил, он собирался не говорить, а орать. Он мог переорать эту проклятую музыку, он мог переорать всех и вся.

Юный архитектор покачнулся и, только когда попытался сделать шаг, понял, насколько неловким было его положение. Насколько неприятно столкнуться с человеком, который сдает тебе квартиру, в спущенных штанах и трусах.

Он попытался подтянуть брюки, торопливо и неловко. На его лбу было огромное кровавое пятно. Кровь еще не свернулась, рана была свежей, из нее капали красные капли. Но похоже, нагота беспокоила его сильнее, нагота была важнее.

Хофмейстер увидел, что архитектор носит боксеры. Хофмейстер ненавидел боксеры.

Он увидел еще кое-что: на нем не было презерватива.

Хофмейстер содрогнулся от отвращения к этому типу. Этот немец не понравился ему с самого начала. Слишком учтивый, слишком подхалим, слишком лебезил и вообще слишком сложный. Если бы рядом сейчас не было его дочери, Хофмейстер вцепился бы архитектору в горло и выдавил из него жизнь до капли, задушил бы, как слепого котенка. Надо только прижать чуть сильнее, продержаться чуть дольше, сосредоточиться, и все, жизни больше нет, как не было.

Когда архитектору удалось кое-как привести себя в порядок — рубашка все еще была расстегнута до пупка — и отойти от Хофмейстера на безопасное расстояние, он наконец-то добрался до CD-проигрывателя и выключил музыку.

— Так, так, — сказал Хофмейстер. — Наконец-то. Слава богу.

Он облизнул губы и махнул рукой в сторону своего квартиранта, но тот не понял его жеста.

— Застегнитесь, — пояснил Хофмейстер. — Ваша рубашка, застегните ее. Мне все видно. Я не хочу это видеть. Я и так уже видел слишком много.

Иби стояла у двери и ритмично покачивалась туда-сюда. Она тихо плакала.

Жилец застегнул рубашку полностью, до самой верхней пуговицы.

И тут Хофмейстер шарахнул кулаком правой руки по столу с такой силой, что ему стало больно, а жилец отскочил еще на два шага назад.

— Вы платите за эту квартиру! — рявкнул Хофмейстер, потому что вспомнил, что должен кричать, что он решил орать изо всех сил, как раненый зверь. — Вы платите за мебель, за газ и за свет, за вид на парк Вондела, за возможность жить на самой лучшей улице, в лучшем районе Амстердама, и все это вы получаете по умеренной цене, можно даже сказать, весьма умеренной цене, но вы платите не за мою дочь! Это вам понятно? Не за мою дочь!

Он ухватился за лоб, как будто вспоминал, что еще он хотел сказать, но говорить ему больше было нечего. Это было все, что он хотел сказать. И он это сказал. Теперь Хофмейстер мог уходить. Да, он сказал все, что было нужно. Он мог уйти. Он положил конец бесчинству.

Но вопреки его ожиданиям, архитектор не промолчал робко и виновато, а сказал хриплым голосом:

— Вы об этом пожалеете. Без последствий это не останется.

Он потрогал свой лоб и увидел на руке кровь. Он с изумлением посмотрел на нее, скорее удивленно, чем испуганно. Видимо, после конфронтации с кровью на него навалилась боль. Потому что он застонал. Нет, он тихонько заскулил. Маменькин сынок, еще и это. Конечно, маменькины сынки были хуже всего.

И тут Хофмейстер услышал, как его дочь прошептала:

— Андреас.

Он пришел в бешенство. Из-за этих слов, сказанных шепотом. Иби, его дочь, назвала жильца Андреасом. Для него у жильцов не было имен. Жилец с именем уже пытался стать членом семьи, его было не так просто выставить за дверь. Жильца звали жильцом. Не более того.

Что же пошло не так? Как же он ничего не заметил раньше? Как он мог когда-то вообще пустить этого человека в дом?

— Я напишу на вас заявление, — сказал архитектор, и его немецкий акцент вдруг стал сильнее, чем обычно. — Имейте в виду. Я заявлю об этом в полицию, господин Хофмейстер. Я этого так не оставлю.

Он все смотрел на кровь у себя на руке. Не так уж много ее было. Пара капель. Как будто случайно порезался, пока работал в саду.