Тирза

— Мне очень жаль, — вздыхал он, — но этого не было, когда вы въехали сюда три месяца назад. А мне теперь придется все ремонтировать. Неприятно об этом говорить, но ведь ремонт влетит мне в копеечку.

Не то чтобы у Хофмейстера были злые намерения, просто ему очень нужны были деньги, и он очень переживал из-за этого. От них зависело его будущее. А потом и будущее его дочерей. Что значит свобода, если тебе нечем за нее заплатить? Только богатые могли быть свободными, да и то не всегда.

Время от времени он, конечно, привирал. Ему это вовсе не нравилось, но привирал он с душой. Он показывал на дыры в потолке, которые были там давным-давно, пятна на обоях, которые тоже были не новыми, или же пересчитывал вилки и ложки на кухне — столовые приборы он ведь тоже сдавал в аренду, — и почти всегда оказывалось, что пара вилок и ножей исчезла. И из-за этой крошечной лжи во спасение его всегда охватывал стыд.

Он терпеть не мог жильцов, которые говорили:

— Тогда можете не возвращать половину залога.

Да почему же не весь залог? Он ненавидел жильцов, которые заставляли его лгать из-за своей жадности, потому что сами хотели отхватить кусок пожирнее. Так, чтобы он, обладатель университетского диплома по немецкой литературе — хоть он и не сумел из-за определенных обстоятельств защитить диссертацию и получить ученую степень, но это уже детали, на то были серьезные причины, — так вот, чтобы он был вынужден метаться по верхнему этажу собственного дома в поисках нового скрытого ущерба. Он, у кого было полно серьезных дел, должен был вести разговоры о том, сколько ему будет стоить перекрасить стену размером два на четыре. Были и такие жильцы, что говорили: «Давайте я просто куплю завтра банку краски и сам все сделаю. Сэкономлю вам кучу хлопот, а себе кучу денег». Но это было неправильно. Дело ведь было вовсе не в краске и не в стенке, а в залоге, который не должен был вернуться к жильцу. Просто залога давно уже не было.

Хофмейстер виртуозно морочил головы, преувеличивал, вздыхал, жаловался, вызывал сострадание, а потом вдруг — совершенно без предупреждения — становился агрессивным. «Если мы до вашего отъезда так и не сможем прийти к согласию, тогда, разумеется, вы можете прийти и потребовать ваш залог, но имейте в виду, у вас ничего не получится, потому что вы не имеете на него никакого права, у вас нет на это ни малейших оснований, вы все здесь привели в негодность своим проживанием!» Он тряс кулаками, он верил каждому своему слову, он бросался в дискуссию так рьяно, как не удавалось ни одному персонажу в кино, в книге, в театре. Бывали моменты, когда он терял контроль над собой, тогда ему нужно было взять себя в руки, собраться и несколько минут глубоко подышать. Потом он снова мог отменно владеть собой. Человек должен уметь владеть собой, иначе за него это станут делать другие.

Как это случилось с его родителями, которые где-то в девяностые годы, хотя, может быть, это началось и в восьмидесятые, стали довольно странно себя вести. Это не был старческий маразм, это было что-то другое, болезнь без названия. Из-за того, что он не знал, что с этим делать, он добился того, чтобы родителей признали недееспособными. Ему пришлось взвалить на себя заботу обо всем: распоряжаться их деньгами, домом, садом. На всякий случай он перевел все их финансовые средства на свой банковский счет. Это было необходимо. И это нельзя было назвать аморальным поступком, ведь его родители были недееспособными. Юрист это подтвердил. Это слово все объясняло. Недееспособные.

У отца Хофмейстера была скобяная лавка в городишке Гелдермалсен, его мать пела в хоре, но этим денег не заработаешь. Пение было ее хобби.

А он, их единственный сын, поднялся и выбился в люди, он должен был это сделать, от него этого ждали. Подняться. Потому что только богатыми никто не понукал.

Родителями Хофмейстера понукали всю жизнь. По ним это было видно, от них этим пахло.

Успокоившись, Хофмейстер деликатно напоминал жильцу, что тому было позволено оставаться в квартире на целых пять дней дольше совершенно бесплатно. И в конце концов он говорил:

— Знаете что? Я забуду о расходах на эти пять дней, но мы тогда забудем залог. Забудем, и все. Забудем залог. Согласны?

После этого он как можно скорее разворачивался и мчался вниз по лестницам, подавляя проснувшееся чувство презрения к себе аргументами о том, что все это он делает исключительно ради своей семьи. Сначала ради них с женой, потом прежде всего ради своих дочерей. Ради их будущего. Как-то он услышал в церкви, что святым нужно прошлое. А грешникам — будущее. Его дочери были исключением из этого правила: им нужно было будущее, но они не были грешницами.

Постепенно жильцы стали задерживаться дольше чем на пару месяцев. Ему уже не нужно было каждый квартал тратить время и силы на поиски новых квартиросъемщиков. От помощи посредников из бюро, которые заламывали нечеловеческие тарифы за сомнительные услуги, он категорически отказался.

Хофмейстер предпочитал делать все самостоятельно. Он выбирал жильцов тщательно, будто женихов своим дочерям. Он размещал объявления почти во всех газетах, чтобы найти идеального кандидата. Самого спокойного, самого аккуратного, самого порядочного и чистоплотного. Желательно с постоянной пропиской где-то еще, таких жильцов, что искали временное пристанище, но были зарегистрированы в другом городе. Он очень старался вырвать свои дополнительные доходы из лап налоговой инспекции. Потому что свобода — враг голода. И хотя он никогда не знал голода, страх голода, с которым он вырос, никогда его не покидал.

Подъем по лестницам первого числа каждого месяца по-прежнему остался неизменным, если только жилец заблаговременно не оставлял конверт с оговоренной суммой в почтовом ящике Хофмейстера. Это был постоянный ритуал в его жизни. Его паломничество. Только так он поклонялся высшему существу. Первого числа каждого месяца он забирал то, что было ему положено.

Спустившись, каждый раз с ощущением, что он запачкался, Хофмейстер пересчитывал деньги в гостиной, чтобы потом сложить их в безопасном месте, пока их не набиралось достаточно, чтобы он мог припрятать их на счету за границей. Сначала в Люксембурге. Потом в Швейцарии. Когда он считал и пересчитывал купюры, на него регулярно нападали мысли о финансовой независимости. Именно нападали, так это было, мысли нападали на него и не отпускали. В такие моменты он становился заложником собственных иллюзий. Он рассчитал, сколько еще лет отделяло его от независимости. Он считал месяцы. Только бы болезнь и смерть не опередили финансовую независимость. Нужно было всего-то каких-нибудь десять лет. Может, и меньше. Если климат на бирже будет благоприятным.

Но радость от медленно растущего за границей капитала, который позволит Иби и Тирзе никогда не узнать ничего похожего на бедность, который откроет для них двери, что открываются только для богатых, который позволит им учиться в самых лучших университетах в любых городах мира, омрачалась унизительным походом по лестницам, который Хофмейстеру приходилось совершать первого числа каждого месяца. Он не понимал, почему бы жильцу самому не приносить квартплату, он даже настаивал на этом пару раз. Но если жилец первого числа до шести вечера так и не появлялся, Хофмейстер выходил за порог и звонил в дверь рядом со своей. Дверь, которая давала доступ в квартиру, которую он сдавал. Он не выдерживал. Он не мог ждать, он боялся, что о нем позабудут.

Даже по воскресеньям он все равно стоял на пороге. Первое число оставалось первым числом. У Хофмейстера не было воскресений, у него была мечта. И он прощал должникам своим, как и они должны были простить его. Деньги были прощением. Ведь по большому счету прощение — это всегда деньги.

Но даже это прощение не могло предотвратить бессонницу, которая начинала досаждать Хофмейстеру с двадцать восьмого, а иногда даже с двадцать седьмого числа. Если ему и удавалось заснуть, ему снились жилец, конверт и скрытые дефекты в квартире. Ему снилось, что он поднимается по лестницам, открывает дверь в квартиру жильца и обнаруживает, что там все исчезло: мебель, столовые приборы, сам жилец, одежда, шкафы, абсолютно все. Единственное, что осталось, — капающая с потолка вода и дохлая кошка в раковине на кухне, уже с первыми признаками разложения. И это несмотря на то, что жильцу строго-настрого было запрещено заводить домашних животных. Никаких, даже золотых рыбок.

Тихий, но настойчивый стук капель по полу — этим сон всегда заканчивался. Дохлой кошкой в раковине. Хофмейстер во сне носился по квартире, рыдая, в попытках отыскать заветный конверт с квартплатой. Его ночные кошмары были влажными от протекшего потолка, липкими от плесени, душными от кошачьей шерсти. Во сне его посещали злые призраки недвижимости.

Однажды, когда он почти отчаялся из-за недосыпа, ему в голову пришла одна идея.

— Иби, — позвал он. Ей тогда было двенадцать, она играла на скрипке, занималась большим теннисом, и все считали ее на удивление умненькой и милой девочкой. — Иби, — повторил он, — хочешь заработать пять гульденов и мороженое?

Она мечтательно кивнула. Она была мечтательным ребенком. Кто-то называл ее заторможенной. Он — никогда, для него она была мечтательной.

— Тогда тебе нужно подняться наверх, к нашему жильцу, и сказать: «Я пришла за деньгами за квартиру». Он даст тебе конверт. И ты принесешь его мне. Не задерживайся и ничего больше у него не бери. И будь вежливой.

Он отвел ее к входной двери, открыл ее и остался смотреть, как она звонит в дверь постояльца.

И она отправилась наверх. Его дочь. Одна из двух зениц его ока. Прелестное дитя. Об этом нельзя было молчать. Он постоянно это повторял: «Это прелестное дитя. Об этом нельзя молчать». Как будто речь шла об объективном факте, и тут не могло быть никаких дискуссий и споров. Как сила тяжести.

Он услышал, как она поднялась, прикрыл дверь и стал терпеливо ждать у себя в коридоре, когда же она вернется, уставившись на придверный коврик и сложив на груди руки.

Она вернулась уже через две минуты. Хофмейстер накинулся на конверт как голодный зверь. Он пересчитал деньги один раз, потом еще раз. Купюры мелькали у него в руках, как будто он перетасовывал колоду карт. Потом он спрятал деньги в комоде, в особом тайнике и выдал Иби пять гульденов и мелочь на мороженое, предварительно погладив ее пару раз по русым волосам.

— Я прямо сейчас могу его купить? — спросила она.

— Что купить?

— Мороженое.

— Конечно, — кивнул ее отец. — Можешь купить его прямо сейчас. Давай, беги. Беги скорей, а потом будем ужинать.

И она помчалась на улицу. Довольная и веселая. И ее не мучил стыд, к ней не прилипло ни капли грязи. Она не знала никакой грязи.

С того самого дня это стало традицией. Иби забирала квартплату.

Иби делала то, с чем не справился ее отец. Первого числа каждого месяца она отправлялась по лестнице наверх, чтобы забрать то, что причиталось семье Хофмейстера.

Через некоторое время она настолько привыкла к этому, что часто сама напоминала отцу: «Папа, сегодня первое. Я схожу наверх».