Тирза

— Чего тебе надо? Я ошибался. Ты это хочешь услышать? С удовольствием это признаю. Я ошибался, я никогда над этим не задумывался. Я думал, ты со мной кончаешь, но, как выяснилось, это было не так. О’кей, я тебя поздравляю. Но сейчас все равно уже слишком поздно, слава богу, уже слишком поздно переживать по этому поводу. Все в прошлом. Твои оргазмы теперь не моя проблема, и наоборот. О тебе теперь заботятся другие люди, о тебе заботились все это время другие люди. Так почему ты явилась жаловаться ко мне? Ты три года наслаждалась жизнью, у тебя три года был оргазм за оргазмом, ну и зачем печалиться о том, что несколько лет до этого у тебя в жизни было что-то еще?

— Несколько лет? Несколько десятков лет, ты хотел сказать!

— Ты могла бы и сама об этом позаботиться! — выкрикнул он. — Если бы это на самом деле было так важно, если бы тебе без этого на самом деле было не прожить, ты могла бы и сама себя удовлетворять.

— Я так и делала! — закричала она в ответ. — От тебя же было бесполезно чего-то ждать!

— Тогда я вообще не понимаю, на что ты жалуешься и какие еще скелеты ты собралась повытаскивать из шкафа. Просто забудь. Освободи память. Пусть там будет место для будущего. Угомони свою злость и мстительность. Ты молодая женщина. Ты же сама сказала. Начни что-нибудь новое. Ты же начала новую жизнь. Мне очень жаль, что у нас не получилось то, на что ты рассчитывала, но оставь меня в покое, оставь в покое Тирзу. Ей и так пришлось непросто.

— Слишком поздно? — сказала она. — Но, Йорген, никогда не бывает слишком поздно. На самом деле ничего не проходит бесследно. Ты отнял у меня мою жизнь. Вот как обстоят дела. И я не могу освободить место для будущего. Я не могу войти в будущее. Потому что где-то здесь еще должна быть моя жизнь. Она осталась здесь. Я вернулась забрать ее.

Она огляделась по сторонам, махнула рукой в сторону спальни.

«Она не в себе, — подумал он. — Чокнутая. Даже хуже, чем раньше. Она совсем свихнулась».

— Я вернул ее тебе. Три года назад. Когда ты переселилась на лодку. Если я вообще ее у тебя отбирал. Тут, знаешь ли, мнения тоже расходятся. Я ни к чему тебя не принуждал: ни к детям, ни к браку, ни к сексу. Это всегда были исключительно твои идеи.

— Вот именно! — воскликнула она. — Ты сам это сказал. Это всегда были мои идеи. Что бы мы ни делали, это всегда были только мои идеи.

Им одновременно показалось, что они что-то услышали, и они замолчали. Они подумали, что разбудили ее. Их ребенка.

Когда оказалось, что им почудилось, она продолжила чуть тише, чем до этого:

— Поэтому я и вернулась, Йорген. Поэтому я здесь, потому что я хочу ее вернуть.

Она осмотрелась по сторонам, и взгляд у нее действительно был диковатый, но уже не сумасшедший, а даже как-то по-своему более трезвый, чем обычно. Трезвый и решительный.

Он вспотел так, будто попал в тропики, и вытер лоб.

Она посмотрела на него. Платье все еще валялось на полу, как будто она бросила его туда, чтобы потом засунуть в стиральную машину. Он бы его поднял, он бы его выстирал и даже выгладил, если бы правила этикета это позволили.

— Какая часть женского тела для тебя противнее всего, а, Йорген? — вдруг спросила она. Голос у нее теперь сделался приторно-сладким. — Это грудь? Или задница? Когда ты смотришь на меня, от чего тебя больше всего тошнит?

Он вдруг почувствовал, что у него свело челюсть. Когда он напрягался, боль иногда возвращалась, хотя на самом деле это не было болью, это было осознание, что у него есть его челюсть.

— Я уже сказал тебе, что я не гей. Я люблю женщин.

Она засмеялась. Неприятным, резким смехом.

— И каких же? Что за женщины? Они прилетают к тебе с Урана или вообще из другой галактики? Может, это вообще карлицы? Маленькие карлицы?

Хофмейстер сглотнул. Он жутко сожалел, что предложил ей остаться на ночь.

Но он не знал, как можно было поступить по-другому. Она появилась на пороге с чемоданом, поужинала, выпила, а после ужина и вина обычно следует сон. Только вот этого он не ожидал. Не мог предвидеть.

— Тирза спит. Давай потише.

— Я задала тебе вопрос. Каких женщин ты любишь? Какой тип?

Лицо у него стало липким, стали липкими руки, а челюсть гудела, как сломанный мотор.

— Я никогда не делил женщин на типы. Я не твой тип. Ты не мой тип. Этого достаточно? Разве нам недостаточно этой информации, хотя мы и раньше были в курсе? У нас редко получалось разбудить друг в друге зверя, и это жаль. Но у нас двое детей. Это важнее. А зверь в нас давно умер.

Он подошел к раковине, наклонился к крану и начал жадно пить. Ему было все равно, что вода теплая, он пил и не мог остановиться.

— Не во мне, Йорген, — сказала она. — Мой зверь не умер. Ты, конечно, очень старался его убить, но он выжил. Он живет.

Он закрыл кран и обернулся.

— Прекрасно, — сказал он со вздохом. — Но мой зверь умер, окончательно издох, я сумел его победить. Он у меня под контролем. Я сильнее зверя. Поэтому я свободен, а ты нет. Надень что-нибудь, ты простудишься.

— Твоего зверя, — сказала она, — я никогда и не видела живым. Таким живым, насколько положено зверю. Твой зверь с самого начала был тяжело ранен. Ты обманул меня, притворился, будто он жив и здоров, но это было лишь для того, чтобы соблазнить меня, чтобы притащить меня сюда. Меня тут еще не было, я еще не въехала в этот дом, а зверь уже умирал, как растение, которое никто не поливает. Ах да, время от времени он оживал, но это была просто игра. Что только я не делала, чтобы вытащить твоего зверя из его зимней спячки. Это все в прошлом, ты прав. Это все — прошлое. Но сейчас, пока я здесь, а я нечасто сюда захаживаю, скажи мне, Йорген, иначе я уйду отсюда с мыслью, что я всю жизнь прожила с геем, что отец моих детей — гей. Нет, в этом нет ничего страшного, я ничего не имею против геев. Но скажи мне: какие женщины тебя возбуждают?

Он прижал руки к вискам, как будто у него раскалывалась голова и он пытался унять боль.

— Скажи мне, — произнесла она самым сладким своим голосом, — это мужеподобные женщины, женщины с усами, с плоской грудью, коротко стриженные или вообще лысые? Или похожие на детей? Или инвалиды? Женщины с деревянной ногой, которую они откручивают, прежде чем прыгнуть к тебе в постель?

Он покачал головой.

— Или это все-таки мужики? Теперь-то ты можешь мне сказать. Я же твоя подруга, лучшая подруга. Тот, кто все о тебе знает и его ничем не напугать, потому что все уже прошло. Брак. Интрижка.

— Я люблю, — сказал он, нервно сглотнул, потом сглотнул еще раз, пытаясь подавить неприятное ощущение в челюсти, — мне нравятся вульгарные женщины.

Она на минуту замолчала. А потом начала смеяться. Закатывалась и запрокидывала голову.

— Насколько вульгарные?

— Вульгарные. Я не знаю насколько. Мне кажется, так это называется. Вульгарные. Ты теперь достаточно знаешь? Мы можем идти спать? Все закончилось?

Она все смеялась. Не могла остановиться.

— Значит, я не была достаточно вульгарна? Насколько вульгарными они должны быть, чтобы соответствовать твоим требованиям?

— Я не знаю, — ответил он шепотом. — Я не знаю, а ты надралась.

— Ну давай же, Йорген, скажи мне. С чего я надралась, с одной бутылки вина? Да ладно тебе. Ты же можешь рассказать мне все. Наконец ты можешь рассказать мне все и не бояться, что я на тебя разозлюсь. Я больше никогда не буду злиться. Какой мне теперь смысл? Меня это теперь не касается, я уже сказала. Так если ты видишь вульгарную женщину, то в тебе просыпается дикий зверь? Или он все-таки умер, как ты говорил, то есть безвозвратно сдох?

Она сделала шаг к нему. Он посмотрел на ее грудь, которая на самом деле не сморщилась, она почти не изменилась. Он отвел глаза и стал смотреть на раковину, где рядом с зеленой щеткой лежала голубая в полной готовности к завтрашнему утру.

— Кассирши, — сказал он. — Женщины, которые работают в булочной. В магазинах и в столовых. Да какая разница. Продавщицы всех сортов и форматов.

У нее изо рта вырвался какой-то сипящий звук. Нарочито долгий и нарочито сипящий.

— Секс, — выговорила она, — для тебя всего-навсего классовая борьба.

— Цветные.

Она взяла его за подбородок, словно учительница нерадивого ученика. Строго и одновременно с иронией. В этой игре положено было наказание.

— Расист, — сказала она. — Ишь ты, цветные.

Она отпустила его подбородок и подошла еще ближе. Она хотела его поцеловать. Он почувствовал это, увидел у нее в глазах. Она прижалась губами к его губам. И он должен был ответить на ее поцелуй, он был обязан ответить на ее поцелуй, он не мог поступить иначе, хотя бы ради того, чтобы не посрамить ее, мать его детей, мать Тирзы. Он не мог отвергнуть ее поцелуй, как бы ему этого ни хотелось, он должен был на него ответить.

И, несмотря на то что ему довольно сложно было сделать это в таком положении, он вывернулся и дал ей пощечину.

Она отступила. Отшатнулась назад. Сжалась.

Ему показалось, что у нее косят глаза. Наверное, свет так падал, а может, он жутко устал и ему мерещилось.

— Видишь, — сказала она, согнувшись, как будто он ударил ее в живот. — Видишь теперь. Не сходится. Твой зверь не умер, он живой, и он проснулся. Я его разбудила.

Он промокнул туалетной бумагой губу, она кровила, потому что он ее прикусил. Напряжение, стресс. Так часто бывало. Он вытер бумажкой рот.

— Я прошу прощения, — сказал он.

Она сидела на корточках у стиральной машины и смотрела на него.

— Прошу прощения, — повторил он. — Я пытался ответить на твой вопрос, потому что ты так настаивала. Потому что тебе непременно надо было знать. Я пытался максимально честно ответить на твой вопрос. Мне не стоило этого делать.

Она с трудом, медленно поднялась с пола. Ее алая щека привела его в бешенство. Но это было не активное бешенство, а пассивное, тихое и молчаливое бешенство, которое могло вылиться только в тщательное причесывание волос, глажку простыней или приготовление блюд в духовке.

— Видишь, — снова сказала она, — зверь еще здесь. Твой зверь будет жить, пока ты сам жив, Йорген, только я могу разбудить его моими поцелуями, признай это.

Он посмотрел на свою почти голую супругу с красной щекой, и ему на минуту показалось, что он что-то вспомнил, как будто прошлое снова вернулось к жизни, но тут же быстро исчезло, как бывает, когда хочешь сказать что-то важное, но мгновенно забываешь, что же это было.

— Да какая разница? — сказал он шепотом, как будто самому себе. — Какая разница? — А потом громче: — Я уже сказал тебе, страсть — не самое главное в жизни. И я уже сказал тебе, что этот дом — это место, где есть любовь.

— Да, — сказала она, — ты очень постарался. Любой магазин — новая сексуальная фантазия, а супермаркеты — это же просто рай для тебя. Но у тебя хоть что-то получается на самом деле? Или все так и заканчивается фантазиями? Вся твоя жизнь — не больше чем фантазия, и действительность не имеет к ней никакого отношения, или ты не можешь воплотить свои гаденькие фантазии, потому что они могут угрожать твоей действительности? Господи, как вспомню, как мне приходилось запихивать в себя твой вялый член, да это же вообще чудо, что у нас получились дети. Чудо. Только бог знает, что еще за трюки мне приходилось выделывать. Боже, до чего же это было грустно и неловко. И я все это время думала, что все это оттого, что ты тайный педик. Но оказалось, я была недостаточно вульгарна. Вот в чем было дело. Недостаточно вульгарна. А сейчас? Сейчас я все еще не вульгарная?