Когда идет дождь…

«А здорово Мишка пел песни этого Шевчука. И песни нормальные, что надо! Мишка, что это со мной? А?!? Ты не знаешь? Никто не знает»

«…Москва, 04.07.82 год. 13. 00.

Туське привет!

Вот я у бабушки в Москве. Милое, милое для меня «Октябрьское поле».

Получила сегодня утром (прямо в постель подали) твое письмо. Это, как вода на засохший цветок. Скоро с бабушкой будем в Уфе. Она некоторое время опять поживет у нас. Чем я здесь занимаюсь? Хожу в библиотеку. Перечитала Герберта Уэллса «Невидимку» и «Войну миров». «Невидимка» — прелесть, а «Война миров» мне не понравилась. По сравнению с современной фантастикой, такой тонкой и изящной — это пшик…

Ну, а теперь перейдем к самому главному, о чем я хотела тебе написать. Вот ты говоришь — пиши письма длинные. А мы же вообще разучились писать письма! Я тут у бабушки нашла письма моей мамы. Одно из них написано еще до замужества, и много других из Эфиопии, где они с папой работали.

Ты знаешь, я как-то вдруг по другому увидела бабушкину квартиру. Сюда мама прибегала после лекций в институте, здесь о чем-то мечтала, думала…

Ее глаза видели в окне тоже, что и я сейчас, только много лет назад. Есть письма и от папы. Ты спросишь, что же я этим хочу сказать? Когда я прочла их, во мне все перевернулось. Я ахнула, какая же у меня эгоистическая натура! Все мне, все для меня, все, чтоб мне было хорошо… А мама? Как же ей теперь живется? Таньк, я тогда в 4-ом классе училась и не вполне осознавала всего ужаса смерти отца!

Все, что произошло в жизни мамы, так несправедливо! Семья и вдруг это горе, горе огромное! И вот представь себе человека, у которого ничего нет, кроме работы, работы и еще своего дома… А дома что? Держалась-то она всегда молодцом — никаких жалоб. Я только сейчас начала понимать, как мне дорога мама…

Больше писать не могу…

Эльмира.»

— Давай, побыстрей!

— А до дождя успеем?

— Слушай, Тань, это даже хорошо, что не успеем. Гром подкатывался, как далекий камнепад. — Смотри, гроза ведь!

Потоки дождя хлынули как-то вдруг сразу…

— Ура-a-a!

Девчонки сняли босоножки и с визгом побежали по улице. Из телефонной будки выглянул спрятавшийся там маленький мужичок:

— Эй, девчонки! Айда ко мне! Спасайся сюда, а то ить шарахнет! — пьяный язык его слушался плохо.

— Не-а, нас не шарахнет! Нам и так хорошо!

— Вот простудитесь и захвораете… — проикал он. — Я когда молодым был, тоже был красивый, высокий…

— Дядечка, ты хорошо сохранился!

Они уже были далеко от этой телефонной будки. — Слушай, Эльмирк, а какими мы будем старухами?

Эля согнулась и на широко расставленных ногах, переваливаясь, захромала по лужам:

— Вот такими. Свернет нас эта жизнь баранкой, в раковину улитки и голова между ногами…

— Фу, ты! Не надо…

Она выпрямилась. А дождь уже кончился. И солнце, и радуга в небе, как забытье — такое красочное и радостное после грозного ливня…

— Тань, я чувствую, что в моей жизни что-то должно случиться. Такое, очень значительное. Оно перевернет все, все.

— Конечно, случится. В театральный поступишь.

— А вдруг я умру?

Мокрое платье облепило Элино тело, с волос текла вода, а в ресницах сверкали на солнце дождевые капли.

— Все мы когда-нибудь умрем, чего тут особенного? Удивила тоже.

— Просто я боюсь смерти.

Эля встряхнула волосами, неожиданно подпрыгнула и со смехом прошлась галопом по лужам. И уже повеселела и озарилась глазами:

— Была гроза и прошла, прошла!

— Прошла!

Неловко подпрыгнула подружка, и они забежали в свой двор.

…Вечер кричал мне тишиной.
Что-то печально пел.
Вечер застыл темной водой
В сквере, где я сидел.
Вечер щенком глупым скулил,
Жалким бездомным псом.
Вечер со мной день хоронил.
Спрятавшись за углом… Ю. Шевчук

— Эльмирка!

Отчаянно машет рукой Таня в толпе вываливающихся из школы ребят. Эля остановилась к сунула нос в шарф, намотанный на шею.

— Знаешь, — задохнулась та, — кто в нашем классе учился?

— Кто?

— Тот самый Юра!

— Какой Юра? Ой, отдышись сначала, а то помрешь, как рыба на берегу.

— Фу ты! Че ты без реакции? Забыла, что ль? Да Юра Шевчук! Песни-то его пел в совхозе Мишка.

— А! Действительно, здорово. Когда ж это было?

— Не то девять, не то десять лет назад…

— Ого! Давненько… Смотри, смотри! Снежинки полетели!

Девчонки забрались на барьер какой-то ограды, стали махать руками и кричать:

— Снег! Смотрите! Смотрите все! Первый снег!

— Эльмирк, вон тот милиционер на нас как-то подозрительно засмотрелся. Бежим отсюда!

Они спрыгнули с барьера и пошли прочь, разгребая ногами кучи осенних, уже мертвых листьев.

— На какой же парте он сидел? И что он тогда пел? Господи, стихами, что ли, думаю? — Эля остановилась и подняла лицо. На нем таяли, обжигая холодком, снежинки. — Все прекрасно: и что снег пошел, и что Юра Шевчук в нашем классе учился, к что завтра я еду во Дворец «Синтезспирта» на репетицию в «Дизайн-Шоу», где буду танцевать, танцевать…

И Эля, схватив Таньку в охапку, закружилась с ней, напевая какой-то мотив. — Ну, в общем-то и вправду, все отлично! — поддакнула подружка. — Руководитель группы так удивился, что я до этого нигде не танцевала и никогда этому не училась. Меня уже в танец вводят. Вот так!

— За это свой рост благодари! Не будь у тебя такого роста — тебя бы в танец-то не поставили. Ты ж, Эльмирка, всех там младше, пигалица — одно слово!

— Пигалица, не пигалица, а сольную роль уже доверяют на полном серьезе. Ну, пока! Звони.

И Эля исчезла в черном проеме своего подъезда.

Дома дремала тишина. Все куда-то подевались. Брат еще в институте.

Бабушка, небось, где-то по очередям. А мама?.. Мама, как всегда, на работе.

Эля бросила в угол прихожей свой портфель и стала медленно разматывать с шеи длинный шарф.

«Мишка, а Мишка? Почему ты с ней теперь? И почему ты тогда поехал в этот свой спортивный лагерь? Лагерь-разлучник. Лагерь-наручник. Она же намного старше тебя, дурачок. Я тоже хочу быть старше тебя, слышишь? И она, что же, красивая? Красивая, да? А я какая?»

Она подошла к зеркалу, чувственно раздула ноздри, запрокинула назад голову и томно прикрыла глаза. Потом вдруг широко раскрыла их, вытаращила, что есть мочи, и показала себе язык. Эта гримаса, казалось, вполне удовлетворила ее.

На кухне Эля засунула в рот кусок хлеба, развела руки и встала в позицию:

«Так… Раз, два. три… Oл-ля! Господи, как мне хорошо, когда я танцую. Я могу разучивать все эти па до бесконечности и не устать совсем. Как же передать то, что я чувствую?»

В эластик черный облачась.Она влетает во дворец.Врывается в зал хохочущим вихрем,
В четком ритме звуков.Она смеется и плачет танцем,Поет и кричит, чтобы все услышали,Чтобы увидели весь этот сгусток энергии.Песни,смехаи танца!Израненный танцем пол,Станки — обнаженные нервы зала.Зеркала конденсируют пот…

Старый «Грюндик», который родители когда-то привезли из Эфиопии, скрипит, но добросовестно крутит колеса магнитофонных кассет…

— Слушай, почему ты везде этого клоуна рисуешь?

Подошла одна из подружек к Эле.

— Ну, это ж совсем не клоун. Не видно разве? Это Пьеро, — она подняла голову и задумалась. На листке бумаги нарисованный ею Пьеро стоял, обреченно опустив руки.

— А чего это у него такое грустное лицо?

— Это его тайна, и он в нее никого не посвящает, даже меня…

Твои цветы завяли и засохли.
И, прикоснувшись к ним своей рукой,
Смотря, как осыпаются они,
Я прикасаюсь к памяти моей.
И хрупкий рассыпается покой,
Что я воздвиг с огромнейшим трудом!
И вот опять стоишь ты на коленях,
Шепча понятную лишь цветам молитву.
И, собирая их в тугой букет,
Несешь ко мне с неясною улыбкой.
И волосы, спадая по плечах,
Поют сонеты трепетному ветру…

Приятный баритон из магнитофона завораживает… Эля садится на стол спиной к подружкам и смотрит куда-то в окно. Там уже темно и одуванчики ночных фонарей. Свет от них плавится концентрическими кругами.

— Это чьи стихи?

— Шевчук читает свои.

— А… Здорово!

— Интересно, — вставляет Эля как-то медленно, с расстановкой. — А какие девушки этому Юре нравятся?

— Кто его знает? — Пожимает плечами Таня, — о вот живет он совсем рядом, только дорогу перейти…

— Так близко? — Эля резко поворачивается от окна. В ее глазах еще отражается ночь. Она вдруг обхватила руками свои плечи и вздрогнула, будто сразу озябла.

В коридора хлопнула входная дверь, к в комнату заглянул брат Эльмиры: — Ого! Да вас тут вагон и маленькая тележка! Чего, салаги, все Шевчука гоняете? Ну-ну…

Девушки не обратили на него ровно никакого внимания. Только кто-то вяло поинтересовался:

— Чего это он в таком снаряжении? С практики, что ль?

— Нет, не с практики. Он у нас подрабатывает на чаеразвесочной фабрике грузчиком, — ответила Эля.

Мама, проходя на кухню, замирает в усталом созерцании у раскрытой двери туалета. Там ее сын, вернувшийся с работы, старательно вытряхивает из кирзовых сапог в унитаз россыпи черного чая.

— Мам, не удивляйся, пожалуйста. Это я, честное слово, слово дворянина, не крал. Все значительно проще. Там этого чая по колено, и мы ходим по нему. Что поделаешь, чего глаз не видит, то рот выпьет.

Лилия Федоровна ничего не ответила. Она подняла брови в каком-то высоком просветлении, и молча прошла на кухню. Там бабушка возмущенно машет рукой:

— Господи, помилуй! Лиля, да что же это такое? Сколько же можно слушать эту музыку? У меня голова не выдерживает!

— Ой, мамочка, оставь их. Успокойся! Пусть себе слушают, если нравится.

— Если нравится?! Да ты, Лиля, с ума, что ль, сошла? А уроки? Вообще, существуют же определенные обязанности и время для них! А эти девчонки? Их же дома потеряли… Был бы отец жив, все какая-то острастка была бы!

— Не ворчи! И хватит воевать. Давай-ка лучше чаю попьем, а? И откуда у тебя столько боевых сил?

— Скорей бы к себе в Москву, чтоб глаза мои этого ничего не видели. Да, да.

Пора. Тем более, что и пенсию получать время подошло.

— Мам, да будет тебе! Остынь. Как же мы тут без тебя?

Бабушка взглянула на серое, уставшее лицо дочери и сразу как-то обмякла, присмирела. Она стала тихо, без слов накрывать на стол ужин.

Все давно спят. Только к Эльмире не идет сон. Она закрылась с головой под одеяло.

«Зачем мы так устроены, что душа временно квартирует в телесной оболочке, как в раковине? И где начинается одно и кончается другое?» Она провела ладонью по бедрам, груди… Горячая, незнакомая доселе, волна пробежала по телу, заморочив кожу. Эля с ловкостью кошки соскочила с постели, подтянулась на носках и вскинула вверх руки, будто готовясь взлететь навстречу своему, такому золотому, золотому дождю. Она уже знала наверное, что он близко и ищет ее ладони, чтобы упасть на них.

«Господи, — очнулась она, — что это со мной? Словно в глубокий колодец загляделась, в который так и тянет упасть…»

— Как я устала! — Эльмира, потянувшись, упала на кровать. Здесь на гастролях в Кирове ее расквартировали с Эллой. Эта красивая, стройная блондинка училась на третьем курса в университете. Разница в возрасте девушек смущала мало, и они подружились.