Три часа ночи

15

Часы показывали одиннадцать.

— Ну, ты хочешь пойти туда, где играют джаз?

— Да, но я никогда его не слышал. Интересно, понравится ли мне.

— Тебе только кажется, что ты его никогда не слышал. Как сказал один человек, джаз повсюду.

— Кто этот человек?

Отец усмехнулся:

— Я. Но вообще на тему джаза бытует много крылатых выражений. Самое известное из них принадлежит Луи Армстронгу: «Если вы спрашиваете, что такое джаз, вам этого никогда не понять».

Он развернул карту и, сверившись с листочком, на котором месье Доминик написал адрес, быстро нашел нужное место.

— Так-с. Пешком идти минут сорок. Если хочешь, давай возьмем такси.

— Нет, пойдем пешком. Заодно скоротаем время.

— По словам Доминика, район там весьма захудалый.

Я пожал плечами:

— Порт тоже не самый благополучный район, и что с того?

Отец молча кивнул, и мы снова отправились в путь вдоль Ла-Канебьер. Людской поток редел, и, может быть, именно поэтому создавалось ощущение, будто неоновые огни сияют ярче и живут своей жизнью.

Мы прошли мимо магазина интимных товаров, потом мимо еще одного такого же. Когда на нашем пути попался третий, отец спросил, не хочу ли я зайти.

— Ты шутишь?

— Будь ты здесь один или с другом, зашел бы?

— Да, — ответил я без колебаний.

— Я тоже. Так что давай заглянем внутрь и немного отвлечемся.

Мы переступили порог, отворив дверь и отодвинув тяжелую черную полиэтиленовую занавеску, за которой, казалось, открывался совсем другой мир.

Я помню все так, словно это происходило вчера: свет был ярким и холодным, как в киношной прозекторской, а помещение просторным, хотя при взгляде с улицы возникало впечатление, что за дверью находится магазинчик площадью в несколько квадратных метров. Вдоль стен, уходивших далеко вглубь, тянулись полки с товарами, в центральной части мерцали стеклянные витрины. Пять-шесть покупателей бродили по залу, избегая встречаться взглядами. Единственным сотрудником был невзрачный худощавый парень чуть старше меня, который стоял за прилавком и сам с собой играл в шахматы.

Видеокассеты, журналы и книги были педантично сгруппированы по темам: оргии, лесбиянки, подчинение, геи, порка, животные. Ассортимент игрушек поражал воображение, а еще тут и там стояли баночки с мазями и бутылочки с маслами, этикетки которых на четырех разных языках обещали эффектное увеличение размеров («до восьми сантиметров», как гласила подпись под соответствующей картинкой на одной из коробочек с мазью, изготовитель которой, очевидно, не особенно полагался на воображение покупателей).

Время от времени я поглядывал в сторону отца. Он с непринужденным видом прохаживался от полки к полке, внимательно все осматривая, точно инспектор, составляющий отчет о проверке торгового заведения. В какой-то момент он взял плетку-девятихвостку и легонько хлестнул ею по своему предплечью.

В дальней от входа части зала располагались кабинки. Подойдя ближе, я увидел, что возле каждой из них закреплен приемник для монет. Опустив в него пять франков, можно было войти в кабинку, поставить что-нибудь из обширной подборки фильмов в видеомагнитофон и насладиться несколькими минутами уединенного просмотра.

На каждой двери была надпись: «Prière de laisser cet endroit aussi propre que vous désirez le trouver en entrant» — «Просим вас оставить это место после себя таким же чистым, каким вам хотелось бы видеть его при входе».

Рука уже потянулась в карман за пятифранковой монетой, как вдруг до моего слуха донеслась череда нечленораздельных гортанных звуков, словно кому-то срочно потребовалось прочистить горло. Звуки раздавались из одной из кабинок и вскоре сменились стонами нарастающей громкости, завершившимися протяжным выдохом.

Спустя полминуты из той кабинки, распространяя запах вонючих сигарет, вышел старик, на ходу застегивающий испачканную ширинку; судя по всему, просьбу на дверной табличке он не выполнил.

Я инстинктивно вытащил руку из кармана и понял, что рядом со мной стоит папа.

— Может, пойдем? — произнес он нейтральным тоном.

Мы направились к выходу. Продавец-шахматист даже не соизволил взглянуть на нас; похоже, тут никому и в голову не приходило проверять, не воруют ли покупатели.

Некоторое время мы шли молча.

— Мне почему-то вспомнилось, что, когда я был маленьким, ты изредка играл на пианино, — сказал я. — На том, которое до сих пор стоит у нас дома.

— Да, было дело.

— А что именно ты играл, я не помню.

— Всего понемножку, но в первую очередь старый джаз.

— Я забыл, ты в детстве занимался музыкой?

— Несколько лет ходил к преподавателю, но в итоге выучился играть то, что мне было по душе, только после того, как перестал брать уроки. В университетские годы мы с тремя друзьями создали группу: фортепиано, барабаны, контрабас и саксофон. Играли на танцевальных вечерах, на свадьбах и так далее. Даже кое-что зарабатывали. Было весело. А еще мы планировали записать собственный альбом. Потом выпустились, и каждый из нас пошел своей дорогой, которая не была связана с музыкой.

— Ты тоже сочинял мелодии?

— Да, мы написали несколько произведений. Два-три из них мне даже нравились.

— Как давно ты не играл?

— Вообще-то я не прекращал играть все эти годы. Помаленьку упражняюсь, стараюсь не растерять навык.

— Но у тебя дома нет пианино.

Он кивнул.

— И где же ты упражняешься?

— Хожу к другу, который работает в магазине музыкальных инструментов, и играю. Каждый раз сажусь за новое пианино.

— Почему ты не забрал пианино из нашего дома?

— Сам не пойму. Возможно, оставляя предмет, который нам дорог, в месте, которое нам не хочется покидать, мы пытаемся сохранить связь с этим местом, потому что надеемся на возвращение… В общем, не знаю.

Папин ответ поверг меня в ступор. Он ведь сам бросил нас с мамой. Что же тогда означают его слова?!

Больше вопросов на эту тему я решил не задавать. Я чувствовал, что ответы на них перевернут мои представления о нашей семье. К этому я пока не был готов.

— А тебя какая музыка интересует? — спросил отец.

— Не могу сказать, что я меломан. Я слушаю кое-кого из исполнителей авторской песни, люблю рок-баллады. В общем, мне по душе композиции, которые рассказывают какую-нибудь историю или позволяют ее представить. Слова меня привлекают больше, чем музыка.

— Приведи пример.

Поразмыслив секунд десять, я ответил:

— Мне очень нравится одна из баллад Дона Маклина, но, думаю, ее название ничего тебе не скажет.

— Имя музыканта я точно слышал. А песня как называется?

— «American Pie». Она посвящена авиакатастрофе пятьдесят девятого года, в которой погибли трое музыкантов. В тексте песни полно разной символики, я обожаю ее слушать, потому что каждый раз непременно открываю для себя новый смысл или подтекст. Композиция длится почти девять минут.

— Я хочу ее послушать, — сказал отец серьезным тоном.

— Хорошо, когда вернемся, я дам тебе запись.

На папиных губах мелькнула неуверенная улыбка.

— Я сейчас вдруг подумал, что почти ничего о тебе не знаю. Я понятия не имею, чего ты хочешь в жизни, чем мечтаешь заниматься. Но, наверное, это со всеми родителями так.

— Да я и сам не пойму, чего хочу. Одно время ломал голову над этим вопросом, но мне постоянно казалось, будто я задаю его в пустоту. Если я тебе кое в чем признаюсь, можешь пообещать, что не станешь тревожиться? Это уже дело прошлое.

— Хорошо, обещаю.

— Иногда я пытался вообразить, что ощущает человек, совершая самоубийство.

Он и бровью не повел.

— Каким способом?

— В том-то и загвоздка. Я не мог найти способ, который показался бы мне надежным. В смысле, такой, чтобы точно ни капли не страдать.

— Эти мысли до сих пор тебя занимают?

— Уже нет.

— Понятно. Меня, кстати, они когда-то тоже посещали.

— Правда?

— Ага. Во времена учебы в старшей школе. И представляешь, спустя несколько лет, когда я был старшекурсником, у нас с друзьями зашел разговор на эту тему. Один из них к тому моменту уже сдал последний экзамен и вот-вот должен был получить диплом. Мы сидели, болтали и выпивали. Разговор становился все более откровенным, и неожиданно для себя я признался, что в школьные годы помышлял о самоубийстве. Я полагал, мои собутыльники будут поражены. Так оно и случилось, но вовсе не потому, что их ошеломил мой рассказ. Как выяснилось, каждый из них тоже когда-то думал о самоубийстве и тоже считал, что эти мысли не приходи ли в голову никому кроме него.

Мы помолчали. Я чувствовал, что переживаю одно из тех мгновений, которые отпечатываются в памяти на всю жизнь, потому что в такие мгновения наше видение мира переворачивается с ног на голову. Слова отца будто бы вывели меня из туннеля подростковости, по которому я блуждал до этой минуты. Блуждал и наивно верил, что мои переживания уникальны, невыразимы, трагичны, а главное — совершенно непонятны другим.

— Год назад один парень из моей школы покончил жизнь самоубийством.

— Да-да, помню.

— Что, действительно помнишь?

— Я хотел поговорить с тобой об этом, но не нашел нужных слов. Ты хорошо его знал?

— Нет, мы почти не были знакомы. Так, пару раз играли в футбол после уроков.

— Удалось установить, почему он это сделал?

Я развел руками:

— Никто так ничего и не выяснил.

— В людских головах и душах случаются короткие замыкания, которые никому и никогда не обнаружить. Тот, кто пытается до них докопаться, рискует сойти с ума, — заметил папа и вынул из кармана пачку сигарет и коробок спичек.

— А ты не думал о том, чтобы курить поменьше? — выпалил я на одном дыхании, сам себе удивившись.

Несколько секунд отец не сводил с меня глаз. Затем убрал сигареты и спички обратно в карман.

Мы подошли к перекрестку. Отец остановился, чтобы свериться с картой. На переходе не было никого, кроме нас.

— Нам сюда, — сказал папа, кивая на уводившую влево улочку. — Уже близко.