Три часа ночи

16

Чем дальше мы шли, тем сильнее Марсель преображался. Казалось, теперь мы шагаем по безлюдному пригороду, в котором почти нет машин. По пути нам попадались зловонные, заросшие сорняками дворы, зарешеченные дома-призраки, казавшиеся почти необитаемыми многоэтажки с двумя-тремя тускло освещенными окнами, высокие ветхие заборы, за которыми темнели заброшенные склады. Всюду ощущались запустение и упадок.

К переходу подошла стайка собак. Впереди выступал метис овчарки, остальные следовали за ним ровным строем. Вереница четвероногих пешеходов напомнила мне фото на обложке альбома «Битлз» «Abbey Road». Перейдя дорогу, собаки одна за другой шмыгали в переулок и растворялись во мраке. Спустя несколько секунд их и след простыл. Я помотал головой, гадая, видел я этих собак на самом деле или же они мне просто померещились.

— Ты уверен, что нам сюда?

Отец показал мне карту. Название улицы, которую мы переходили, совпадало с тем, что было написано на листочке месье Доминика.

— Судя по всему, заведение на этой улице. Место для музыкального клуба, конечно, странноватое.

— Возьму-ка я вот эту штуковину. На всякий случай, — произнес я, поднимая с земли ржавый арматурный прут, по-видимому выдернутый из какой-то бетонной конструкции.

Папа, кажется, хотел сказать: «Не глупи, ну что ты, в самом деле», но, судя по изменившемуся выражению лица, тоже пришел к выводу, что хоть как-то вооружиться нам не помешает.

Мы продолжили идти. Мимо нас проехало такси. Метрах в ста оно остановилось, три человека вышли из машины на улицу и быстро скрылись из виду. Такси мигом умчалось прочь — вероятно, водителю не хотелось задерживаться в этом районе ни на минуту.

— Может быть, клуб там? — предположил я.

— Очень на то похоже, — ответил отец и двинулся вперед.

Вскоре мы очутились возле полуприкрытых ворот, за которыми располагался двор. В глубине двора стояло невысокое здание с зелено-фиолетовой вывеской над входом: «En Fusion»[5]. Я бросил металлический стержень на тротуар, и мы подошли ближе. Возле здания были припаркованы несколько машин, у дверей переминались с ноги на ногу двое парней, внешний вид которых не внушал особого доверия. Один был рослым здоровяком с гладким светлым лицом порочного Будды, второй — полной противоположностью первого: худым, смуглым, жилистым, с мускулистыми руками, напоминавшими кожаные канаты. Одного взгляда на этих ребят хватало, чтобы понять: в спор с ними лучше не вступать.

Они спросили, есть ли у нас пригласительные. Папа ответил, что пригласительных у нас нет, мы и не знали, что они понадобятся, просто месье Доминик из Chez Papa посоветовал нам прийти сюда послушать музыку, потому-то мы и здесь.

Упоминание о Доминике сработало. Охранники переглянулись, высокий (видимо, старший в их тандеме) кивнул. Тощий взял с каждого из нас по сотне франков и, не выдавая никаких билетов, открыл входную дверь.

За ней обнаружился большой скудно освещенный зал с ветшающими кирпичными стенами, в котором уже собралась тьма народу. Окна были нараспашку, пахло чугуном, дымом и потом. У одной стены размещался бар с деревянной стойкой, вокруг которой валялись опилки, у другой — сцена, на которую как раз поднимались музыканты.

Папа закурил.

— Странное место, правда?

— Да уж.

— Я, пожалуй, чего-нибудь выпью. Тебе, наверное, лучше…

— …тоже чего-нибудь выпить. Гасто ведь сказал, я могу делать все, что делал бы нормальный семнадцатилетний парень. А назначения врача надо выполнять.

Отец поднял руки, точно пасуя перед моей несокрушимой логикой. Мы подошли к стойке бара и взяли два коктейля «Попугай» из пастиса, мятного сиропа, воды и льда. Освежающий и приятный на вкус, этот коктейль относился к числу тех напитков, которые пьются очень легко, однако вскоре после первого бокала ты замечаешь, что мысли путаются, а ноги становятся ватными.

Я смотрел по сторонам и разглядывал публику. Все собравшиеся были явно старше меня, среди них попадались и девушки, в том числе красивые, в облегающих юбках и брюках, с грубовато-веселыми голосами. Я прислушался к себе, пытаясь понять, что чувствую этой бесконечно долгой ночью, и угадать, что буду чувствовать во все другие ночи моей новой жизни (ибо меня не покидало ощущение, что у меня начинается новая жизнь), и радостно ответил себе, что чувствую себя хорошо, что не спать — это здорово и что, возможно, человеку по силам отказаться от сна навсегда, и тогда его жизнь станет длиннее и во сто крат интереснее.

Музыканты на сцене выступали по очереди. Каждые четверть часа менялся то барабанщик, то саксофонист, то контрабасист, то трубач. За исключением одной девушки с полубезумным взглядом и, как мне показалось, виноватым выражением лица, какое-то время игравшей на барабанах, все музыканты были мужчинами. Не покидал своего места за инструментом лишь пианист, парень в белой рубашке, черном галстуке и серой борсалино с загнутыми полями. Перед каждой композицией он закуривал новую сигарету, делал пару затяжек и клал сигарету в пепельницу. Пока он играл, дым от нее поднимался и рисовал перед его лицом смертельные петли.

На сцене, пояснил мне отец, проходил джем-сейшен.

— Музыканты, иногда даже не знакомые между собой, собираются и играют без всякой заранее оговоренной программы. Они по очереди сменяют друг друга и импровизируют на основе стандарта.

— Что такое стандарт?

— Слушай. Стандарт — это… как бы сказать… известное джазовое произведение, ставшее классикой. То, что играют все. Некая музыкальная тема, своего рода канон, от которого джазмены отталкиваются в своих импровизациях.

Столик, расположенный прямо перед сценой, освободился, и мы поспешили его занять. Папа был прав: я ошибался, полагая, будто никогда не слушал джаз. Нет, целенаправленно я его и в самом деле не слушал, однако в раздававшихся в этом клубе диссонансах, соло, ударах, ответах и цитатах я то и дело улавливал нечто знакомое.

Вид у отца был по-настоящему счастливым. Едва музыканты начинали играть новую композицию, папа с лету сообщал мне ее название и имя автора. Затем сосредоточенно слушал, отстукивая ритм и сопровождая наиболее удачные пассажи движениями головы.

Теперь на сцене звучали четыре инструмента: рояль, ударные, контрабас и труба. Барабанщик с длинными седыми волосами, собранными в хвост, оглядывался по сторонам, словно кого-то искал. Он сильно потел и время от времени вытирал лицо полотенцем.

Контрабасист, высокий красивый мужчина, смотрел прямо перед собой и выглядел застенчивым. Он обнимал инструмент, как жених невесту на старинной свадебной фотографии.

На трубе играл чернокожий мужчина лет пятидесяти, с рябым лицом и беспросветной скукой во взгляде. «Я знаю то, чего больше не знает никто, но никому и ничего не расскажу», — казалось, говорили его глаза. Ему не было дела ни до чего, кроме музыки, которую он играл, кроме нот, которые звучали томно, пронзительно и гипнотически. Он закрывал глаза, вены на его шее вздувались, и возникало впечатление, что вместе со своей трубой он пытается сделать какое-то важное открытие, вывести какую-то умопомрачительную формулу, объясняющую все на свете.

Отец стучал ладонью по столу и топал. Он смотрел на музыкантов (точнее, на трубача), и по его губам бродила едва заметная улыбка.

— Я, конечно, мало что в этом понимаю, но, по-моему, трубач играет лучше всех, — заметил я.

— Так и есть. Остальные играют хорошо, некоторые даже очень хорошо, но интенция есть только у него.

Не успел я спросить, что такое интенция, а папа уже продолжил:

— Произведение называется «So What». Его автор — Майлз Дэвис, один из гениальнейших музыкантов нашего века… Хотя, пожалуй, не только века, но и всех времен. Человек, изменивший историю музыки.

В эту минуту (может, и позже, но памяти свойственно вносить правки в воспоминания и придавать им больше значения, нежели событиям, с которыми эти воспоминания связаны) какой-то человек поднялся на сцену и подошел к пианисту. Он что-то прошептал ему на ухо, и пианист, подхватив с пола свой бокал, встал из-за рояля, извинился перед коллегами, коротко поклонился публике, надвинул шляпу на лоб и под аплодисменты удалился. Другие музыканты прекратили играть, а человек, который только что разговаривал с пианистом, обратился к зрителям и осведомился, не хочет ли кто-нибудь сесть за рояль.

Желающих не нашлось. Он повторил приглашение два или три раза. Никто не откликался.

Отец поерзал на стуле, чуть привстал, но тут же сел обратно, будто урезонив себя — мол, не глупите, профессор, что вы еще тут удумали.

— Ты хочешь? — спросил я вполголоса.

— Нет, нет. Лучше не надо, — ответил он так же тихо.

— Почему не надо? Ты ведь умеешь играть. Что тебя останавливает?

— Лучше не надо, — повторил он, не отрывая глаз от сцены и пустого табурета у рояля.

— Иди же! — поторопил я и неожиданно для самого себя добавил: — Мне будет приятно послушать, как ты играешь.

Он медленно повернулся и посмотрел мне в глаза, проверяя, правильно ли понял мои слова. Затем кивнул, встал и помахал рукой, привлекая внимание парня на сцене.

Когда папа шел к роялю, я вдруг испугался. А что, если он и впрямь выставит себя неумехой? Да, в молодости он играл на свадьбах и студенческих вечерах, а сейчас время от времени музицирует на магазинных пианино, но этого мало для выступления с профессионалами. Я же вынудил отца выйти на сцену и опозориться перед толпой незнакомых французов, которым будет только в радость освистать и унизить его.

И кто меня за язык тянул?! Я опустил глаза и стал через соломинку высасывать растаявший лед со дна бокала, предчувствуя, что вот-вот случится трагедия.

Папа сел на табурет, отрегулировал его высоту, взял пару аккордов, покрутил головой, перевел взгляд на клавиатуру и снова сыграл несколько аккордов. Затем повернул голову и вопросительно посмотрел на других музыкантов.

— «So What», ça va[6]? — обратился к нему трубач.

— Ça va, — ответил отец, и они заиграли, не обмениваясь больше ни словом.

Поначалу папа явно был не в своей тарелке. Я мало что понимал в музыке, а в джазе и вовсе не разбирался, но у меня сложилось впечатление, что он не успевал брать ноты и был излишне сосредоточен, пытаясь отыскать точку входа.

Потом мало-помалу его пальцы задвигались по клавишам свободнее, звуки рояля сделались полнее и ярче. Казалось, отец вошел в комнату, где уже текла какая-то беседа, внимательно прислушался к собравшимся и вежливо вступил в общий разговор.

Забывая дышать, я наблюдал за каждым его движением. Ничто из происходящего не вписывалось в мои привычные представления об отце, и это было поразительно.

Он то закрывал глаза, то раскачивался взад-вперед. Его руки были проворными и быстрыми, их движения передавали ощущение чего-то крайне важного, и это было так же красиво, как точно подобранная метафора или удачно найденный индивидуальный стиль.

Композиция длилась минут десять. Когда трубач играл соло, на сцену снова поднялся пианист в борсалино. Он остановился и с улыбкой слушал музыку. Заметив его, отец кивнул, как бы говоря: да-да, вижу, сейчас освобожу твое место. На что пианист махнул рукой: продолжай играть. Папа улыбнулся.