Три часа ночи

22

— Тебе охота туда идти? — спросил папа, когда мы остались одни.

Мне невероятно хотелось на вечеринку, но я подумал, что лучше не подавать виду, и потому ответил как можно более ровным тоном:

— Да, конечно. Глядишь, ночь быстрее пройдет.

— Тогда купим пару бутылок вина, чтобы не являться в гости с пустыми руками. Магазины скоро закрываются, так что давай поспешим.

Мы в молчании прошагали несколько кварталов. Я чувствовал, как соль щиплет кожу, а голова слегка кружится от усталости и волнения. Папа, напротив, выглядел полным сил, и по взгляду на его лицо со свежим загаром ни за что было бы не догадаться, что он не спит уже второй день подряд.

— Они симпатичные, да? — наконец заговорил я.

— Твоя правда.

— Тебе понравилась Адель?

— Она интересная женщина и приятная собеседница. Такое нынче редкость.

— Как тебе кажется, сколько им лет?

— Адель чуть больше сорока, Люси, наверное, лет тридцать пять.

— А как ты думаешь, Адель к тебе клеилась?

Отец расхохотался, словно услышал смешную шутку.

— О чем ты? Они с Люси лесбиянки!

Лесбиянки? Я ничего такого не заметил. Эх, если папа прав, моим фантазиям о Люси и о том, что может произойти между нами на предстоящей вечеринке, не суждено сбыться… Я жутко огорчился.

— С чего ты взял? — спросил я предательски высоким голосом.

— Возможно, я ошибаюсь, но, судя по тому, как они переглядывались и вели себя, они не просто подруги. Кроме того, я видел, с каким вниманием они относятся друг к другу. Например, пару раз Адель убирала с лица Люси прядь волос и заправляла ее за ухо. Это был очень интимный жест, но, повторюсь, возможно, я ошибаюсь.

Не зная, что ответить, я стал размышлять, доводилось ли мне встречать гомосексуальные женские пары, и пришел к выводу, что нет. Это могло означать, что либо я и в самом деле никогда их не встречал, либо встречал и не понимал, что передо мной именно они.

Но папа-то как до этого додумался? Я всегда считал его человеком рассеянным, погруженным в мир абстрактных символов и нисколько не заинтересованным в людях. Теперь же я обнаружил среди прочего, что он замечает такие детали, как любящая рука, ласково поправляющая прядь волос, и дает им свое толкование.

Тем временем мы набрели на продуктовый магазин с большой старой витриной в темной деревянной раме. Чего только не было на его прилавках — мясо, сыры, сладости, лосось, селедка, вино, хлеб, шоколад, варенье. Продавец в белом фартуке, надетом поверх рубашки с элегантно завязанным галстуком, оказался человеком общительным — очевидно, эта черта была характерна для большинства марсельцев — и посоветовал нам взять «Шатонеф-дю-Пап». Это вино, рассказал он, производится на отличной винодельне примерно в ста километрах от Марселя и потому стоит не очень дорого, зато вкус у него отменный. Мы приняли предложение и взяли две бутылки.

— Ты читал какие-нибудь произведения Скотта Фицджеральда? — неожиданно спросил папа на обратном пути в гостиницу.

— «Великого Гэтсби». А что?

— Пока тот продавец разглагольствовал об окрестностях Марселя, мне почему-то вдруг вспомнилось, что действие одного из романов Фитцджеральда происходит в этой части Франции.

Я не понимал, к чему папа клонит. Впрочем, судя по выражению его лица, он и сам успел забыть, о чем собирался сказать.

— Ох уж этот недосып… — поморщился отец. — В голову лезут всякие мысли, только уцепишься за одну — а она словно растворяется в пустоте. Так вот, я имел в виду роман «Ночь нежна». Красивое название.

— В самом деле красивое. Действие происходит здесь?

— На Лазурном Берегу, но в первых главах герои находятся именно в Марселе, сейчас точно не помню почему.

— «Великий Гэтсби» мне понравился.

— Фицджеральд был великим писателем и несчастным человеком. Есть у него одна фраза, которую я периодически себе повторяю: «В самой темноте души всегда три часа ночи».

Эти слова засели у меня в памяти, поскольку выражали не только потрясающую интуитивную догадку, но и прямо противоположную ей мысль, как бывает с лучшими метафорами, об истинном смысле которых подчас не подозревают даже те, кто их придумал.

— Иди в душ первым. Только, пожалуйста, включи воду похолоднее, чтобы потом я тоже мог спокойно помыться и не опасаться, что ты опять задремлешь, — сказал отец.

Проведя в ванной минут пять, я кое-как вытерся, обернул полотенце вокруг бедер и вернулся в комнату. Окно было открыто, папа курил на балконе, от свежего воздуха по моей влажной коже побежали мурашки. Внезапно я с тоской подумал, как было бы здорово, если бы мы с отцом поселились тут навсегда и могли жить, как живем сейчас — без всяких распорядков дня и перерывов на сон.

Папа ушел в душ, а я принял таблетку, с книгой в руках перебрался на балкон и сел читать.

Вскоре выяснилось, что читать я не в состоянии. Фразы путались, знакомые вроде бы слова вгоняли меня в ступор. Создавалось ощущение, будто я держу в руках книгу на иностранном языке. Затем мне стало казаться, что балкон пришел в движение и крутится, точно карусель; меня замутило, я почувствовал сердцебиение, такое же громкое и болезненное, как в былые времена.

Я сообразил: начинается припадок. Надо позвать отца, пусть он немедленно везет меня в больницу. Немедленно.

Все попытки что-то сказать ни к чему не приводили. Организм не слушался моих команд. Я сидел в шезлонге, держа книгу на прикрытых полотенцем коленях, и не мог ни говорить, ни шевелиться.

При этом мой мозг лихорадочно продолжал работать. Как прошел припадок четыре года назад? Я мало что о нем помнил. Насколько мне было известно, ничего особенного со мной тогда не случилось, просто я как будто внезапно уснул. Может, эпилепсия — болезнь вполне безобидная, а может, я умираю. Эта мысль прозвучала в моей голове именно так, без вопросительной интонации: может, я умираю. Я отнесся к ней спокойно, почти безучастно.

— Антонио, ты в порядке?

Я ответил не сразу.

— Э-э… Голову что-то повело.

— Только это? Ты выглядел так, словно впал в транс.

— Да, только это. Хотя головокружение было довольно сильное, наверное, из-за недосыпа. Сейчас мне уже лучше. А как твое самочувствие?

— Тоже голова кружится. Перед ужином закажем крепкий кофе. Ты принял таблетку?

Следующие минут тридцать мы молча сидели на балконе, собираясь с силами. Смотрели на небо, затянутое облаками, — сперва белые, они постепенно темнели и уплотнялись. Я предположил, что вот-вот пойдет дождь, порадовался, что на протяжении этих двух дней нам везло с погодой, подумал, что на вечеринку мы, вероятно, отправимся на такси, в очередной раз поразился тому, какой удивительный человек мой отец, пообещал себе, что, когда мы вернемся домой, я непременно продолжу общаться с папой так, как общаюсь с ним здесь, ведь он рассказывает столько интересного и за эту поездку мы с ним, кажется, по-настоящему сблизились, и лучше поздно, чем никогда, а еще мне досадно, что Люси лесбиянка, потому что она мне очень понравилась, и мне, сам не знаю почему, почудилось, что я ей тоже…

Дискомфорт прекратился, но в голове по-прежнему царила неразбериха — мысли приходили и уходили раньше, чем я успевал их отследить.

В таком состоянии, одновременно приятном и тревожном, я пребывал до той минуты, пока мы не вышли на улицу и таблетка не начала действовать.

Мы с отцом надели белые рубашки, вид у нас был веселый, а лица загорелые и отдохнувшие, как и подобает, когда люди целый день проводят на пляже.

Выйдя на Ла-Канебьер, мы почувствовали себя почти как дома, хотя это была та же самая улица, где мы так перепугались два дня назад. Сейчас мы ощущали себя равноправной частью людского потока, движущегося навстречу ночным приключениям.

Прошагав несколько сотен метров, я стал прислушиваться к разговорам других прохожих и вычленять из них отдельные слова. Говорили по-арабски (я предположил, что это арабский), по-французски, по-арабски и по-французски вместе, переходя с шепота на крик и меняя интонации с дружелюбных на насмешливые, а подчас и угрожающие.

Я шагал и даже не думал о том, что, возможно, это моя последняя ночь в Марселе.

Адель подробно описала дорогу до дома Марианны.

— Панье не так страшен, как его малюют, — заверила она, протягивая нам листочек с адресом и маршрутом, — но на всякий случай держите ухо востро.

И действительно, переход через границу — пристань Кэ-дю-Пор, отделявшую порт от старого города, где мы еще не были, — воспринимался сегодня иначе: нас по-прежнему не покидало ощущение, что за нами наблюдают, и в то же время мы чувствовали, что вышли на новый уровень отождествления с городом.

Периодически на тротуарах мы натыкались на груды мусора, на одном из перекрестков увидели остов мопеда, с которого были сняты колеса и сиденье. То тут, то там из закоулков крадучись выходили стайки подростков, освещение было слабым, будто его только-только включили после длительного периода темноты, из дверей подъездов сильно пахло едой, потом и другими человеческими выделениями.

Мы добрались до Монте-дез-Акуль и поднялись по ней к Рю-де-Рефюж, где располагался дом Марианны. Здание, по-видимому, возвели в двадцатые годы или даже раньше, зеленые ставни на окнах выгорели и облупились, штукатурку на стенах не обновляли давным-давно. В фасаде дома ощущалось нечто преходящее и в то же время вечное — впрочем, пожалуй, то же самое можно было сказать обо всем старом квартале, в котором он находился. Дверь подъезда стояла нараспашку.

К квартире, расположенной на первом этаже, вел длинный темный коридор. Мы постучали в дверь колотушкой, потому что звонка на стене не оказалось.

Секунд через двадцать дверь открылась, и мы увидели Марианну.