Утренний, розовый век. Россия-2024 (первая часть)

— Хорошенький смех… А с чего ты взял, что Акимов — прогрессивный?

— Ну, сказать разумникам хоть что-то надо. Я же сам пока не знаю, с какого бодуна его вдруг в подполье потянуло. Только догадываться могу. И вообще, он хоть олигарх, но на человека немного похож. Остальные-то — обезьяны.

— Боюсь я, — пожаловалась Мила.

— Тут уж бойся, не бойся…

— Простите, вы не подскажете, как отсюда мне добраться до Пяти Углов?

Я обернулся — и на миг замер от удивления: вопрос прозвучал на чистом русском языке, да еще с теми интонациями, по которым почти без ошибки можно отличить исчезающую породу интеллигентов, а между тем оказавшийся рядом со мной человек был внешне типичным "гостинцем" — темноликим, скуластым среднеазиатом с монгольскими глазами. Кажется, он уловил мое замешательство: улыбнулся виновато и сочувственно.

Мы стояли на Дворцовой набережной, пустынной в этот промозглый день февраля. Я здесь оказался потому, что с утра долго крутился вокруг "Евгения и Параши", собираясь с духом и мыслями. Да так и не расхрабрился, так и не сложил в голове решительного обращения к Ратмиру Филипповичу. И от проклятого ресторанчика на Литейном ноги сами отнесли меня к Неве, к Зимнему, где я не был давным-давно.

Возможно, подсознательно меня увело сюда неизбывное ощущение слежки. На набережной я чувствовал себя не так напряженно: "хвост" на ее открытом пространстве был бы заметен c большого расстояния. Наверное, и на приближение этого "гостинца" я не обратил внимания оттого, что мельком заметил его еще издалека и тут же о нем забыл: его облик никак не вязался с образом преследователя.

— До Пяти Углов? — переспросил я со странным ощущением.

Конечно, мне много раз приходилось говорить с "гостинцами", но до сих пор всегда казалось, что мы разговариваем сквозь невидимую стену. По одну ее сторону были наши — я, Билл Шестак, Мила, Акимов, даже Сапкин, по другую — все они, для нас почти слитная масса. А уж как они там сами разделяют друг друга на нации, племена, кланы и отдельных людей, — их проблемы. В последние десятилетия такие настроения стали всеобщими, хотя для интеллигентного русского признаваться в подобных мыслях считалось не вполне приличным. Однако сейчас между мной и приблизившимся "гостинцем" не возникло ощущение стены. Мы оба стояли открытые друг другу, и было это любопытно и тревожно.

— Да, — кивнул "гостинец", — слышал название, хочется посмотреть. Я в России уже двадцать лет, а в вашем городе впервые.

— Почему не купили электронный путеводитель?

— Купил, поставил, — "гостинец" даже поднял, показывая мне, левую руку с телефоном, где на экранчике переливался фрагмент карты. — Но там современный город, а мне интересен подлинный Петербург. — Он вытащил из кармана потрепанную книжицу, явно советских времен: — Вот, хожу сейчас по набережной и сверяюсь со старыми фотографиями. Пытаюсь представить, как бы всё здесь выглядело, если бы вокруг не торчали эти новые коробки и башни.

Я подумал, что в тех редких случаях, когда оказываюсь в центре города, сам поступаю так же. Только мне, выросшему здесь, не нужны иллюстрации в старых книгах. Еще подумал о возрасте моего собеседника: лет сорок с небольшим. И еще почему-то — о его национальности: скорей всего, казах или киргиз. Осторожно спросил:

— А где вы постоянно в России живете?

Он чуть смутился:

— Далеко отсюда, в Бурятии.

— И никогда не хотели перебраться в европейскую часть?

— Хотел, — "гостинец" опять виновато улыбнулся. — Но для меня там лучше.

Он мог не пояснять. Конечно, в бурятской глубинке он выделялся меньше. Но стоило ли — с его-то чистейшим русским языком — испытывать комплексы по поводу своей внешности? Сейчас, когда в том же Петербурге кого только нет, а скинхедов придавили. Впрочем, разве дело в скинхедах?

Я спросил:

— Кто вы по специальности?

— Инженер-теплотехник. Работа для меня в России есть везде.

— Понятно. А перекрестков с пятью углами в Петербурге целых два. Самый известный — на Загородном проспекте. Наверное, о нем вы и слышали. Но есть еще один, на Петроградской стороне, питерцы об этом знают.

— А как добраться — туда и туда? Если можно, пешком.

— Очень просто. У вас есть листок бумаги? Давайте нарисую.

Когда я закончил объяснять, он рассыпался в благодарностях и аккуратно вложил рисунок в свою книгу.

Можно было расходиться, однако мы, не сговариваясь, вместе двинулись в обход Зимнего к Дворцовой площади. Я чувствовал, что интересен этому "гостинцу" точно так же, как он мне, хоть разговор на время и застыл.

— Вам нравится Петербург? — спросил я, чтобы нарушить молчание.

Ответ показался неожиданным:

— Он — лучшее, что было в мире.

— Думаете, Петербург исчезает?

— Исчезает весь мир.

— Прежний? — попытался я уточнить.

— Весь, — грустно повторил "гостинец".

— Но что-то придет на смену?

— То, что придет, будет уже совсем недолгим. — Он запнулся и осторожно, словно извиняясь, пояснил: — Только не думайте, я не сектант.

Сект, проповедующих скорый конец света, сейчас развелось столько, что ни власть, ни церковь с ними уже и не боролись. Если, конечно, не случалось совсем диких выходок.

— Понимаю вас, — ответил я. — Подобные мысли и мне приходят в голову. Утешаю себя тем, что так уже больше ста лет думает каждое поколение. Волны стресса после тысяча девятьсот четырнадцатого накатывают одна за другой. И все-таки, мы продолжаем существовать.

— Всё имеет предел, — сказал он. — Прочность цивилизации тоже.

— Какой цивилизации? — осторожно спросил я.

"Гостинец" помедлил с ответом и, покосившись, я увидел, что губы его искривились в невеселой усмешке. Я ощутил горячий прилив стыда. Из меня, подобно рвоте, чуть не хлынула обычная гадость оправданий: мол, я-то не расист, не разделяю людей, всех уважаю. С трудом подавил позыв.

Но "гостинец" только произнес:

— Цивилизация одна.

Удивление пересилило мою осторожность:

— А как же — Запад есть Запад, Восток есть Восток?

— Чепуха! — ответил он. — Киплинг был даровитым, но поверхностным поэтом. Видел краски своеобразия, а в суть не проникал. Мы вовсе не другие, и уж тем более ничуть не умнее и не глупее вас. Мы просто отстали на общем пути, совсем немного, на несколько поколений. — Он помолчал и добавил, как бы в утешение: — Но общий конец нас объединит.

С минуту мы шагали молча. Потом я сказал:

— У нас в России в таких случаях задают вопрос: "Кто виноват?"

— Вы, — спокойно ответил он, как о чем-то само собой разумеющемся.

— Кто — мы? Европейцы?

Он согласился:

— И европейцы, и американцы. Но прежде всего — именно вы.

— Русские? — неприятно удивился я. — Почему?

Вдруг вспомнилось время, еще до введения обязательных телефонов, когда наши подростки стали отращивать длинные волосы. В городе тогда орудовали "желтые пантеры" — группы молодых "гостинцев", охотившиеся за скинхедами. Длинноволосых "пантеры" не трогали.

— Вы больше всех обещали, — сказал "гостинец".

— Ну, создать справедливое общество никому на свете не удавалось. То, что мы взялись за это и провалились, говорит о нашей наивности. Но при чем здесь вина?

"Гостинец" покачал головой:

— Вы не только обещали, вы больше всех и могли.

— Построить коммунизм? — оторопел я.

— При чем тут коммунизм! Вы создали искусство и литературу выше всех религиозных книг, всех политических теорий. Вы доказали, что жизнь не сводится к удовлетворению животных потребностей, что в ней и без бога есть высший смысл. Вы заставили многих в это поверить.

— А потом? — спросил я.

— А потом, как только вам представилась возможность набивать брюхо, вы показали себя такими же, как все. Еще и хуже всех, потому что другие ничего не обещали миру и никого не обманывали.

— Ну, спасибо! — только и выдавил я. Прозвучало это, кажется, с детской обидой. — А вам не приходит в голову, что русские тоже бывают разные? Что многие из нас, несмотря ни на что, сохранили душу?

— Не приходит. Я просто знаю это, иначе жил бы не в России. Но именно те, кто не променял душу на жратву, кто не дал себя оболванить кликушеством, что вы и в любой мерзости самые великие, — именно они и виноваты больше всех.

— Даже больше всех?! Но, позвольте: вот я, например, считаю, что сохранил душу. Чем же я виноват? Что, по-вашему, такие русские, как я, могли сделать?

— Не знаю, что вы могли бы сделать, — сказал "гостинец". — Не знаю, потому что вы даже не попытались сделать хоть что-нибудь.

Я подумал о разумниках. С чего ни начни, всё равно приходишь мыслями к ним. Разумники были единственными, кто пытался действовать, пусть по-дурацки, лобовой атакой. Да и они скоренько заткнулись и превратились из борцов в подпольных рэкетиров. Слыхал ли мой "гостинец" о разумниках? Говорить с ним об этом, пожалуй, не стоило.

Некоторое время мы молча шагали вдоль здания Главного штаба. На рекламных экранах, расставленных вокруг всей площади, переливались яркими красками новые модели автомобилей и панорамы элитных коттеджных поселков в заповедных местах.

— У вас есть дети? — почему-то вдруг спросил я.

— Двое, — ответил он.

— При вашем-то мировоззрении — двое детей? Вы нелогичны. Я не такой глубокий пессимист, и то постарался их не заводить.

Он лишь развел руками.

— Знаете что, — сказал я, — могу предложить вам только одно решение проблемы. Временное, конечно, решение, зато эффективное.

— Да? — заинтересовался он.

— На Невском проспекте всё очень дорого, но если перебраться на другой берег Невы, на Васильевский остров, то в пяти минутах ходьбы от моста есть неплохой и дешевый кабачок. Мне кажется, граммов по двести пятьдесят "Петровской особой" под маринованные грибочки нам бы сейчас здорово помогли.

— Нет-нет! — как будто испугался "гостинец". — Благодарю вас, но не могу! Для меня это исключено!

— Религия? — осторожно спросил я.

— Гастрит, — вздохнул он. И остановился: — Я, пожалуй, пойду по маршруту, который вы нарисовали. Может быть, на прощанье обменяемся контактами?

Я чуть было не начал диктовать свой телефонный номер, да вовремя спохватился, что на руке у меня теперь ублюдочный телефон агента. Дать электронный адрес? Но если за мной ведется слежка, то открытые имэйлы тем более могут прочитать. Наблюдатели, вероятно, уже засекли мою переписку с секретарем Князевым. Идиотское словоблудие — князевское природное и натужное мое, которое мы используем вместо шифра, не могут скрыть главного: я связан с Акимовым, что-то для него делаю. И если симпатичный "гостинец" напишет мне, то, чего доброго, притянет к себе внимание крадущихся за мной. Не хотелось его подвести.

— Простите, — сказал я, — но лучше этого не делать.

Он явно растерялся, он мог обидеться. Пришлось как-то пояснить:

— Видите ли, из-за меня у вас могут быть неприятности. И с приглашением в кабачок я, пожалуй, погорячился. Мы и так уже слишком долго разгуливаем вдвоем на открытом месте.