Утренний, розовый век. Россия-2024 (первая часть)

— Это был инстинкт самосохранения ВАШЕГО класса, — возразил я.

— Он оказался самоубийственным. Наша главная слабость сейчас — интеллектуальное вырождение.

— Но послушайте, — сказал я, — спасительную идею вообще не надо искать, она очевидна: сокращение численности коренного населения можно компенсировать только повышением его образования и научно-техническим прогрессом.

— Опять вы пытаетесь шутить! Вы же понимаете, что власть на это не пойдет, и не только из-за расходов!

— Всё имеет свои минусы и плюсы. При повышении уровня интеллекта в народе минусом для нынешней элиты будет то, что она быстренько скатится вниз. Но плюсом будет то, что скатится она без крови и даже без ушибов.

— Давайте не отвлекаться на абстрактные рассуждения! — попросила Элизабет. — Вернемся к реальности. Я знаю, сейчас в высоких кругах тайно обсуждают варианты спасения, но ничего придумать не могут. Последней идеей был уход с Кавказа. Ушли глупо, трусливо, подло, столько служивших нам горцев не вывезли, бросили на растерзание. Но всё же это было какое-то решение. А с тех пор — ни единой мысли. И с Запада ничего не позаимствуешь, нам их идеи не подходят.

— Именно поэтому ваш отец решил обратиться к разумникам? — спросил я.

— А вы только сейчас это поняли?

— Догадывался и раньше, но неотчетливо.

— Да, — сказала девушка, — отец видел в разумниках единственный уцелевший источник идей, единственную альтернативную нашему классу организацию, с которой возможен диалог.

Я с сомнением покачал головой:

— Похоже, у разумников с правительством перемирие. Они по-настоящему никого не трогают, а их никто не ищет. Не думаю, чтобы их законсервировали впрок, в качестве кладезя мыслей. Скорей всего, здесь тоже сработало что-то инстинктивное: противники опустили оружие и отвернулись друг от друга.

— Пусть так, — ответила Элизабет, — всё равно больше не к кому обратиться.

— А почему вы думаете, что разумники захотят спасать ваш класс?

— Я спрашивала об этом у отца. Он говорил, что разумники — патриоты. Не такие, как все эти сумасшедшие или платная шваль, настоящие. А спасение нашего класса, хоть он вам противен, сейчас и есть спасение России. Не идеальной, а реальной, какая уж получилась!

— Позвольте усомниться. Я бы не ставил между Россией и ее элитой знак равенства.

— Хорошо, — сказала Элизабет, — сформулируем по-другому. Крах нынешней элиты будет означать всеобщую гибель: падая, она погребет под собой всех. Если же элита спасется, то хоть немного полегчает и тем, кто внизу.

Я задумался:

— Значит, вы настаиваете, чтобы я продолжил работу и связал разумников с вами?

— Да. Все условия договора остаются в силе. Включая гонорар.

— Гонорар — это неплохо. Но я должен буду и разумникам что-то предложить. Чем я могу их заинтересовать?

— Тем, что у меня есть, — вздохнула Элизабет.

— Деньгами, — уточнил я. — В каком же количестве?

После паузы она с усилием выговорила:

— Вам примерно известен объем наших активов. Примите решение сами, по обстановке.

Я даже вздрогнул от ее слов. Мысленно представил, как в ходе переговоров с разумниками буду распоряжаться миллиардами. Если я сам верю в это с трудом, то как поверят они?

— Вы даете мне такой карт-бланш, ого! Но всё упирается в главный вопрос…

— Какой же?

— Кто убил вашего отца.

Элизабет потупилась, промолчала.

— Хорошо, — согласился я, — тогда спрошу иначе. Вы говорили о том, что в элите есть разные группировки. Они враждуют друг с другом?

— Они… сотрудничают, — с некоторой запинкой ответила Элизабет. — Разумеется, это не исключает и конкуренции. В рамках закона, конечно.

— Само собой! А все ли из этих группировок понимают, что башня может рухнуть? Все едины во мнении, что отвратить катастрофу для их класса можно только нестандартными действиями, вроде обращения к заклятым врагам, разумникам?

Девушка вздохнула:

— Не спрашивайте об этом, Валентин Юрьевич. Ответ в самих ваших вопросах.

Значит, я ошибся в своем первом впечатлении, меня обмануло умение Элизабет владеть собой: она все-таки боялась, смертельно боялась.

— Ладно, — сказал я, — тогда попрошу уточнить: если разумники не пожелают спасать от гибели всю ненасытную ораву, называемую нашей элитой, надо ли просить у них помощи — неважно, идеями или действиями — для какой-то одной группировки элиты, которая попытается перехватить власть?

Элизабет не ответила.

— Хорошо, — сказал я, — тогда последнее уточнение: устроит ли вас минимальный результат — если разумники вообще не захотят иметь дело с элитой, но согласятся защищать от опасности лично вас?

Элизабет промолчала.

Я попытался встать:

— Мне всё ясно. Позвольте откланяться!

Она подняла руку, останавливая меня:

— Может быть, вам что-то нужно, Валентин Юрьевич? Только скажите! — в голосе ее зазвучали прежние надменные нотки.

Похоже, она хотела исправить впечатление от своей недавней растерянности.

Я задумался. Не люблю, когда со мной разговаривают свысока, особенно женщины. Красавицу следовало немного приземлить, исключительно в интересах дела, для лучшего взаимопонимания. А риска для моей репутации, пожалуй, больше не было. И я сказал:

— Рюмку водки! Нет, лучше стопку! Можно без закуски.

В ее глазах сверкнуло изумление, даже раскрылся чудесно очерченный рот. Она растерялась настолько, что не сразу ответила:

— Так рано?

Я поглядел на свой телефон:

— Без четверти двенадцать. Не думайте, я не алкоголик и никогда опохмеляюсь. Просто хочу выпить за помин души вашего отца.

— Но его похоронят только завтра.

— Тогда помяну еще раз. Не от пьянства, от сердца.

Пожав плечами, Элизабет вышла из комнаты и через пару минут вернулась с бутылкой, наполненной чем-то зеленоватым:

— Я нашла у нас только "шартрез". Правда, настоящий, французский.

— Ликер? Ладно, сойдет.

— А вместо рюмки — мензурка.

— С юности не пил из мензурок.

Я отмерил ровно сто кубических сантиметров и произнес:

— За светлую память! Он погиб с честью, как его прадед!

Двумя глотками влил в себя густую, жгучую, сладковатую жидкость. Потом выдохнул и сказал как бы невзначай:

— Самый последний вопрос: чем все-таки занимается ваш Институт искусственного интеллекта? В Интернете нет никаких ощутимых следов его деятельности.

Элизабет отняла у меня мензурку:

— Я расскажу вам об этом, когда исполните свою работу. Раз вы так любопытны, это будет для вас чем-то вроде дополнительного гонорара.

13.

В тот день я до самого вечера не выпил больше ни капли. Сидел со своим нетбуком и обшаривал Интернет. Сообщений о российских делах теперь было немного, зато за пределами нашего полусонного отечества весь мир клокотал яростью и насилием. Какой-нибудь инопланетянин, впервые прилетевший сюда, скорей всего и не разобрал бы в кипящем хаосе — кто, против кого, за что здесь борется с таким неистовством? Но я был на Земле аборигеном и понимал, что происходит: это расплодившаяся сверх всякой меры и обезумевшая от своего многолюдства мировая деревня пыталась уничтожить ненавистный для нее мировой город, от которого сама зависела решительно во всем.

Уже несколько десятилетий подряд это пламя разгоралось всё сильнее. Уже целый хор печальников пел отходную западной цивилизации, состарившейся, ожиревшей, утратившей былую пассионарность из-за низкой рождаемости. Страны "золотого миллиарда" сравнивали с осажденной крепостью, которая вот-вот падет под натиском варваров снаружи и изнутри. Но я не торопился верить стае каркающих пророков и проливать слезы. Не только потому, что, как всякий нормальный русский, считал себя европейцем и болел "за своих". Просто я без малейших иллюзий относился к этим "своим" и нисколько не преувеличивал степень их благородства.

Мила, пришедшая вечером из больницы, сначала обрадовалась, увидев меня трезвым, как стеклышко. Потом встревожилась:

— Ты чего такой озабоченный, еще что-нибудь случилось? Ездил к Элизабет? Что эта стерва от тебя хочет?

— Ага. У женщин твоего возраста все молодые, красивые девушки — стервы.

— Да если б она захотела с тобой переспать, я бы и не кашлянула!

— С ней? Я бы не согласился.

— Не согласился? Да ты бы и с Бабой-ягой не отказался! Ладно, не до смеха, на какую еще авантюру она тебя подписала?

— Всё то же. Только действовать надо быстрее, как под огнем. Собственно, под огнем и есть.

— Ну? — напряженно спросила Мила.

— Больше нельзя тянуть. Завтра утром пойду в "Парашу" — в открытую, без дураков. Так, мол, и так, являюсь представителем, сведите с вашим главарем.

— Ох-х! — Мила опустилась на стул, пальцы сплела в тревоге.

— Понимаешь, Элизабет думает, что сейчас только разумники могут ее спасти. Она даже предоставила мне право обещать им миллиарды.

— А ты и зачванился? Да тебя просто подставляют! С такими деньжищами она могла бы свою холеную задницу прикрыть без твоей помощи!

— Нет, Мила, деньги — многое, но еще не всё. Смотри, ее отцу миллиарды не помогли. И потом, она утверждает, что без помощи разумников погибнет весь правящий класс.

— Вот хорошо! Так им и надо, паразитам!

— Но она говорит, что вместе с высшим классом погибнем все мы.

— Дура потому что, нашла чем пугать!

— Нет, в общем-то здравая мысль: если башня рухнет, задавит и тех, кто внизу.

— Меня не задавит, — сказала Мила. — Вылезу и тебя вытащу!

— Ты у меня героиня… — я замялся.

— Ну, что еще?

— Боюсь, спать буду плохо, а завтра мне быстро соображать придется.

Она криво усмехнулась:

— Выпить хочешь перед сном?

— Немножко, Милочка! Граммов двести.

— Пей, черт с тобой!

Водка не помогла. Разволновавшиеся, мы с Милой спали в эту ночь мало и тревожно. Так что, когда я утром шагал от Невского по Литейному к ресторанчику разумников, голова у меня была нехороша, мозговые извилины словно засыпало песком. Я не только туго соображал, я даже плохо видел происходящее вокруг. Прохожих было полно, я двигался вдоль ограждения, которое по всему Литейному отделяет тротуар от проезжей части. Только порой обходил тех, кто у ограждения стоял, не обращая на них внимания.

Парковка в этой части Литейного днем запрещена, мостовая до самого тротуара свободна для проезда, и навстречу мне за ограждением, буквально на расстоянии вытянутой руки, катился в сторону Невского поток машин. Я поравнялся с салоном "Гэймер", как всегда припомнил, что во времена моей молодости в этом самом здании был книжный магазин, где я рылся на полках. До "Евгения и Параши" оставалось меньше десяти минут ходьбы.

И тут в ровном уличном шуме позади меня вдруг раздались отчаянный визг тормозов и в тот же миг — глухой удар. Я оглянулся на остановившийся черный джип с отчаянно мигающими задними сигналами, а в следующую секунду вздрогнул, увидев, что на асфальте, притиснутый колесами джипа к самому поребрику тротуара, лежит ногами в мою сторону человек с неестественно вывернутой головой. Вокруг нее расползалась лужица крови. Лица несчастного я разглядеть не мог.