Русский диссонанс. От Топорова и Уэльбека до Робины Куртин: беседы и прочтения, эссе, статьи, рецензии, интервью-рокировки, фишки

«Содержит нецензурную брань»[46]

Прозу такого плана – план еще тот – принято называть маргинальной. Этакое кино не для всех, маркировка «18+», перед прочтением сжечь. Впервые прочла текст Бычкова, когда довелось жюрить по приглашению Виктора Топорова «Нацбест»: было это в далеком 2010-м, и жюрился бычковский роман «Нано и порно», и писан был отзыв[47]. «Нацбеста» автор не получил, однако-с «главное – участие», ну а потом… потом буквы, очень много букв, опять и снова. Тьма тьмущая альфабеток, продраться чрез которые «тварям дрожащим» подчас немыслимо: жить-дрожать да умирать-дрожать – совсем другая история! И потому-то, видно, что «тварей дрожащих» в ну очень средней сей полосе куда больше, нежели «прав имеющих», напечатан сборник рассказов Андрея Бычкова тысяча-одна-ночным тиражом – напечатан в ЭКСМО, в серии «Мастера современной российской прозы». Содержит нецензурную брань, – уточняет логотип 18+ два раза, – содержит нецензурную брань, ну да, ну да: «На*уй рыб!». И еще раз: «На*уй рыб», цитата, ладно… Все эти тексты можно объединить, по сути, одним обобщением – все они о/для тех, кто уже перешел, переизбы́л, если угодно, некий порог чувствительности, за которым та самая (пресловутая) душевная боль перестает быть собственно болью, а воспринимается как фоновое – средняя температура по эрэф-больничке – состояние: некомфортное нерадостное скорбное бесчувствие. Персонажи совершают некие действия в надежде изменить если не мир и окружающих, то самих себя (как учили-с), дабы пресловутые мир и окружающие, срезонировав с их «улучшенностью», таки стали другими, ан тщетно: герои эти в мирке трехмерном никому, в сущности, не нужны – не поняты «Абсолютом» (водка) большинства ни их занебесные дары-одаренности, ни перверзивные – опять же, с точки зрения быдлоэлектората (в одно слово, корректора-замполита фтопку), – увлечения; страсти простому раблюду покажутся киношными и небывалыми, страдания – «мудовыми» или высосанными из лапки. Однако за ширмами т. н. перверзий, áнимки-надлома да сольного хаоса героев предстает пред читающим вполне самодостаточный образ Homo – бедный, о бедный Sapiens! – зашу́зенный, что в испанский сапожок, в трёхмерку средней полосы-с-раши заточенный: срок отбывающего и на «свободе». Внешние ограничения и внутренний яд: слишком много «нельзя» и «надо» – суть бунта восемнадцатиплюснутых персонажей, которые, что Сельма Жескова из триеровского якобы мюзикла «Танцующая в темноте», повешены – однако повешены, в отличие от героини Бьорк, сами собой, своими же мыслями. Крепче канатов сила их, жестче удавки-лжи – ледяная постель Каа: и не можешь еще, бедняга, окончательно свыкнуться с мыслью, будто ты – один, как не можешь и свыкнуться с дваждыдвашным: быть с кем-то смешно.

А на посошок: это очень европейская проза – и, если убрать немного обсценщины (автор более чем умеет связывать вордки́ в предложения, мат в устах персонажей не всегда идеально уместен: через раз можно и обойтись без оного), то, глядишь, и переводы б… впрочем, эдемски толерантная Европа это вот сакраментальное «на*уй рыб!» легко стерпит: о другом я, о другом. Тексты сии вневрéменны, надсоциальны, и – чудо как хороши, что удивляет. Все эти события со всеми этими ГГ могут произойти в любом местечке трагикомичного шарика, что и требовалось – требовалось ли, впрочем, рыбам, которых, увы и ах, «на*уй»? – доказать, бурные продолжительные аплодисменты, ВОТ МЫ И ВСТРЕТИЛИСЬ, amen.

30.09.2017

* * *

«Я хочу к волкам!»