Русский диссонанс. От Топорова и Уэльбека до Робины Куртин: беседы и прочтения, эссе, статьи, рецензии, интервью-рокировки, фишки

[Этюд-жест в форме Ничто: «4'33''» от Алины Витухновской]

Вместо «лида» (прилавок экзистенциального бутика). Тексты Витухновской – финальный кластер экзистенциальных гвоздей, вбитых в трехмерный гробок т. н. простого русчела со всеми его меркантильными и ничтожными «житейскими попечениями», о коих молит он седовласого старца исключительно из страха. Стальные. Живые. Упругие. Беспощадные ко всему обывательско-репродуктивному, смирненькому, серому. Иногда парадоксальные. Иногда и вовсе странные… афоризмы Витухновской – этого, не сказать бы опрометчиво, Чорана в юбке-брюках, – вызовут закономерное раздражение массовки и столь же очевидный, соприродный интерес тех, для кого рабфаковская психология принятия любого насилия – ни демиургического, ни человеческого – неприемлема ни эстетически, ни физически.

А дальше так (витрина): «Улитка-улитка, вези нас на пытку!» – авторский тэг «русское садо-мазо» из цикла «Детское». Общелит-прости-БГ-принятые клише распадаются. Буковки кривляются, строят друг другу рожи, норовят укусить, ранить – хоть через страницу, хоть через экран… Не добрые буковки – но и не злые: сами от себя защищающиеся. Не смирившиеся ни со снулым строем, ни со зловонной его песнюшкой. Нападающие – из полифоничной собственной многомерности – на обсценное под'азбучное пространство постылой, не знающей гигиенического (даже) парфюма, трёхмерки, она же социум. Социум, в который приходится «выходить» заранее – «выходить» до того, как все они «выйдут»: заблаговременно – чтобы ему, мирку подло-подлунному, не повадно безнаказанно бить дальше было.

«Из того, что всем кажется, что это так, не следует, что это так и есть»[53]. «Буквы подставляют подножку еще до того, как к ним приблизится не только чужой, но и свой (своих, впрочем, нет: отчужденность возведена в эталон) – обжегшись „дьяволом“, на тень „абсолюта“ дуют: инстинкт самосохранения работает, и вот уж industrial-metal чикагской Ministry растворяется в первом Кончерто-гроссо Шнитке, а там – две скрипки, клавесин, ф-но да струнный оркестр: увы и ах, Умри, лиса, умри!..[54] Но если ты умрешь, рыжая, вопрошает за скобками Некто, где же поселится Нечто/Ничто, которое ты проповедуешь? Нужно ли ему где-то „селиться“? Живи, лиса, живи!..» – заговаривает-зашептывает не совместимую с жизнью травму голос андерсеновской феи, ан истончается чересчур быстро. Прежде того, как уставший доппельгангер автора сего сыграет с мирозданием в дурака: Усни, лиса, усни! – но никто его не слышит.

Литературный БДСМ. И Доппельгангер, никем не услышанный, никем не узнанный, никем не добитый, Доппельгангер, переставший – ну или почти – удивляться уже чему-то, почти удивился, увидев Лису с «беспощадными» ее азбучными следами Ничто-в-Нигде: тут-то и показалось, будто видит он девочку из кортасаровского «Местечка под названием Киндберг»[55] – девочку из той самой истории, в финале которой на самом деле слышно ошеломительное «…как медвежата грызут сахар». В буквах-следах, которые, чтоб не забили камнями, заметает вырванным из капкана рыжим сердцем-хвостом Умершая-Живая-Спящая Лиса, – тот же самый ошеломляющий звук, тот же хруст, та же ломка. Тот самый «кадансирующий» еще секунду назад живого персонажа – обертон, с которым он, персонаж, не ведающий боле «банальной» любви и «банальных» привязанностей, на скорости сто шестьдесят врезается в ствол дерева. А девочка остается – Лиса смотрит. Смотрит на крошево, опустив голову так, «как опускают ее медвежата, когда грызут сахар» (спойлер для не читавших).

О чем всё это, собственно. Витухновская-вещь-в-себе наблюдает за распадом, разложением, смертью с отстраненным (от жесточайшего отчаяния изменить главное) профлюбопытством: что ж, извечный, хорошо знакомый по ежедневному зеркальному отражению взгляд хирурга, вивисектора, патологоанатома душ людских. («Не верю в душу. Есть мозг. Есть Сверх-Идея. У меня нет желаний, нет того, что подразумевают, говоря о личном… Мне это не интересно. Я должна реализовать свою программу, ничего больше», – Витухновская упорно отстаивает свою систему координат, сама же в нее не вмещаясь, выламываясь из нее, всем своим естеством и протестом доказывая обратное: душа есть, душа-дура-болит).

Последний раз о Кортасаре. С каким любопытством звереныши, упоминаемые в финале гениального текста, поглощают сладкое лакомство, с таким же и плутовка Лиса эстетски смакует изощренную пытку двуногих – двуногими. Пытку, выходящую на широкие экраны человекопроката (живое кино из живой плоти) под кодовым названием тайное существование бездны: «Мало того, что нужно жить – ежемесячно надо еще и платить за это!»[56] – здесь, как по нотам, по Бродскому: если угодно, астральная Лиса Витухновской утягивает себя экзистенциальными корсетами «черных дыр» не потому, что не видит солнца (эдем) – астральная Лиса, будучи скорее агностиком, нежели одномерным атеистом, может допускать, будто где-то «и оно, солнце, есть», однако коли ближайший к нам слой являет собой пресловутый адок (назовем его так), один из слоев Шаданакара, описанный в «Розе Мира», то о нем-то и надо вести речь, о земном аде: да вот же он, как на ладонях… как уместился-то в линиях – и что, г-н хиромант, с ним делать теперь?.. Как не схлопнуться раньше замершего от стыда времени, не задохнуться в простецкой – каменный мешок! смрад! пошлость! – материи?.. «Правдивейшая из трагедий – самый обычный день»[57] – кивает Эмили Дикинсон, зная кое-что про дыбу судьбы, ну а Лиса пишет – пишет окровавленной лапой по черному от горя весеннему снегу.

Пытка текстом, пытка чтением. Солнечные лучи не достигают пропастей, разверзшихся перед Лисой, ежесекундно наблюдающей не только за метафизической гибелью всего и вся, но и за превратившейся едва ли не в рутину – обыденщины жуть![58] – персональную кремацию. Мозг Лисы работает, как часы, работает бесперебойно – ему, печальному Люциферу, ему, врубелевскому Демону (Сидящему, не Поверженному!), ожившей красавице-Панночке, не смиренному «Наваждению»[59], беспощадной «Фортуне»[60] не нужен утешитель в виде чьей-то автономной анимы, которой будто б и нет, не проверишь: все утешители лгут – и есть ли своя правда в надчеловечьем измерении, мозг Лисы предпочтет узнать опытным путем… когда-нибудь, без проводников и проповедников: время в любом случае улизнет из шкурки по спирали, тик-так, на том свете и проверим, а был ли мальчик.

«Ведь я этого достойна!..» Мерцающая гендерами Лиса, то и дело меняющая маски, поигрывающая в рифмы с геями и «леопадшими женщинами», не хочет верить ни во что «светлое», ни во что «доброе», ибо не видит его среди агитпроповских лозунгов-комиксов и рпцшных политнаставлений. Не видит, даже если «оно» гипотетически и существует – там, где нас нет: свет небесный намертво заколочен досками, гвоздодёра не видно – ну или дорог. Так дорог, что уж не хочется ничего. И если нечто еще и требуется, так это живительная эстетика: политика как искусство, как ядерный инструмент для изменения ситуации на всех уровнях бытия и, иже с ним, недобытия – вот одна из сверхцелей Лисы, сидящей на троне из собственной кожи, и потому забывшей от боли о терновой Его «короне». Ласкающее слух «либертарианство» для иных – что смерть за левым плечом, ну а ей не страшно, она ее не боится. И потому, быть может, живая, а не холодная девочка Лида[61] (или ее производные, вместо куколки-вуду) неуместна. Впрочем, Вариации-на-Тему Лисе не нужны – так же как, собственно, и сама Тема: всё уже было, старче. «Why? Because I’m worth it!»[62] – смеется Илон Шпехт из года тысяча девятьсот семьдесят третьего, и нелепо машет Лисе рукой: она никогда не читала «Смерть похожа на леденцы…», она написала слоган своей жизни, тушите свет, amen.

Оппаньки! И вот мы приходим к тому, к чему приходим: к спирали, поднимающейся в пресловутую Вечность (не путать с вечностью Кая). Той самой, которой из бездны не увидать. Лиса и виноград! Как дотянуться?.. «Умные дети рождаются мертвыми»: афоризм вызывает бурю негодования у благообразных граждан, благообразные граждане недовольны, они ворчат, они петушатся, ведь им показали не то, что они ожидали! Их обманули. Опять и снова! Развенчали мифы! Лишили «великой истории»!.. Отобрали «ваучер»!.. Отказали – с точки зрения смысла – даже в пустопорожней животной репродукции (привет, Уэльбек). Нелегитимно «ренновацировали» пресловутую репродукцию – вот вам и скорбненькие пятиэтажки, – однако-с не жаль, ничего не жаль уж теперь.

Атлантида forever. Аура босховских откровений просачивается сквозь буквы Лисы: они шипят и изворачиваются, они готовы кусаться, прыгать со страниц на любое несоприродное существо, они не желают мириться с самим фактом собственного явления неидеальному мирку. Хотя в том, что вторые «Цветы зла» все же проросли в нем, есть и горе-злосчастный дьявольский парадокс, и тщательно срежиссированный божественный перформанс. Очередной вираж богемно-уродливых «русских горок» дарит новый расстрельный список смыслов философу, облаченному не иначе как по щучьему веленью в мало приспособленную для-просто-жизни-на-суше dolce-русалочью форму. Очередная война миров залепляет песком Атлантиды сцепленные Дыбой Текста вампирские ранки около уголков губ: «И сказала „спите“ ласковая, как снег, медсестра. / У слов моих тиф и горячее мокрое горло. / Я разговариваю с тобой про дру-Гойю…». Человек с синдромом дна, welcome, ну, welcome.

Апрель 2017