Фонарь на бизань-мачте

Я быстро оделся. На втором этаже горничные натирали паркет. Жизнь вокруг меня продолжалась, и я себя спрашивал, возможно ли, чтобы все так и шло заведенным порядком: мужчины — в поле, пекарь — в полуподвале у своей печи, волы впряжены в тележки, погонщики прилаживают свою поступь к их медлительному движению.

Я постоял у окна. Розовые лилии исчезли, залитые ночным дождем и грязью, зато гвоздичные деревья тянули к утреннему солнцу пучки своих острых, как гвозди, цветов.

Я попросил оседлать Тальони. Мне было необходимо проехаться одному по какой-нибудь тихой укромной дороге. Рабы очищали от листьев тростник на склоне Креольской горы, и я поехал в том направлении. Дождь придал листве новый блеск, от земли поднимался пар. На обратном пути я остановился проверить, идет ли засыпка болот. Вчерашний ливень заставил прервать работу. Еще денек или два — и бригада под руководством Бдительного вновь возьмется за дело. У подножия Креольской горы я попытался представить себе, как будет выглядеть этот пейзаж, когда кончатся осушительные работы. Сбегающие к морю поля и неоглядная равнина с одной лишь маленькой рощицей, которую я обещал себе сохранить. Еще восемь или десять месяцев — и где-нибудь в уголке ландшафта встанет труба завода на паровой тяге. Никакой замысел в это утро не мог показаться мне слишком честолюбивым. Я предался праздным мечтам, не имеющим ни конца, ни цели. В нас осталось — по крайней мере, в некоторых из нас, — от наших пещерных предков влечение к опасностям и потребность превозмогать их и властвовать. Но бывает, однако, и так, что жизнь уводит нас далеко за пределы наших надежд. Эту последнюю ночь я прожил по ту сторону самых смелых своих упований. Я себя чувствовал сильным и победительным.

Кобыла бежала рысью, и ветер с моря сек мне лицо. Я запел во все горло. Встречавшиеся по дороге рабы смотрели мне вслед. Когда я приехал домой, стоявшая на террасе Плясунья Розина заулыбалась.

— Совсем как при господине Франсуа, — сказала она.

Я вспомнил о том, что в первый же день рассказывал мне Рантанплан. Не будь он сейчас на полях, он, несомненно, вышел бы мне навстречу с этим же замечанием на устах.

Едва после завтрака в полуподвале кончилась суета, я полез на чердак. Солнце било в слуховые оконца. Платье висело на вешалке. Я потрогал его. Оно уже было сухое и источало тонкий цветочный запах. Я подошел к слуховому окну, приложил к нему лоб. Это платье и этот запах взбудоражили все мои чувства. Куда только не занесет меня необузданное воображение? Но я знал, что не следует поддаваться этой опасной легкости. «Вы сами должны положить конец всей этой истории», — сказала госпожа Букар. Час настал.

Я повернулся. Ничто так не отвлекает вас от своей персоны, как таинственная атмосфера какого-нибудь чердака. В течение целого века на чердаке «Гвоздичных деревьев» складывали самые что ни на есть причудливые предметы. Кресла и сундуки, старые плетеные кровати, столы с выщербленными мраморными досками, всякий хлам, оставшийся после нескольких переустройств, — все это было скучено под крышей дома.

Я загляделся на старую колыбель со столбиками и вырезанными по дереву розетками. Рядом, как будто бы для того, чтобы служить сиденьем матери или кормилице, поставили большой ларь, украшенный такой же резьбой. Мне показалось, что годы словно бы улетучились, что я снова мальчик и у меня каникулы. На кухне одной фермы возле окна стояла такая же колыбель, как эта, которую я сейчас вижу. И рядом — похожий ларь, свадебный, в какой молодые бретонки — невесты некогда складывали приданое… Этот ларь, эта колыбель принадлежали, наверное, Катрин Куэссен. На них лежал тонкий слой пыли. Я думал о тех рабочих руках, что уже более века назад полировали эти предметы. Я думал также о юной женщине, что в одно прекрасное утро где-нибудь в Нанте или Лориане поднялась на корабль, о мужчине, который сопровождал ее, который пообещал ей любовь и защиту и, верный данному слову, приехал за ней, чтобы привезти сюда, на эту с трудом полученную концессию, привезти, как говорится, на горе и на радость. А в трюме, на самом дне, с ними плыли и колыбель, и свадебный ларь. Легко догадаться, с какой нежностью были выбраны обе вещи. Наверно, главным их назначением было напоминать на чужбине об обычаях предков и родине. Из фамильного журнала мне стало известно, что колыбель понадобилась лишь через девять лет и под этой именно крышей. Сорок четыре года спустя другие женские руки приводили ее в порядок под взглядом бабки. Потом дитя выросло, и колыбель вторично отправили на чердак.

Стук лошадиных копыт вывел меня из этих мечтаний — то Рантанплан возвращался с полей. Он будет искать меня, чтобы согласовать, как обычно, завтрашнее задание. Я снял платье и, неумело сложив его, сунул в свадебный ларь. Там были еще какие-то вещи, но у меня уже не было времени полюбопытствовать и рассмотреть их.

Когда Рантанплан постучался в дверь библиотеки, я сидел на обычном месте у своего бюро перед открытой расходно-приходной книгой. Сколько лицемерия в том, что мы называем горением на работе! Теперь-то я знаю, что труд лишь тогда целиком заполняет жизнь, когда эта жизнь уже погублена нами. В других случаях он только необходимость или довесок, способ добиться уважения окружающих или себя самого, что-то вроде погони за славой. Он превращается в священнодействие, разве что вы отказались от всяких надежд.

Томительно долго тянулся день. Подали полдник. Я чувствовал, что с каждым часом меня лихорадит все больше и больше. Я поплелся в конюшню. Кони тянули морды над стойлами, и молодой сын Рантанплана чистил Тальони. Солнце шло на закат. Косые лучи проникали в форточки, золотили соломенные подстилки, и в этом потоке света плясали пылинки, летевшие с лошадиных хвостов и грив. Вошел другой раб, принес овес и свежескошенную траву. Лошади беспокойно зашевелились, забили копытами землю. Парень погладил им загривки и, что-то ласково приговаривая, насыпал в кормушки зерно, сложил в кучу пучки травы. Челюсти мерно, степенно пережевывали фураж. Хвосты охлестывали бока, головы то наклонялись, то взметывались. Мне показалось, что я присутствую на каком-то священном обряде, и — странно! — этот обряд вселял в меня глубокий покой. Уйдя из конюшни, я повернулся к аллее. И снова подумал, что мне довольно и ожидания.

Ожидания того часа, когда Изабелла будет со мной. XXVIII

В эту ночь она не пришла. Я знал в глубине души, что она не придет, и, однако, не мог запретить себе ждать. По истечении первых часов мне пришлось собрать в кулак всю свою волю, чтобы не кинуться к ней бегом. Я рисовал себе ее синюю комнату. Я видел ее такой, какой она предстала передо мной накануне. Я вспоминал ее нежную кожу, и руки мои тряслись. Я сел на перила террасы. Такая глубокая тишина стояла в полях, что я слышал журчание ручья, бегущего к морю там, позади хозяйственных служб. Главная аллея тянулась перед моими глазами, спокойная и безлюдная. Пальмы клонились туда и сюда при малейшем дуновении воздуха, их листья лоснились под лунным светом.

Точно подросток, я перебирал одно за другим все события вчерашнего дня, стараясь не упустить ни единой детали и откладывая на потом тот миг, когда я утонул в своей радости и в своей гордыне. Кровь толчками билась в висках. Я вошел в дом и совершил обход горящих вверху светильников. Но на пороге спальни Катрин Куэссен встал как вкопанный. Воспоминания, которые я отталкивал от себя весь день и весь вечер, обступили меня. Как и вчера, я опустил канделябр на ночной столик. Как и вчера, я приподнял и отвернул одеяло. Я бросился на кровать, спрятал лицо в складках шелка, ища и не находя эту мягкую, теплую гриву волос с их цветочным запахом.

Назавтра, тотчас за перекличкой, когда я завтракал в библиотеке, вошел Рантанплан и остановился в дверях, не двигаясь и вперив в меня взгляд. Так он вел себя в случаях, когда имел ко мне дело, но боялся побеспокоить и ожидал моего вопроса. Я налил себе в чашку чай и отставил чайник.

— Тебе нужно поговорить со мной, Рантанплан?

— Да, хозяин, но мне очень трудно начать.

— Ну хоть намекни, о чем речь.

Он долго искал слова, потом наконец решился:

— Подсолнух здесь, в кухне.

То, что управляющий Изабеллы явился в «Гвоздичные деревья», меня удивило. Ведь было условлено, что она по-прежнему будет распоряжаться в своем хозяйстве, и Подсолнух это отлично знал. Я было подумал, уж не начало ли это какого-то бунта.

— Чего он хочет?

Голос мой прозвучал, как видно, сухо и повелительно. Рантанплан сделал ко мне два шага. Он засунул обе свои ладони между широким кожаным поясом и рубашкой, что у него было признаком большого смущения.

— Он попросил меня объяснить вам… Надо, хозяин, чтобы вы поняли. Вот уже сколько лет у нас такое не делается, а Подсолнух совсем молодой, непривычный к подобным историям. Ну и подумал, что, может быть, вы вмешаетесь…

— Что-то я не пойму, Рантанплан. Вмешаюсь? Но почему?

Он сделал еще два шага и на этот раз зачастил:

— Подсолнуху приказали дать тридцать ударов кнута Неуловимому.

Я постарался не выказать своих чувств.

— Неуловимый, видимо, поступил очень дурно?

Я заметил, что Рантанплан отвел взгляд.

— Должно быть, хозяин. Он вчера утром бросил работу и не вернулся назад из поселка.

— Он заболел?

— Нет, но его жена родила мальчонку. Когда к нему прибежали с этим известием, он ушел в поселок и не вернулся. Это заметили и послали за ним, но он не послушался.

— У него много детей?

— Нет, хозяин, это был первенец.

— Подсолнух сейчас пойдет на поля? — спросил я еще.

— Да, и по возвращении, в десять часов, он должен будет…

— Ладно, — прервал я его. — Скажи, пусть идет на работу.

— И все, хозяин?

— Все.

Он мешкал уйти, не слишком, наверно, довольный моим односложным ответом. Я взял из фруктовой вазы один из последних в этом сезоне плодов манго. Рантанплан понял, что разговор окончен.

Я не мог допустить, чтобы человека наказывали кнутом на моей земле. Быть может, впервые с тех пор, как я купил имение Изабеллы, я отдал себе отчет, что взял на себя большую ответственность. Пока я довольствовался тем, что лишь изредка обходил с Изабеллой ее поля. Мы плутали с ней по дорогам, по узеньким тропкам. Я шел за ней, только и делая, что любуясь изящным изгибом бедер, волнообразным движением слегка приподнятой юбки над плоскими туфельками, подвязанными к лодыжкам крест-накрест обернутой лентой. Изабелла порой оборачивалась ко мне с откинутым на плечо белым зонтиком, и тогда совсем близко я видел ее сверкающую улыбку, мерцающий сквозь ресницы взор. Мог ли я обращать внимание на что-то другое? Разговор с Рантанпланом внезапно вернул меня к грубой действительности.

Расширяя «Гвоздичные деревья», покупая новых рабов, я чувствовал, что обязан к ним относиться так же, как к прежним, следуя нравственным правилам, установленным моими родными. Мне оставалось лишь соблюдать их в эти трудные последние месяцы. Я не имел никакого права да и желания что бы то ни было менять в этих обычаях. Но мне претило касаться этих вопросов с Изабеллой. Разве у нас не должны были быть одинаковые реакции и одинаковый взгляд на все эти вещи? Европеец по рождению, как и она, воспитанный в совершенно иных условиях, я не мог спокойно смотреть на то, что люди значились в описи ценностей, коих я стал наследником, где-то между скотом и повозками. То, что казалось нормальным большинству маврикийцев, с детства привыкших относиться к черным как к вьючным животным, оскорбляло мои понятия о справедливости. А уж наказывать их кнутом — я и мысли подобной не допускал!