Фонарь на бизань-мачте

Я перепробовал несколько ключей прежде, чем смог открыть шкаф. Вещи были аккуратно сложены на полках. Я стал раскладывать их по креслам. Все эти ткани казались мне еще теплыми. Тяжелая тоска охватила меня, и в который уж раз я возмутился несправедливостью выпавшего мне жребия. Что я сделал такого, почему оказался на этом месте, явившемся результатом долгих упорных трудов и лишений, тогда как законный наследник, грубо вырванный из жизни, из всех ее радостей, коих он был достоин, покоится там, за ручьем, с продырявленной грудью?

В ящиках в полном порядке лежали его галстуки, носовые платки, бумаги, не имеющие, на мой взгляд, никакой ценности. Оплаченный гостиничный счет, программка скачек 1830 года, проект купчей крепости на имение в 120 арпанов, название которого было опущено, короткие письма за подписью Б. с приказами патрулировать такой-то или такой-то участок округа, повестки от гражданского комиссара…

Я позвал Рантанплана и велел ему подготовить сверток с одеждой Франсуа. Он взглянул на меня своими добрыми, по-собачьи преданными глазами:

— Мне это очень горько, хозяин.

— Мне тоже, поверь, Рантанплан, — сказал я, — но не могу же я бесконечно откладывать это дело. Я попрошу госпожу Букар распределить эти вещи среди нуждающихся семей в Маэбуре.

Он стал укладывать их в один из моих чемоданов, за которым сходил на чердак, пока я просматривал содержимое ящиков секретера. Иные были пустыми, но в одном из них я нашел диковинные, искусно выделанные трубки, все — с прокопченной головкой. Другой был набит ракушками самой причудливой формы. В третьем лежали научные сочинения по астрономии. Страницы их пожелтели, и видно было, что в эти книги частенько заглядывали. Цветные вкладки надолго приковали к себе мое внимание. Большинство иллюстраций были заложены ленточкой, использованным конвертом или просто обрывком чистой бумаги. Листая вторую книгу, я обнаружил письмо или его черновик.

«Я больше не в силах противиться вам и себе. Когда я придерживаюсь одних только фактов, отбиваюсь от этого страха, этого подозрения, от неотступно преследующей меня мысли, все становится просто, легко…»

Рантанплан, заперев чемодан, спросил, отнести ли его госпоже Букар. Я ответил, что должен предупредить сначала старую даму и намерен сегодня вечером у нее побывать. Я вернулся к письму. Шаги Рантанплана мало-помалу затихли.

«Пусть пройдут месяцы, время сделает свое дело, и долгожданная минута настанет. Минута, когда эта потребность в вас, что возникла однажды ночью, развеется в прах. Не говорите, что вы не знали о моем присутствии рядом, во тьме. Я вам не поверю. Вы скользнули в аллею, спустились к пляжу и не сомневались, что я непременно пойду за вами. Если женщина, выходя из воды, уверена, что на нее не смотрят, разве будет она отжимать свои волосы со столь явным бесстыдством? Почти десять лет, как вы появились здесь во всем блеске юности. Десять лет, в течение которых я пристально наблюдал вашу жизнь. Я вам это сказал. Я сказал вам, что для меня никакой другой женщины не существует. Но тогда вы еще оставались недосягаемы… Да, все было бы нынче легко и просто, если бы я не страшился вашей самонадеянности. если бы я не думал, что никогда не отважусь спросить вас…»

Письмо еще было в моих руках, но его точный смысл был мне пока непонятен. Кому написано это письмо, какой женщине был так упорно верен Франсуа целых десять лет? Я старался припомнить всех женщин, которых встречал у соседних землевладельцев, в Фернее, в Бо-Валлоне… Старался мысленно представить себе их лица, фигуры, но уже знал, что то упрямство, с коим я роюсь в памяти, всего лишь притворство, самообман, и, если сказать по правде, я еще просто не позволял себе обозначить причину ужаса, завладевшего мной столь внезапно и грубо. Я вышел на балкон. В конце аллеи под жгучим солнцем блестело море, и бахрома пены окружала подводные скалы. От ветра, дующего с открытого моря, на мелких волнах белели барашки. «Вы скользнули в аллею, спустились к пляжу…» И тут же я вспомнил другую фразу: «Когда-то я время от времени любила себя потешить ночными купаньями: с той стороны есть одно чудесное место».

Я присел на порог застекленной двери и глубоко вдохнул в себя чистый воздух. Жизнь, казалось, замирает во мне, смутные мысли вихрем кружились в моем мозгу, мне надо было встряхнуться, чтобы побороть в себе этот хаос. Я так и держал в руках эти два листка.

…Я привязал Тальони к железному кольцу на воротах сада.

Госпожа Букар-мать сидела на веранде. Чутье это или совпадение? Она тотчас мне объявила, что дома одна, остальные члены семьи отправились к вечеру в Риш-ан-О.

— Раз вы здесь и я могу опереться на вашу руку, дойдем до скамейки на пляже.

Мы шли медленно, она называла мне сорта роз, я рассеянно слушал. Но пути нам встретился раб, который вел Тальони в конюшню. Когда мы уселись напротив моря, я сказал старой даме о цели своего визита.

— Надеюсь, вам будет нетрудно найти достойные сочувствия семьи, которым весьма пригодится эта одежда.

Она положила руку мне на плечо.

— Вы послушались моего совета и теперь опечалены?

Я кивнул, и мы долго смотрели на море, не двигаясь и не говоря ни слова. Я думал, что мне довольно было бы задать один или два вопроса… Я скрестил руки.

— Не правда ли, странно, что я живу в «Гвоздичных деревьях» вместо другого, о коем только и знаю, что он мой двоюродный брат, что он еще был молодой, холостяк и его убили?

Она выпрямилась и поймала мой взгляд.

— У большинства людей нет истории, Никола. Посмотрите вокруг: ведь сколько таких, кто рождается и умирает, не вызвав к себе ни малейшего интереса.

— Но человек, подобный Франсуа, не чета другим.

— Что заставляет вас это думать и говорить?

Я сделал неопределенный жест.

— Я нутром чувствую, что он был личностью незаурядной, если судить по тому, что я о нем знаю, по его чтению и занятиям… Он ведь, кажется, изучал астрономию?

— Да, он увлекался этой наукой. И часто рассказывал о планетах, но что составляло его особенный интерес, так это туманности. О них он мог рассуждать без конца. Стоит кому-нибудь упомянуть при мне название звезды, как я тут же подумаю о Франсуа.

Замолчав, она на меня посмотрела краешком глаза, и я понял, что оба мы вспомнили ночь, проведенную на борту «Рыцаря». И несомненно услышали тот же голос, произносящий названия звезд. Я вдруг почувствовал, что пытаюсь прикинуть время, которое мне понадобится для точной оценки и полного осмысления найденного сегодня письма или наброска письма… Я поднял голову.

— А не слыхали ли вы разговоров и не догадывались ли сами, что Франсуа был… влюблен?

— Разве можно прожить сорок лет без любви, Никола?

Вряд ли то был ответ, но этот встречный вопрос мягко напомнил мне о приличиях. Была секунда, когда меня так и тянуло сказать старой даме: «Прошу, помогите мне», но я слишком хорошо знал, что ни одна душа не может помочь мне и я не властен над тайнами мертвого.

Два быка, удравшие с соседнего пастбища, бродили по пляжу и, подойдя к морю, жадно пили соленую воду.

— Ясно одно, Никола, — продолжала госпожа Букар, — Франсуа был честен до прямолинейности.

Честен до такой степени, что десять лет жил в совершеннейшем одиночестве, дабы не предлагать никакой женщине сердце, переполненное любовью к другой. И впервые я задал себе беспощадный вопрос: «Что же думала обо всем этом она?» Я попытался было изобразить из себя Дон Кихота: «Да она и не знала!» Но не оставлявшая места сомнениям фраза полоснула мой мозг: «Я вам это сказал. Я сказал вам, что для меня никакой другой женщины не существует».

И ни разу, за исключением вечера, когда я был ей представлен в гостинице Масса, не назвала она имя Франсуа. Слишком занятый тем, что она внесла в мою жизнь, я не подметил этого факта. Мне казалось естественным, что лишь тем, кто делил с моим братом жизнь, кто его холил и обихаживал, Рантанплану, его жене и немногим другим, только им позволительно говорить о нем дружески, с горечью и состраданием.

Мимо нас пробежал работник с герлыгой в руке. Быки неторопливо прошествовали в направлении Маэбура.

— Неудивительно, Никола, что вы загрустили, разворошив такие воспоминания, — сказала госпожа Букар. — Вы еще долго медлили, пока приняли это решение. Но теперь все хорошо, и завтра вы вновь обретете душевное равновесие.

Я терпеливо улыбнулся. Я должен был молчать и не вступать ни в какие объяснения. Попробовать разобраться в себе и во всем окружающем. Я думал об ожидающих меня дома долгих часах до сна, которые я не знал, как переживу. А я еще и не смел признаться себе, что эти часы одиночества и борьбы со своей тоской и воспоминаниями пугали меня даже меньше, нежели перспектива встретиться с Изабеллой, когда мое сердце полно сомнений и горечи.

Мы смотрели на пастуха, который поднял герлыгу, пытаясь загнать быков на дорогу. К кустам казуарины слетались, готовясь к ночлегу, птицы. Легкий бриз донес до нас запах мелкой рыбешки и водорослей. Начался отлив, и шум прибоя у рифов утих.

— Не знаю, что вас так мучает, Никола, — внезапно сказала госпожа Букар, — но вот из какой посылки вам следует исходить: ни в каком случае нельзя считать Франсуа ответственным за что бы то ни было.

То, что она сказала, не связывалось, пока что не связывалось с моими тревожными мыслями. Я не ответил. Чуть позже, когда, погоняемые пастухом, опять прошли мимо нас быки, я спросил госпожу Букар, можно ли мне оставить Тальони у них в конюшне.

— Мне вздумалось прогуляться до Маэбура пешком. Я пришлю за ней завтра утром.

Я проводил госпожу Букар до крыльца. Мысли и речи наши вновь обрели свободу и непринужденность. Поговорив об уборке сахарного тростника, мы перешли к предстоящему в гарнизоне балу, и я пожелал ей спокойной ночи. Я уже был у ворот, когда она вдруг меня позвала:

— Никола, вернитесь!

Я пошел к ней. Старая дама сорвала с куста едва распустившийся бутон розы. Просунув цветок в петлицу моего сюртука, она сделала шаг назад, словно бы для того, чтоб решить, насколько эффектно на сером лацкане выглядит это пунцовое пятнышко. Сощурив глаза, она весело улыбнулась.

— Человеку дано пятьдесят возможностей полюбить и столько же разных возможностей быть счастливым — запомните это, молодой человек.

И, уже обо мне не заботясь, она удалилась. XXIX

Я пошел в Маэбур по пляжам. У меня не было определенной цели. Я собирался поужинать у господина Лепанье, задержаться там допоздна и вернуться в «Гвоздичные деревья» не раньше полуночи.

Меня встретили на постоялом дворе криками «милости просим», «добро пожаловать», звонко хлопая по плечу, очистили место за одним из столов, и я под честное слово, не дрогнув, истратил добрых полсотни пиастров. И уж тем более не заставил себя просить и выдул несколько полных стопочек водки, но в десять часов я ушел оттуда уже отрезвевший и недовольный, внезапно охваченный жаждой покоя и одиночества. Я снова спустился на пляж. Луна одним боком зашла за тучу. Я присел на выступ скалы, обнажившейся при отливе. Мной овладела чудовищная усталость. Я долго сидел так, облокотившись на поднятые колени, спрятав лицо в ладонях. Может быть, Изабелла искала меня, может быть, она бродит сейчас по аллее, подошла к террасе… Я начал бороться с собой, со своим желанием отпихнуть все то, что подсовывает мне память, с тяготением к ней, которое возобладало над всем. Над всем.