Все случилось летом

СМЕХ

Трое по пояс голых парней грузили в машину гравий. Песчаный холм, уже наполовину срытый, с трех сторон прикрывался лесом, и потому в том месте, где стоял грузовик, было полное безветрие. Потные тела рабочих блестели на солнце. Поодаль, на мягком мху, в тени елей, похрапывал шофер. На небе не было ни облачка. Летний день клонился к вечеру.

— Так ты говоришь, бога нет? — ухмыльнувшись, произнес один из парней. Второй тотчас и с удовольствием прервал работу, облокотившись на рукоятку своей лопаты. Они оба были студентами, но в летние каникулы подрабатывали на заводе.

Их третий товарищ, как ни в чем не бывало, продолжал кидать гравий, хотя обращались явно к нему. Тенис Типлок считался настоящим грузчиком, не то что эти двое, и потому был у них за старшего. Они вместе нагружали, разгружали, привозили, увозили все, в чем нуждался завод. А вот теперь второй день возили гравий.

Наконец и Тенис Типлок разогнул спину. Был он заметно шире в плечах и несколько старше своих товарищей, но в лице его сквозило что-то простоватое, ребячливое, — ну, прямо лицо подростка.

— Чего? — переспросил Тенис, вытирая ладонью потный лоб. — Ты что-то сказал?

Студенты переглянулись и подмигнули друг другу, словно заговорщики. Перепалки у них с Тенисом Типлоком происходили довольно часто, но тут не было ни победителей, ни побежденных: каждый оставался при своем мнении.

— Мне не совсем понятно, почему ты считаешь, что бога нет, — повторил студент. Его звали Зигисом, ростом он был невелик, глаза хитрющие, да и вся физиономия настолько плутоватая, что Тенису всегда приходилось гадать — то ли парень всерьез говорит, то ли издевается. Третий грузчик — Паул — вид имел глубокомысленный и в совершенстве владел искусством в самый разгар веселья, когда другие чуть не лопались от хохота, сохранять бесстрастное выражение лица. Обычно Паул давал себе волю после того, как остальные, вдоволь насмеявшись, притихнут. Зато смеялся так, что можно было заслушаться. Его смех походил на ржание дюжего жеребца, и вместе с тем прорывалось этакое ехидное козлиное блеяние. Отведя душу, Паул опять принимал глубокомысленный вид, будто ему и дела нет до всего случившегося.

— Ну вот, опять ты вздумал потешаться, — миролюбиво ответил Тенис, глядя Зигису прямо в глаза. — Пора бы тебе знать, что я верю в бога. Всегда говорил и сейчас скажу: без его воли ни один волос не упадет с готовы.

— Хорошо, — сказал Зигис. — Положим, ты прав. Но какой же бог настоящий — католический, православный, лютеранский или твой? Вдруг надумаю навестить этого дядю, как узнать его правильный адрес? Пойду к твоему, а попаду к католическому.

— Бог один, да вот люди разные. Воздвигают всякие дворцы, норовят упрятать в них бога. А богу не надо ни дворцов, ни храмов. Ему можно поклоняться повсюду, потому что бог вездесущ.

Паул зорко поглядывал на Типлока, будто ястреб, примеряясь к добыче, но слушал внимательно и смеяться вроде бы не думал. А Зигис, ухмыляясь, продолжал:

— Но почему ты нас с Паулом не зовешь братьями? Брат Зигис, брат Паул… Неужели тебе трудно?

— Братья — это кто породнился во Христе. И ты волен стать моим братом, вкусить вечное блаженство, но для этого должен начать новую жизнь — укрепиться в молитвах, изгнать из себя лукавого. Приходи к нам на воскресное собрание, будет новый проповедник — брат Андерсон. В институтах учился, в книжных знаниях искушен. Он разъяснит, что неясно. Бывает, на него нисходит божье вдохновение — так он даже не по-нашему говорить начинает.

— Брат Андерсон? Уж не американский ли атлет? Ну, который слона запросто поднимает!

Тенис потупил свои водянисто-синие глаза. На его ребячьем лице появились укор и обида. Паул раз-другой прокудахтал курицей, но того знаменитого богатырского смеха не получилось.

— Брат Андерсон приехал к нам из приморского братства и почти ровесник тебе. Но он-то рано встал на путь праведный, — терпеливо втолковывал Тенис. — Знаю, и вы когда-нибудь откажетесь от заблуждений, обретете веру. Я буду молиться за вас.

— Ты за всех молишься или только за нас?

— Все люди равны перед господом. Но за тех, кто пребывает в заблуждении, должно молиться денно и нощно.

— Так, так. Вот ты рассказывал нам про свою Анныню, будто вы жениться собираетесь.

— Собираемся. И…

— Погоди! Пришел ты, скажем, к своей Анныне. Глядь — а на кровати чьи-то грязные ножищи торчат. Сорвал одеяло, а там этакий верзила, к примеру, твой брат Андерсон, — что бы ты сделал? Стал бы за него молиться?

Тут Паул запустил свой могучий смех, отозвавшийся эхом где-то в лесу. Шофер спросонья поднял, но тут же опять уронил голову. Паул смолк столь же внезапно, как и начал. Тенис сделался белее полотна, будто с него сняли весь летний загар. И все же Тенис пробовал улыбнуться, хотя улыбка получилась вымученной.

— Ну зачем же так, ребята, — произнес он жалостно. — Мы с Анныней, считайте, обо всем сговорились. Вечером встретимся и порешим окончательно. Эх, Зигис, бес глаголет твоими устами, вот что я скажу. Я ведь знаю твои мысли. Ты так рассуждаешь: бога нет, и пускай этот Тенис говорит что хочет. Одумайся, Зигис! Сегодня смеешься, завтра слезы будешь лить. Наперед ни в чем нельзя быть уверенным, на все воля божья.

— А ты читал в газетах про Гагарина, а? Он поднялся в небо, облетел весь шар земной, а бога нигде не встретил. Видать, старик в ту пору гостил в преисподней, а? Небо пусто, понимаешь — пусто! Что ты на это скажешь?

— Я? — Тенис Типлок подошел к тому месту, где над карьером повисал орешник, сорвал лист и с ним возвратился обратно. — Видишь? Листик. Не ракета, нет, — обыкновенный листик. Диковинную ракету человек построит, а сотворить такой вот лист ему не под силу. По силам это только богу. Ему одному.

Тенис даже зарделся, так он был доволен, что в голову пришла счастливая мысль о листе. Пусть попробуют возразить. Но те и не думали возражать. Паул прищурил глаза, будто приметил странную букашку и теперь собирался как следует разглядеть ее. Да и на Зигиса это как будто не произвело особого впечатления. Махнув рукой и еле сдерживая смех, спросил:

— По-твоему, и этот холм дело рук господних?

— А как же?

— Значит, его принес сюда не ледник из Скандинавии, а бог на собственных плечах?

— Какой ледник? Опять потешаешься! Как можно принести такую махину? Да еще по морю! Ну тебя! Неохота говорить серьезно, так и скажи. А разыгрывать меня незачем. Я не маленький.

Тенис в самом деле рассердился. Подозрительно оглядев обоих насмешников, он отвернулся. Паул застыл как истукан в предвкушении момента, когда можно будет наконец от души посмеяться. Но в Зигисе играла кровь. По всему было видно, он доволен беседой и сейчас лихорадочно думает, как бы ее продолжить. Случайно взгляд его упал на валявшиеся под ногами камни, и опять он повернулся к Тенису.

— Не сердись, — с нарочитой задушевностью обратился к нему Зигис. — Ведь я не сержусь, когда ты говоришь вещи, не слишком мне приятные. Я считал, что твои проповедники тебя учат терпимости. Так вот, скажи мне, откуда берутся, по-твоему, камни, вот эти. Занесены ли к нам из Скандинавии или появились тут каким-то иным путем?

— Камни из земли растут, — уверенно ответил Тенис. — Неужто не знаешь? Пойди в поле, приметь какой-нибудь камешек, понаблюдай за ним: весной он махонький, осенью побольше, а через год-другой совсем большой. Иногда в землю врастет — глубоко, глубоко. Потом, смотришь, опять вылез!

— Ага! Значит, посади весной в огороде грядку маленьких камней, к осени вырастут крупные, а? Может, даже по два на штуку? А большой посадить, больше и вырастет. Так, что ли?

Тенис Типлок почуял что-то недоброе: их разговор, уклонившись от вопросов веры, перешел в те неведомые дебри, где он чувствовал себя не очень уверенно, особенно с этими студентами. Чтобы вовсе не лишиться почвы под ногами, он уж было собирался повторить, что на все воля господня, но не успел. Первым начал Паул. Ох, эти громогласные раскаты! Он смеялся Тенису прямо в глаза, чуть не задыхаясь от хохота. Потом, звучно вобрав в себя воздух, продолжал грохотать, сохраняя совершенно серьезную физиономию. Зигис, свалившись у переднего колеса машины, стонал и охал, одной рукой утирая слезы, другой держась за живот.

— Не могу, не могу! — стонал он. — Тенис, уморил ты меня, ой, уморил!

— Ты кандидат наук. Нет, академик! — зубоскалил Паул, нахохотавшись вдоволь. — Развивать такие теории во второй половине двадцатого века — тут, брат, нужна смелость. Потрясающе! Вот уж не думал, что в тебе такой талант. О-хо-хо-хо!

Не говоря ни слова, Тенис Типлок взял свою лопату, обошел машину и там принялся за работу. Это не требовало больших усилий, и он спокойно мог размышлять о том, что же, собственно, произошло. Он действительно сказал, что думал, будучи уверен — так оно и есть. Почему тогда его осмеяли? И тут он вдруг смекнул, что весь этот затеянный Зигисом разговор был ловушкой, предлогом посмеяться. Зачем же так? Что он им сделал худого? Тенис мотнул головой, отгоняя назойливых оводов. Ледник из Скандинавии, ледник… Когда он изо всех сил напряг память, ему действительно показалось, что давным-давно, в школе, он слышал такие слова, только никак не мог вспомнить, по какому поводу. И еще он вспомнил, как прошлым воскресеньем после проповеди брат Андерсон подошел к нему и долго расспрашивал, где Тенис работает, с кем видится, и, узнав, что его товарищи по работе студенты, дал наказ попробовать залучить их в общину, потому как простой люд к ним идет, а со студентами дела плохи. Но Тенис теперь опасался с ними заговаривать не только о вере, но и вообще о чем бы то ни было, боясь в ответ услышать смех, особенно тот страшный — Паула.

Парни тоже взялись за работу по другую сторону машины, и кузов быстро наполнялся. Гравий мягко плюхался в общую кучу, а камни, ударяясь о железный борт, щелкали, точно выстрелы, пока кузов был пуст, потом все мягче, все приглушенней. Проснулся шофер. Потягиваясь, позевывая, подошел к машине, подождал еще немного, потом сказал: «Довольно» — и, включив мотор, уехал.

Рабочий день был окончен.

Грузчики молча взобрались на холм и там, в гуще ельника, припрятали лопаты.

— Пошли искупаемся, — сказал Зигис.

Тенис глянул на него подозрительно, однако на сей раз в словах тщедушного студента как будто не скрывалось никакого подвоха, он, верно, и думать позабыл о недавнем разговоре и насмешках. Но Тенис не мог с ними пойти, он торопился домой.

— Не задерживай Тениса, у него назначено с Анныней, — очень серьезно произнес Паул, дав перед этим Зигису в бок тумака, отчего тот мотнул головой, точно взнузданный конь, а в глазах сверкнули лукавые огоньки. Увязая в песке, Тенис молча брел по скату холма, ожидая, что позади вот-вот грянут раскаты смеха. Но и на этот раз все обошлось.

— Привет Анныне! — крикнул вслед ему Зигис.

И, продолжая что-то выкрикивать, парни углубились в лес — за ним была река, — и там, безбожно перевирая мелодию, запели песенку о красотке Анныне из поселка Кемери и всяческих ее проказах. Но все это делалось из простого озорства, от избытка радости, без желания кого-то обидеть. И Тенис вдруг смутно почувствовал, что в этих ребятах есть что-то такое, что ему самому заказано, — та душевная свобода, когда можно смеяться, горланить, болтать всякий вздор, зная, что ты не обязан ни перед кем отчитываться, никого не должен страшиться и волен во всем сомневаться.