Белый кролик, красный волк

— Уверен?

— Да, она моя сестра-близнец. Дай мне провести с ней еще немного времени.

Возможно, дело в усталости — за последние две ночи я проспал в общей сложности четыре часа и тринадцать минут (ответ на вопрос «эй, да кто считает?» — всегда «я»), и экран плывет перед глазами, как картина Ван Гога. Но время от времени у меня случается проблеск.

Я никогда не был савантом — одним из таких везунчиков, которые способны вести диалоги с числами, или для кого тройка по ощущениям как семьсот двадцать девять, или кто видит все простые числа в синем цвете. Чтобы стать математиком, я трудился. У меня не было врожденного таланта. Я трудился в поте лица, потому что только внятные, строгие ответы, которые предлагала математика, могли облегчить страх, стиснувший мое сердце.

Но сейчас, когда я просматриваю цифры, я… что-то чувствую. Не закономерность, не вполне… Скорее область, где закономерности нет. Вроде блика на внутренней стороне век после того, как взглянешь на солнце.

Где-то в горле просыпается воодушевление, как включившаяся сигнальная лампочка.

Наконец-то цифры заговорили со мной.

Или нет, понимаю я. Не совсем так. Дело не в цифрах. Дело в Бел. Я как будто вижу Красного Волка, в честь которого она получила свое прозвище: мех зверя испачкан кровью, он скачет среди черных цифр на экране, как среди голых деревьев на заснеженном поле. В этих уравнениях чувствуется присутствие Бел, что-то знакомое, что-то непроизвольно утешающее, хотя я изучаю статистику обезглавливаний и повешений. Цифры — это просто язык, но слово взяла моя сестра, и тембр ее голоса успокаивает меня.

Но… я все еще не могу до конца разобрать, что она мне говорит. Слишком невнятная закономерность. Я думаю об АРИА и о том, сколько часов провел, пытаясь разгадать собственную закономерность. Оказывается, все это время Бел так же усердно трудилась у рек, на кладбищах и в дождливых переулках, чтобы скрыть свою.

Она моя инверсия, моя противоположность, мое отражение. Без нее я чувствую себя неполноценным.

Я так скучаю по тебе, Бел.

— Случайность трудно имитировать, — шепчу я вновь, прокручивая страницу назад в поисках знакомого присутствия, в поисках проблеска. Я следую за волком и ухожу все глубже и глубже в лес.

— Как успехи? — спрашивает Ингрид.

Не знаю, сколько времени прошло. Я вижу ее силуэт на верхней ступеньке лестницы. В дверном проеме свет уличного фонаря, проникающий через окно, обрамляет одуванчиковый туман ее волос.

— Кажется, нащупал кое-что.

Топая ногами, она сходит вниз по лестнице. Я указываю на точечную диаграмму на экране. Разброс точек выглядит хаотичным, как мушки на ветровом стекле.

— Что это такое?

— Жертвы, мужчины, размеченные по дате обнаружения тела. Признаки насильственной смерти отсутствуют, но тут, в принципе, признаки чего бы то ни было отсутствуют. Во всех случаях судмедэксперт отмечает, что тело настолько сильно разложилось, что установить причину смерти невозможно.

— И что с того?

— Причина, по которой так долго не удавалось обнаружить тела, заключается в том, что их никто не искал. Никто не заявлял об их пропаже. Все они жили без семьи и были безработными либо самозанятыми. Никаких поисков, никакого следствия. Их гниющие трупы находили случайные прохожие.

— Допустим. — Ингрид, кажется, в замешательстве. Она указывает на беспорядочное скопление пятнышек на экране. — Но здесь нет закономерности. Это просто шум.

— Ага, но ведь шум — и есть ключ к шифру, понимаешь? — Я сам слышу, что мой голос звучит взбудораженно, и стараюсь заглушить волнение. — То есть это буквально ключ к разгадке этой истории.

Ингрид смотрит на меня как на ненормального, а я указываю на экран.

— Вот он, шум, наш случайный элемент: время, прошедшее до момента, когда кто-то посторонний случайно наткнулся на труп в реке, в лесу, в комнате, в парке или где-то еще.

Раньше ты не умела обращаться с элементарными цифровыми кодами, Бел, но ты многому научилась, если теперь используешь статистический шум, чтобы скрыть многочисленные убийства. Впрочем, если подумать, я, наверное, не должен так гордиться тобой за это.

— Если отфильтровать этот шум, — продолжаю я, — используя расчетное время с момента смерти, указанное в отчетах судмедэкспертов, можно вычислить даты их смерти, а затем скорректировать погрешности…

Я жму на клавишу. Точки данных выстраиваются в идеально ровную линию, равноудаленные друг от друга во времени.

— Ух ты, — выдыхает Ингрид.

— Одно убийство каждые девять недель, как по часам. Кроме этого и этого, — я указываю на бреши в линии. — Полагаю, эти тела еще не обнаружены.

— Ладно. — Ингрид сползает по стене с протяжным вздохом. — Значит, кто-то убивает одиночек. Почему ты думаешь, что это она?

— Просто догадка, — отвечаю я. Не могу же я сказать, что эти убийства очень в духе моей сестры, верно? — Ты можешь проверить, нет ли в полицейской базе данных информации по каждой из этих жертв?

Ровно семь минут у нее уходит на то, чтобы найти связь.

— Каждый из них был задержан за нападение. И похоже… — она хмурится. — Похоже, против каждого из них было достаточно улик для возбуждения уголовного дела, но они так и не предстали перед судом. Хм. Пострадавшие не стали выдвигать обвинения. Все они отказались давать показания.

— И кем были пострадавшие? — спрашиваю я, хотя уверен, что знаю ответ.

Я вижу усталые мамины глаза. Я слышу дрожь в ее голосе, когда она говорит, что ничего особенного не произошло.

— Их женами. Ни одна из них не стала выдвигать обвинений, но, похоже, впоследствии все развелись со своими мужьями.

Последние сомнения рассеиваются, как туман на сильном ветру.

— Это она. Это Бел.

Я сползаю по стене рядом с Ингрид, чувствуя, что задыхаюсь. Тринадцать погибших.

Сестренка, это ставит тебя в пятерку самых плодовитых британских серийных убийц в истории.

— Не могу в это поверить, — говорит Ингрид. — То есть я пытаюсь, но… Я даже в школе не могла в это поверить, хотя видела все собственными глазами. Джек, Энди, Шеймус — они были профессионалами, а она просто… и так быстро, — она качает головой. — Не могу поверить.

— А я могу. Легко.

Она смотрит на меня с ужасом.

— Как?

— Они были всего лишь профессионалами, они просто выполняли свою работу, а Бел? Ты хоть представляешь, сколько свободного времени у нас было в детстве, когда папа нас бросил, а мама дни напролет проводила в лаборатории? Семь часов школы, семь часов сна — остается еще десять свободных часов, изо дня в день, которые она могла бы посвятить этому. — Я щиплю себя за переносицу, избавляясь от внезапного головокружения. — Говорят, чтобы в совершенстве овладеть каким-либо навыком, требуется десять тысяч часов обучения. Если Бел заинтересовалась убийствами примерно в то же время, когда я заинтересовался математикой, она стала бы виртуозом уже к десяти годам. Сейчас она может быть уже четырежды мастером.

Цифры говорят сами за себя, Ингрид. Ты понимаешь это без слов.

Мы долго молчим.

— Пит, — наконец произносит Ингрид.

— Да?

— От охоты на мужей-абьюзеров до того, чтобы зарезать собственную мать, довольно большой скачок.

— Ага.

— Как думаешь, почему она так поступила?

— Понятия не имею, — отвечаю я. — Но, кажется, догадываюсь, как это узнать.

К списку жертв я добавляю еще одно имя — Луиза Блэнкман. Сорок один год. Я вспоминаю ее в импровизированной больничной палате штаб-квартиры 57. Интересно, она все еще там? Балансирует на грани жизни и смерти, как монета на краю пропасти? Я нажимаю «ввод», и на схеме появляется еще один крошечный черный крестик. Внезапно эти отметки начинают напоминать надгробные плиты — целое заснеженное кладбище, вид издалека, — и мне нужно отвести взгляд на секунду.

Пожалуйста, только не умирай, мама.

— Ты в порядке, Пит? — спрашивает Ингрид.

— Да.

Я шумно выдыхаю и снова поворачиваюсь к экрану. Я разжимаю кулак — ногти оставили на ладони три маленьких полумесяца — и указываю большим и указательным пальцами на промежуток между последним убийством Бел и ее нападением на маму.

— Не знаю, что повлияло на линию поведения Бел, но это произошло здесь, — говорю я. — За эти восемнадцать недель. Исходя из ее почерка, за это время она должна была убить еще одного человека. Полиция его еще не нашла…

— Значит, придется это сделать нам, — опережает меня Ингрид. Она подвигает к себе ноутбук, и ее пальцы начинают порхать по клавишам. — Я подниму все записи о домашнем насилии без предъявления обвинения за последние пять лет.

— Что мы ищем? — спрашиваю я.

— Все, что бросится в глаза.

Их невыносимо много. Помню, Бел рассказывала мне, что в Великобритании каждую неделю две женщины погибают от рук своих партнеров. Когда я впервые услышал эту статистику, то не поверил, но сейчас, читая страницу за страницей…

— Это правда, — бросает Ингрид. — И это самое ужасное на свете.

Я уставился на нее.

— То есть тебя…

— Не лично меня, нет, — отвечает она коротко. — Но четверть женщин в стране в тот или иной момент жизни подвергаются избиениям со стороны мужей и бойфрендов, а я семнадцать лет живу, впитывая чужие эмоции, так что сложи два и два, Пит. Ты это так любишь. Я, конечно, понимаю, что люди совершают и другие ужасные вещи, но все же… — она вздыхает и закрывает глаза. — Чувствовать, как ломаются нос и ребра, как пухнут глаза от ударов человека, который должен любить тебя больше всех на свете, и тем же вечером делить с ним постель, потому что он отец твоих детей, а они же в нем души не чают. Каждая комната — минное поле, потому что там может оказаться он. Каждая невымытая чашка кофе, каждое неосторожное слово — ловушка, потому что все может вывести его из себя. Домашнее насилие, — цедит она. — Звучит так обыденно, но это же твой дом. Это твоя жизнь, твоя семья. Дома ты должна быть в безопасности. Куда податься, если дома все представляет угрозу?

Я тяжело сглатываю, мучаясь тошнотой и чувством вины. Я шпионю за этими женщинами, подглядывая в замочные скважины за самыми интимными эпизодами их жизни, секретами, которыми они не собирались со мной делиться. Я поднимаю глаза и вижу, что Ингрид наблюдает за мной. На ее лице жирным шрифтом читается понимание. Добро пожаловать в мой мир. Наверное, она все время чувствует себя так.

Нехотя я продолжаю читать, но ничего подозрительного не замечаю. Я ускоряюсь, желая поскорее покончить с этим. Имена одно за другим мелькают перед глазами: Джеймс Смит, Роберт Оковонга, Дэниел Мартинес, Джек Андерсон, Доминик Ригби…

Стоять.

Доминик Ригби.

Так зовут отца Бена. Я встретился с ним однажды, когда их с мамой затащили в кабинет миссис Фэнчёрч, чтобы родители могли лицезреть церемонию вынужденного и ничего не значащего перемирия между Беном, Бел и мной. Перемирие продолжалось ровно до тех пор, пока мы не вышли за порог директорского кабинета.

Я открываю рапорт. Восемнадцатого ноября, два года назад, в десять сорок пять вечера в дом Ригби в Камберуэлле вызвали наряд полиции — соседи услышали крики и грохот с первого этажа. По прибытии полиция обнаружила у Рэйчел Ригби синяки на лице и руках, а также (кошмар какой!) перелом ключицы. К рапорту прикреплены фотографии. Я стараюсь не смотреть, но не могу удержаться и краем глаза выхватываю один снимок: крупный план запястья с желто-лилово-черными синяками, опоясывающими его, как наручники. В отчете говорилось, что Доминик Ригби взял на себя ответственность за синяки, но утверждал, что таким образом пытался обездвижить ее, когда она «билась в припадке». Он заявил, что его жена была психически нестабильна, с чем они пытались справиться «не вынося сор из избы». Миссис Ригби на расспросы не реагировала, но на следующий день подтвердила слова мужа, сказала, что это их личное дело, и не стала выдвигать обвинений.